Этой весной оператор наружной рекламы Gallery решил «создать у людей весеннее настроение и напомнить о роли любви в жизни». Поэтому в Москве и других российских городах появились нарядные билборды с портретами великих русских поэтесс.

Дизайном и подборкой цитат к изображениям занимался искусственный интеллект: умная графическая программа Midjourney и российский чат-бот Gerwin AI. На одном из билбордов изображен полный цветов стеклянный шар на темно-сизом фоне. «Мне нравится, что вы больны не мной, — лаконично подписал изображение умный чат-бот. — Марина Цветаева». Логика искусственного разума оказалась бесхитростно простой: раз Цветаева — значит, должны быть цветы.

***

Французский историк Флоран Дельпорт показывает мне свою реликвию. «Вот здесь она спала и отдыхала, — говорит он, похлопывая рукой старый сундук, обитый сверху полинявшим бархатом. — Потом, когда она уехала отсюда, она отдала все свои вещи соседям. Я разыскал праправнуков этой русской семьи. Одной из них было четыре года, когда Марина уехала из Парижа. Она смутно помнит Цветаеву. Сейчас этой женщине около 90 лет. Она мне сказала: “Я не любила Марину. Я ее не понимала. Когда она приходила к родителям, меня отправляли в спальню”».

Флорану 51 год. Он преподает немецкую историю и литературу. Двадцать лет назад он купил квартиру в парижском пригороде Ванв. «Я музыкант, — объясняет он, — а здесь неподалеку находится музыкальная школа. Поэтому я остановился на этом районе, где могу ходить в школу пешком». Выбор пал на квартиру, расположенную на втором этаже старого трехэтажного дома на тихой улочке в пяти километрах к юго-западу от Эйфелевой башни.

До Эйфелевой — рукою подать!
Подавай и лезь.
Но каждый из нас — такое
Зрел, зрит, говорю, и днесь,

Что скушным и некрасивым
Нам кажется ваш Париж.
Россия моя, Россия,
Зачем так ярко горишь?

Флоран счастливо прожил в небольшой, но светлой трешке шесть лет, пока ему не написала молодая русская женщина по имени Александра Свинина. «Она сказала, что снимает фильм о Марине Цветаевой, и попросила разрешения посмотреть ее, то есть мою, квартиру. Я понятия не имел, о ком речь», — вспоминает Флоран.

Флоран приехал в Париж из городка Шарлевиль, родины поэта Артюра Рембо. Поэтому он с юности интересовался поэзией. Узнав, что он живет в квартире знаменитой русской поэтессы, Флоран стал читать о ней все, что мог достать.

— Вся ее жизнь показалась мне поразительной. Трагическая, печальная жизнь, — говорит Флоран. — Я много лет изучал немецкую эмиграцию. Но судьба Марины стала для меня новым повествованием об эмиграции. И немного обо мне самом. Мой любимый композитор — Шостакович. Неожиданно я узнал, что шесть своих романсов он написал на стихи женщины, в квартире которой я теперь жил. Моим любимым поэтом был Рильке. Оказалось, что он переписывался с Цветаевой. Во всем этом я увидел невероятный знак для себя лично. Раз Шостакович решил писать музыку на ее стихи — она должна быть великим поэтом.

Так на окраине Парижа появился дом-музей русской поэтессы Марины Цветаевой.

Чужбина

— Я думаю, Марина была разочарована во Франции, — считает Флоран. — В эмиграции как таковой. Хотя она была подготовлена лучше многих: свободно говорила по-французски и по-немецки. Но она все время чувствовала себя одинокой.

«В России я поэт без книг, здесь — поэт без читателей. То, что я делаю, никому не нужно», — писала Марина своей подруге Анне Тесковой. Когда Цветаева в 1934-м переехала в квартиру в Ванве, ей было почти 42 года. Юность давно отшумела. Из России она уехала уже 12 лет назад. Последний ее сборник «После России» вышел шесть лет назад. Она знала, что она — великий русский поэт. И это знали почти все по обе стороны железного занавеса. Ей об этом говорили Пастернак, Рильке, Бунин, Эренбург. Но признание было неликвидным активом. Жить оно не помогало.

В СССР Цветаеву не печатали по цензурным соображениям. Советская власть не собиралась прощать ей давние симпатии к Белой армии, в которой сражался ее муж Сергей Эфрон. Но и эмигранты относились к Марине холодно. «Тогдашняя русская эмиграция — это очень консервативная среда. Поэзия и позиция Цветаевой были для нее слишком сложны», — объясняет Флоран. Адепты навсегда ушедшего в историю государства — белые эмигранты продолжали верить в Россию, которой уже не было и больше никогда не будет. Словно старообрядцы, они не хотели принимать и признавать ничего нового.

В 1928-м Марина опубликовала в небольшой эмигрантской газете приветствие Владимиру Маяковскому. Это вызвало взрыв негодования в эмиграции. Говорили, что в лице главного пролетарского поэта Цветаева приветствует ненавистную «совдепию». После этого ее больше не публиковали в эмигрантской прессе. «Мне весь Маяковский роднее всех воспевателей старого мира», — отозвалась на это сама Марина в частном письме. Других трибун у нее почти не было.

