В Музее Москвы до 4 июля идет выставка «Уют и разум. Фрагменты художественной жизни Москвы 90-х». Куратор и участники рассказали «Москвич Mag» о том, как воспринимается искусство 1990-х сейчас, и вспомнили смешные случаи тридцатилетней давности.

Аркадий Насонов, художник, основатель «Облачной Комиссии»

Я оцениваю искусство 1990-х так же, как и любое искусство из любого времени — по сугубо личным критериям. Несет ли оно в себе некий заряд, который продолжает что-то транслировать, если реципиент уже находится в другом времени, отличном от времени создания? Оценки идеологические (о чем это?) и артефактуальные (как это сделано?) тоже важны, но они включаются позже. Бывает, что работы, которые в 1990-е воспринимались как гениальные, как-то быстро скукоживались со временем, и наоборот. Например, такое ставшее нарицательным понятие из 1990-х, как «перестроечное кино» — термин, обозначавший полный упадок былой мощи советского кинематографа, со временем приобрел черты стиля и даже языка и спустя три десятилетия на фоне нового гламурно-унылого современного российского кино смотрится вполне свежо и местами интригующе.

Эмоции возникают разнообразные, но когда смотришь на старые работы друзей и свои собственные, естественным образом возникает аура или шлейф контекста: как это все делалось и при каких обстоятельствах, и это, конечно, расширяет границы восприятия до поистине космических масштабов.

1990-е — это третья после 1920-х и 1960-х годов возвышенность на временном ландшафте нашей родины. Пройдет какое-то время, и, возможно, 1990-е для кого-то окажутся самым свободным временем за всю историю России. Действительно, это время, когда разрушилось то, что казалось нерушимым и незыблемым, новое еще не началось, а к старому не вернулись. Время открытого горизонта и эйфории. Историй из того времени так много, собственно, они происходили постоянно, поскольку время было историческим. Необходимо заметить, что в начале 1990-х я жил и работал в знаменитом сквоте на Петровском бульваре в старом заброшенном доме, обнаруженном Сашей Петлюрой. Мы работали тогда вместе с одесским поэтом и художником Димой Лигейросом. И, несмотря на часто возникающие заманчивые предложения, мы как-то бессознательно делали все возможное, чтобы любым способом про*бать возможную артистическую карьеру. Приведу пару примеров. Однажды к нам в мастерскую со специальной миссией пришел киевский критик К. А. и привел главного редактора журнала Flash Art. Нас попросили, чтоб мы рассказали ей о своих проектах. Ее очень заинтриговали интерьеры нашего «Игорного дома» — проекта, которым мы занимались в 1990–1992-м. Тогда мы завели ее в темное пространство одной из комнат и вместо рассказа, надев маски зайчиков, начали громко стучать в жестяные барабаны и рычать, подражая песнопениям секты бон. Уже не помню, в какой момент мы остались в тот вечер одни.

«Облачная Комиссия» (Аркадий Насонов). Фрагмент из альбома «Люди и статуи», 1993. Из архива Аркадия Насонова

В другой раз одна немецкая галеристка хотела пригласить нас в Германию на проект и просила написать список необходимого оборудования.

Помню только, что последним в нашем списке кроме нескольких полевых кухонь был бассейн, заполненный овсяной кашей. Можно догадаться, что переписка не возобновилась. Почему так все происходило, сейчас мне не понятно. Но это не было дешевым эпатажем, просто нам действительно хотелось побыть заводными зайцами и действительно требовался бассейн, наполненный овсяной кашей. Поэтому исправлять ничего в прошлом я бы не стал.

Александр Мареев (Лим), художник, член группы «Облачная Комиссия»

Я воспринимаю этот период через призму своей работы на Крымской набережной в ЦДХ. Все, что тогда происходило, кажется мне грандиозным.

Окончив училище в конце 1980-х, я не поступил в институт. Устроился на работу в Дом кино художником-оформителем, рисовал афиши. Затем подался в ЦДХ художником-реставратором.

Об «Инспекции “Медицинская герменевтика”» я впервые услышал еще в конце 1980-х годов. Тогда я случайно забрел на какую-то выставку в галерее «На Каширке». Не знал толком, кто они, но запомнил их колоритные физиономии. А познакомился с членами группы лично лишь в 1991 году. Еще до этого я успел познакомиться с Авдеем Тер-Оганьяном, киевским художником Валентином Реуновым. Мне повезло, потому что, устроившись на работу, я смог общаться с такими людьми, как Милтон Глейзер. Тогда я не понимал всей значимости людей, которые меня окружали.

Помню, мы с художниками из МАРХИ, которые работали моделями в модном доме Славы Зайцева, уходили из училища на Малую Грузинскую и лазили там по остановленному троллейбусу. Это было странное зрелище: можно было ходить прямо по крыше.

Это было очень романтично. Не то чтобы я ностальгирую — сейчас мне живется гораздо интереснее как художнику. Раньше я был непонятной фигурой — то ли оформителем, то ли реставратором, то ли просто парнем, забредшим в тусовку. Но все же было в том времени свое очарование.

