«Для тех, кто стал врагами РФ, вероятно, вряд ли найдется место в России», — заявил пресс-секретарь президента Дмитрий Песков. Но призвал количество этих «врагов» не преувеличивать. Большинство остальных эмигрантов вернутся на родину, уверен Песков. Ностальгия, по его словам, будет усиливаться по мере того, как трудовой рынок России будет все привлекательнее «на фоне негативных экономических тенденций во многих странах».
Россия не в первый раз выплескивает во внешний мир излишки своей творческой интеллигенции. Среди уехавших были как звезды первой величины, так и рядовые труженики пера. За столетие бурной истории они надежно протоптали все возможные для русского интеллигента траектории на чужбине. Сегодня этот опыт оказался вновь востребован.
«Может ли русский писатель жить вне родины?»
В марте 1930-го Михаил Булгаков написал в правительство СССР письмо, в котором жаловался на то, что все его произведения запрещаются. Романы не издаются, пьесы не ставятся, все культурные учреждения «с необыкновенной яростью доказывали, что произведения Михаила Булгакова в СССР не могут существовать», писал их автор. Причину гонений он видел в том, что главной чертой его творчества было «упорное изображение русской интеллигенции как лучшего слоя в нашей стране». За это советская власть выдала Булгакову «аттестат белогвардейца, врага, а, получив его, как всякий понимает, может считать себя конченным человеком в СССР». В итоге писатель просил правительство немедленно выслать его из страны вместе с женой. Ведь «невозможность писать равносильна для меня погребению заживо».
Через несколько дней Булгакову позвонили из ЦК ВКП(б): «Сейчас с Вами товарищ Сталин будет говорить».
— Мы Ваше письмо получили. Читали с товарищами. Вы будете по нему благоприятный ответ иметь… А может быть, правда — Вы проситесь за границу? Что, мы Вам очень надоели? — спросил вождь народов писателя.
Булгаков оробел и ответил, что, по его мнению, русский писатель вне родины жить не может. «Вы правы. Я тоже так думаю», — ответил Сталин. И предложил вновь подать заявление на работу в Художественном театре. «Мне кажется, они согласятся».
Собеседники немного лукавили и хорошо это понимали. В момент их разговора десятки крупных русских писателей жили вне родины. Одни не приняли новую власть и уехали сами. Некоторые даже сражались против нее с оружием в руках. Другим билет на «философские пароходы» купили против их собственного желания. Третьи вообще власть поддерживали и даже были с ней тесно связаны, но жить предпочитали в Италии или в Америке. Параллели между теми страшными годами и нынешними заставляют вспомнить поговорку «в России за год меняется все, а за сто — ничего».
Пятнадцатого сентября в Берлинской государственной опере прошла первая из четырех запланированных постановок оперы «Макбет», в которой партию леди Макбет исполнила Анна Нетребко. Это вызвало очередной большой скандал. У здания театра прошел довольно крупный митинг протеста, организаторы которого называли певицу частью российской мягкой силы. Нетребко припомнили, что она была доверенным лицом президента Путина, после 2014 года жертвовала деньги на «восстановление оперного театра в Донецке» и фотографировалась с лидерами пророссийских движений. Это не вполне так. Нетребко после 24 февраля попыталась дистанцироваться от политики российского государства и даже перестала выступать на родине. Но действительно предпочитает не сжигать мостов. Каждое слово в ее редких интервью западным СМИ тщательно редактируется, чтобы «не нанести ущерб карьере» певицы. Сама она утверждает, что «да, я хочу усидеть на этих двух стульях или даже на трех, если потребуется».
Усидеть на нескольких стульях старались многие звезды русской культуры ХХ века. Максим Горький стал одним из символов русской революции, но жить долго предпочитал в фашистской Италии. Он не во всем соглашался с большевистским режимом — осуждал «красный террор» и заступался за диссидентов. Горький ходатайствовал за Николая Гумилева, а после его расстрела на долгие годы уехал из Советской России. Уже из эмиграции писатель протестовал против суда над членами партии эсеров. С другой стороны, он продолжал сотрудничать с советской властью. По ее просьбе собирал деньги на помощь голодающим Поволжья. Горький использовал свою литературную популярность и связи с европейскими писателями, чтобы продвигать мягкую силу большевистского режима. В частности, издавал в Европе журнал «Беседа», в котором публиковались советские авторы. Правда, распространять это издание в СССР власти запретили. В 1922-м он подписал с советским торгпредством в Германии договор, в соответствии с которым все права на издание сочинений Горького переходили к Госиздату. Взамен писатель получал крупные гонорары, позволявшие вести роскошный образ жизни. В конце 1920-х Горький после многих лет эмиграции приехал в СССР. Советское правительство предоставило ему особняк Рябушинского на Малой Никитской улице, дачи в Крыму и в Горках. Родной для писателя Нижний Новгород в честь его возвращения переименовали в Горький (хотя, по некоторым сведениям, самому Алексею Максимовичу это не понравилось).
Из нескольких стульев все-таки пришлось остановиться на одном. В 1933-м Нобелевскую премию по литературе получил Иван Бунин, хотя фаворитом несколько лет подряд считался Горький. После этого пролетарский писатель окончательно вернулся в Союз, чтобы фактически возглавить писательский цех. Он организовал 1-й Всесоюзный съезд советских писателей и выступил на нем с главным докладом. Написал очерк «Соловки», в котором хвалил систему «перевоспитания» заключенных, и редактировал главные книги советского идеологического аппарата: «Историю гражданской войны» и «Беломоро-Балтийский канал имени Сталина». Когда в 1936-м Горький умер, урну с его прахом несли главные вожди СССР Сталин и Молотов.
А вот коллега Анны Нетребко по жанру Федор Шаляпин, тоже сидевший на двух идеологических стульях, проделал обратную эволюцию. Великий певец принял Октябрьскую революцию. От нее он получил звание народного актера республики и должность художественного руководителя Мариинского театра. Но уже в 1922-м Шаляпин уехал на гастроли в США и не спешил возвращаться. В СССР это воспринимали с ревностью.
Или жить вам,
как живет Шаляпин,
раздушенными аплодисментами оляпан?
Вернись
теперь
такой артист
назад
на русские рублики —
я первый крикну:
— Обратно катись,
народный артист Республики!
Так написал Владимир Маяковский в стихотворном письме к Горькому, намекая, что и тому пора выбрать себе стул. Похожие чувства испытывают и сегодня многие деятели культуры, оставшиеся в стране и поддерживающие политику ее руководства. Народный артист и депутат Государственной думы Дмитрий Певцов, например, называл коллег по цеху, уехавших из страны, клопами и требовал ни за что не давать им «второго шанса». «Гражданам России, открыто и публично выступившим против священной специальной военной операции, необходимо запретить какую-либо публичную деятельность», — говорил Певцов. Но власть пока предпочитает действовать более умеренно.
Дмитрий Песков вызвал бурю критики со стороны «патриотов», поцеловав руку Алле Пугачевой, когда та приехала из Израиля на похороны Валентина Юдашкина. «Как вы? Я очень рад вас видеть», — сказал он примадонне, давая понять, что на родине ее врагом не считают, несмотря на критику СВО. В прошлом подобная умеренность приносила плоды. Сталинскому руководству удалось вернуть в страну целый ряд «инженеров человеческих душ», которые не просто жили за границей, но даже открыто боролись против новой власти. Таким приобретением стал, например, «красный граф» Алексей Толстой. «В эпоху великой борьбы белых и красных я был на стороне белых. Я ненавидел большевиков физически. Я считал их разорителями русского государства», — вспоминал писатель. Но, хлебнув горькой эмигрантской жизни, он стал менять взгляды: «Жизнь в эмиграции была самым тяжелым периодом моей жизни. Там я понял, что значит быть парием, человеком, оторванным от родины, невесомым, бесплодным, не нужным никому ни при каких обстоятельствах».
Советское правительство не стало припоминать Толстому старые разногласия. На родине графа тепло встретили, обласкали должностями и привилегиями. И он до конца жизни был одним из самых сильных рупоров советского государства в мире культуры.
Интеллигенция в эмиграции
Уехавших звезд на фоне общего числа релокантов мало. Сам Песков оценил число потенциальных «врагов» всего в 160 человек. По сравнению с миллионом уехавших из страны это капля в море. Но само «море» относительно однородно в социальном смысле. Большинство эмигрантов новой волны составляет интеллигенция. По сравнению с предшественниками можно считать, что она находится в привилегированном положении. Примерно четверть релокантов владеют востребованными профессиями. Глава Минцифры Максут Шадаев, например, оценивал число уехавших из России айтишников в 100 тыс. человек. Сопоставимое число людей сумеет встроиться в академический мир — университеты, колледжи, исследовательские структуры. Бежавшим из Советской России белоэмигрантам пришлось работать таксистами, официантами, а то и проститутками. Востребованных на Западе специалистов среди них было очень мало. За следующие несколько десятилетий правительство СССР построило мощнейшую образовательную систему, которая сделала следующие волны эмиграции существенно более конкурентоспособными.