Тогда я еще не знал, каким нужно быть художником. Сейчас я понимаю, что художник должен писать, а не только бегать, тусоваться на улицах, дружить с кем-то, как это делает большая часть современных ребят. Мне сейчас стало интереснее работать, чем раньше, хотя я люблю те свои работы. Так что я не считаю наше время менее интересным, просто 1990-е годы оставили у меня мощное впечатление, потому что я был близок ко всем событиям и группам, непосредственно в них участвовал.

С членами «Медицинской герменевтики» подружились в мастерских в здании МСХША (сейчас Московский академический художественный лицей Российской академии художеств на Крымском Валу). Оно пустовало в те годы. Помню, местный сторож и сам что-то рисовал, поэтому легко пускал нас внутрь, и можно было занимать целый класс на втором этаже. Там я впервые увидел Пашу Пепперштейна. В этих мастерских собирались художники из Ижевска, Москвы, был даже один из Гаваны, сын посла. После Паши я познакомился еще с Сережей Ануфриевым, Антоном Носиком, Володей Федоровым. У меня с участниками группы была разница в возрасте в несколько лет. Тогда она мне казалась огромной, поэтому я относился к «Медицинской герменевтике» скорее как к наставникам. Я любил за ними наблюдать, но становиться младшим или старшим инспектором не хотелось. Я даже считаю, что немного эксплуатировал их: отнимал время, пропадал у них в гостях. Они были мне как близкие друзья, старшие товарищи.

Группа «Инспекция “Медицинская герменевтика”». Без названия. 1990-е

1990-е были важным периодом для российской арт-сцены, потому что исторические перемены и социальные преобразования всегда чреваты для искусства: многое разрушается и исчезает без следа. Мне кажется, было важным, находясь у штурвала, смягчить какие-то исторические удары и катаклизмы и даже в такой ситуации благотворно влиять через искусство на общество и изменения, которые оно переживает. Может, сгладить какие-то противоречия. Отчасти нам это удалось, хотя времена были тяжелые.

Я ощущал ответственность и необходимость активного участия в политической жизни страны.

На путч я ходил дважды, первый раз стоял в оцеплении. Помню, нам сказали, что вскоре мимо должны проехать танки. Каждому раздали тряпку и воду, предупредив, что есть вероятность газовой атаки. Рядом со мной стояла Арина Гранцева и чуть поодаль — Михаил Миндлин. Было грустно: мы не знали, что делать, если приедут танки. Но атаки в итоге не случилось.

Павел Пепперштейн, художник, участник группы «Инспекция “Медицинская герменевтика”»

Искусство 1990-х в 2021 году вызывает глубокий восторг и безграничное восхищение. Как же было мощно все тогда! Как ностальгично! Как пронзительно! Как психоделично! Как философски насыщенно! Как коридорно! Как бархатисто-окукленно! Как каскадно! Как адекватно! Как гармонично и дисгармонично! Короче, как о*уенно!

Хотел бы снова оказаться в том времени и в том возрасте с одним условием: если бы можно было бы с собой туда взять мою любимую Соню Стереостырски!

1990-е годы безмерно важны для всей российской истории, начиная от Рюрика и заканчивая «Клабхаусом». Потому что это был период свободы, а таких периодов в российской истории было не так уж много. Я имею в виду далеко не только лишь политическую свободу, но прежде всего свободу духовную и свободу нравов.

Группа «Инспекция “Медицинская герменевтика”». «Конец СССР». Инсталляция создана специально для выставки на основе идеи 1990-х годов

В 1990-е годы происходило бесконечное количество интереснейших историй, небольшую часть которых я попытался пересказать в своей недавно вышедшей автобиографической книге «Эксгибиционист». Если читателю хочется волнующих и уносящих крышу вдаль историй из 1990-х, то немедленно купите эту книгу и засуньте ее себе поглубже в жопу (последняя фраза носит сугубо уютный и ироничный характер в духе того времени).

Антон Смирнский, художник, участник группы «ФенСо»

Возникновение и становление структуры арт-рынка можно также назвать искусством, и в этом смысле оно заслуживает множества эпитетов, таких, как «новое», «мощное» и так далее. Мысль о том, чтобы вернуться в то время, притягательна только при условии одновременного непокидания времени настоящего, ну, скажем, при помощи клона, и то скорее с целью помочь кому-то лично. Что же касается каких-то характерных фактов того времени, то, наверное, самое труднопредставимое в дне сегодняшнем — это существование в центре города такого места, каким был сквот Петлюры, и, соответственно, наверное, большинства с ним связанных историй.

Арт-группа «ФенСо». «Золотой младенец», 1994

Дина Ким, художник, участник группы «Четвертая высота»

Когда сейчас на выставке «Уют и разум» спустя много лет я снова увидела искусство 1990-х, у меня было абсолютное восхищение. Примерно такое, как когда ты открываешь шкатулку с драгоценностями, и на тебя исходит это сияние. У меня захватило дух от восторга: в то время можно было делать все что угодно. Для меня это абсолютная свобода. При этом снова оказаться в 1990-х я бы ни за что не хотела: физически это было тяжелое время, подходящее только для молодых и здоровых людей. Мы были очень сильные.

С тех пор в искусстве произошла трансформация. Тогда это была ядерная история: было московское ядро, вокруг которого формировались сателлиты. Сейчас все очень диффузное, вообще нет центра, нет ядра. Как говорят теперь, нет единой повестки. Все маленькое, его много и оно не консолидируется.

Как тогда коллекционеры формировали свои коллекции — это отдельная история. Многие работы были обменяны, а какие-то коллекционеры обольщали художников, уделяли им много внимания, а художники еще не были избалованы и уж тем более не были корыстны, им просто нужно было это внимание, и за это некоторые коллекционеры и получали их работы. Многие частные коллекции известных сегодня коллекционеров были созданы именно так: работы были получены в обмен на внимание. Никаким образом материально это выражено не было и не способствовало улучшению жизненного уровня художников.

Вообще художники к своим и чужим работам относились как-то легко. На Трехпрудном был художник Павел Аксенов. Когда он уезжал за границу, он всю коллекцию своих работ отдал на хранение Оле Солдатовой, которая потом отдала ее на хранение всем кому попало, в том числе и мне, и когда он однажды попросил вернуть, она пыталась пересобрать по людям, но никто уже ничего не вернул. Нашел кому отдать! (Сказано с любовью и улыбкой).

Дарья Тишкова, куратор выставки «Уют и разум»

Название заимствовано из текста одного из главных художников и теоретиков движения московских концептуалистов Павла Пепперштейна. По его мысли, наслаждение перестает быть наслаждением, если охватывает человека без остатка и не зафиксировано сознанием. Этот «остаток» мы называем уютом, но он также может быть назван и разумом.

Но для меня «Уют и разум» не просто термин, взятый как название выставки, а сложный и многозначный образ, нагруженный множеством обертонов.

Старшее поколение концептуалистов в своем противостоянии официальному создавало андерграундное искусство. Однако для их «детей» в прямом и переносном смысле испарявшийся на глазах советский пафос скорее был пространством уюта, трансформировавшимся в образ вечного детства, так часто встречающегося в их искусстве. Среда и пространство всегда влияют на искусство художника. Так и аура московских и одесских квартир их пап, бабушек и дедушек не могла не повлиять своим «уютом» на ауру искусства этих арт-групп 1990-х.

У меня на слуху был крылатый слоган — «лихие девяностые», но он не отражал моего представления об этом десятилетии, на которое пришлось мое детство, когда мне было не до политики и в котором я много соприкасалась с творческой средой и художниками той эпохи. Желание отыскать в искусстве свободный и уютный дух того времени, запомнившийся из детства, и отойти от шаблонных «лихих девяностых», связь собственного детства и окружавшего меня в нем «уюта» с образом «уюта» в работах младших концептуалистов, которые воспевали уходящий «уют» своей юности — все это отразилось для меня в названии выставки.

Арт-группа «Инспекция “Медицинская герменевтика”». «Комнатка за перегородкой. Государственная квартира на Речном»

Этой выставкой мне прежде всего хотелось воспеть уют 1990-х как эпохи, которая прошла, но которая всегда с тобой.

Сегодня прошло уже достаточно времени для того, чтобы посмотреть на нее с расстояния, осмыслить и вписать ее в непрерывный художественный процесс отечественного и мирового искусства как самостоятельный и яркий феномен. Изучая творчество медгерменевтов, в первую очередь их тексты, как будто оказываешься в зазеркалье. Их ироничные, концептуальные и часто детективные интерпретации сюжетов или персонажей русских сказок, фрагментов действительности, переплетение с книгами и общим культурным метафизическим и психоделическим контекстом, в который все были тогда включены (фэнтези, «Хроники Амбера», Кастанеда и прочее), перекликаются с осмыслением происходящего как уходящей эпохи.

Уютными и дружески настроенными оказались и сами художники. Практически все младоконцептуалисты были художниками по образованию и очень близкими по духу людьми. А для куратора очень важно передать и раскрыть те идеи и ощущения, которые живут в самих художниках.

Тема выставки мне кажется чрезвычайно актуальной, потому что тогда все менялось очень стремительно, и на фоне масштабных политических изменений искусство, которое бурлило и кипело, осталось незамеченным или забытым. Мне кажется, если сегодня больше молодых людей узнает об этой эпохе, это поможет создавать более глубокое и сложное искусство.

Фото наверху: Сергей Ануфриев и Павел Пепперштейн на фотографии из серии «Поездка на розовой волге с МГ, ОК и друзьями». 1990-е/Из коллекции FenSo Museum; Антон Белицкий, Иван Ерофеев/предоставлено PR-агентством «Бедуш & Маренникова»