И все же сотни тысяч образованных русских за границей оказались в трагическом положении. Особенно трудно гуманитариям: журналистам, медийщикам, рекламщикам, энкаошникам и прочим креаклам. Многие из них сожгли мосты для возвращения — участвовали в протестных митингах, поддерживали политиков, внезапно оказавшихся террористами и экстремистами, писали или снимали материалы, «дискредитирующие» российское что-нибудь. Но и за границей этим людям выживать непросто. Их главная компетенция связана с языком и культурой, которую с собой не вывезешь. «Выезжать» приходится по кривым траекториям, до боли знакомым из книг и фильмов о русской эмиграции.
В трагическом положении оказались, например, журналисты «Медузы», признанной в России иноагентом и «нежелательной организацией». В сентябре выяснилось, что на телефон издательницы и основательницы «Медузы» Галины Тимченко была установлена шпионская программа Pegasus, созданная выходцами из израильских спецслужб. Кто следит за российскими оппозиционными журналистами, неясно, но в редакции предполагают, что заказчиком могло стать одно из европейских правительств или их спецслужб. «Даже в Европе мы не в безопасности», — пишет главный редактор издания. После того как скандал вышел на поверхность, еще несколько русскоязычных журналистов рассказали, что их телефоны также, возможно, были заражены «Пегасом».
Как и столетие назад, эмигранты столкнулись с тем, что свобода слова ограничена не только в России. Как и в прошлом веке, выяснилось, что в неустойчивой ситуации самой надежной гаванью оказывается работа на бюджет. Некоторые либеральные журналисты, годами писавшие о том, как российская власть опирается и одновременно манипулирует «бесправными бюджетниками», вдруг оказались в их собственной шкуре. Только бюджет иностранного происхождения. Сотни российских журналистов работают в крупных государственных СМИ, таких как BBC или Deutsche Welle (внесена в реестр иноагентов). Но издержки все равно узнаваемые.
— Жесткой цензуры, конечно, нет, — рассказывает на условиях анонимности журналистка русской службы крупного западного медиахолдинга. — Но ограничения мы чувствуем. Например, руководство очень боится конфликтов с украинской редакцией. И все споры с коллегами решаются в их пользу. Это и приоритет новостной повестки, и термины, и интерпретации. Но, главное, мы чувствуем себя «чемоданом без ручки». Ощущение, что начальству наша работа в тягость. Нам порой даже прямо говорят: «Работайте меньше». Командировок не выписывают. Аккредитаций не дают.
В условиях конфликта «бюджетные» СМИ на Западе, скорее всего, не будут сокращать. Но ценность журналистских коллективов, теряющих связь с родиной, падает. Источников информации становится меньше. Возможности работы в поле нет совсем. Журналистика эволюционирует в колумнистику и теряет свою значимость. По уровню погружения в материал русские журналисты с каждым месяцем приближаются к западным коллегам, в то же время не приобретая их навыков и профессиональной свободы. «В местную газету не уйдешь», — вздыхает российский журналист-фрилансер, живущий во Франции.
Но в глазах большинства других релокантов-гуманитариев «бюджетники» выглядят счастливчиками. Их карьерный потолок куда ниже. Преподаватель престижного вуза работает в Париже младшим школьным персоналом, в обязанности которого входит следить за детьми, играющими в мяч в школьном дворе. «Хорошо, я говорю по-французски», — объясняет он. Это срочный контракт с агентством занятости. Рабочие пассы распределяются каждый день. Сегодня в одной школе, завтра в другой. О гарантиях заработка нечего и мечтать. Чтобы сделать карьеру и устроиться учителем, нужно начать все заново — фактически получить новое образование, сдать экзамены на сертификат, получить опыт. Руководитель образовательного профсоюза трудится почтальоном. «Ничего, — улыбается он. — Газданов 30 лет работал в Париже таксистом. И ничего. Великий русский писатель».
Все это уже однажды было. Все это оказалось даже в куплете: «Ведь я институтка, я дочь камергера, / Я черная моль, я летучая мышь… / Вино и мужчины — моя атмосфера, / Приют эмигрантов — свободный Париж». И все с поразительной настойчивостью повторяется вновь. Скитания по чужбине сделали эмигрантов первой волны большими патриотами далекой родины. Новые эмигранты, кажется, учатся этому чувству еще быстрее.