На фоне осознанного и признанного величия своего таланта Цветаева переживала абсолютную нищету повседневной жизни. Денег не хватало даже на еду. Этой прозой жизни полны ее письма: «Квартал, где мы живем, ужасен, — точно из бульварного романа “Лондонские трущобы”»; «О квартире думать нечего. Квартира — свобода, но дорого, недоступно. Живем в долг в лавочке. По нашим средствам мы все должны были бы жить под мостом»; «Мы в полной нищете».

Из квартирки в Ванве Цветаева пишет Аделине Берг, что «одна старая очаровательная чешская дама» прислала ей в подарок книгу, о которой она мечтала. «Вещь самой первой силы». Правда, старушка что-то попутала и через год вновь подарила ту же книгу. Марина просит купить у нее второй экземпляр за 50 франков. «Я бы вам подарила от всего сердца, но я в такой полной нищете». У сына всего пара чулок, которые приходится все время «починять». А главное, уголь кончается. «Если вы сейчас не при деньгах, то я временно удовлетворюсь половиной суммы (25 франков, что составит мне два мешочка спрессованного угля)».

— В 1930-х Ванв был неблагополучным рабочим предместьем, — рассказывает Флоран, показывая единственную сохранившуюся фотографию из архива Цветаевой, на которой изображен его дом. На ней любимый сын Марины Георгий — Мур — в широких рабочих штанах стоит на фоне обшарпанной стены. В темном грязном подъезде на полу лежит солома. Я выглядываю в окно. За ним открывается вид на симпатичный коттеджный пригород уверенного европейского среднего класса. «Конечно, с тех пор все немножко поменялось, — застенчиво говорит Флоран, перехватив мой взгляд. — У нас прошла джентрификация… »

Единственным заработком семьи Цветаевой и Эфрона часто были крохотные гонорары, которые получала Марина. Она охотилась за случайными приработками. Но их не хватало даже на отопление. «Зима прошла в большой нужде и холоде».

Но еще сильнее, чем холод и безденежье, Цветаеву гнетет одиночество. Она пишет знакомым и полузнакомым, убеждая их просто прийти в гости. Это совсем не так далеко, убеждает она. «В город от нас — рукой подать: 7 минут ходу до метро и столько же до автобуса». Но, судя по письмам, многие не верили и не ехали, отговариваясь делами и самочувствием.

Спустя 80 с лишним лет после смерти Цветаевой люди приезжают охотнее, хотя логистика парижских пригородов едва ли стала лучше. «Каждый месяц у меня здесь проходит какое-то мероприятие, — говорит Флоран. — Люди приходят с удовольствием. Некоторые приезжают издалека». К живой Марине гости приходили едва ли чаще. «Вся моя жизнь — отрицание ее, собственная из нее изъятость. Я в ней отсутствую, — жаловалась поэтесса. — Я дожила до сорока лет, и у меня не было человека, который бы меня любил больше всего на свете <… > У меня не было верного человека».

— Она не могла поддерживать контакты с близкими, — рассказывает Флоран, показывая старые выцветшие фотографии. — Единственная связь, которую она с ними сохраняла, это были сообщения об их смерти. Умер Есенин, Маяковский. Умер ее брат. Умерла ее любимая подруга Сонечка. Однажды ей написал Рильке. Они переписывались полгода, но так и не увиделись: Рильке умер в Швейцарии. Многие ее тексты — это свидетельства их смерти. Я думаю, ей доставляла большое страдание невозможность быть с теми, кого она любила и ценила. И она оставалась наедине со своим одиночеством. И письмами.

Конечно, у Марины были дети и муж. Но Сергей Эфрон постепенно отдалялся от жены. Еще в 1920-е он стал менять свое мнение об оставленной родине. Он увлекся модным среди части эмигрантов «сменовеховством». Согласно этому учению, Советский Союз рассматривался как новое лицо исторической России, а потому русские патриоты должны были не враждовать с Советами, а верно служить им. К началу 1930-х Эфрон уже был одержим идеей вернуться на родину. Он возглавил в Париже организацию «Союз возвращения на родину». «С<ергей> Я<ковлевич> совсем ушел в Сов<етскую> Россию, ничего другого не видит, а в ней видит только то, что хочет». Дома все разговоры сводились только к этому. Дочь Ариадна поддерживала отца. Марина отказывалась ехать в СССР, трезво понимая, что там происходит в середине жутких 1930-х. «России (звука) нет, есть буквы: СССР, — не могу же я ехать в глухое, без гласных, в свистящую гущу. Не шучу, от одной мысли душно. Кроме того, меня в Россию не пустят: буквы не раздвинутся».

Родина

Елисейские Поля: ты да я.
И под нами — огневая земля.
… и лужи морские
— И родная, роковая Россия,
Где покоится наш нищенский прах
На кладбищенских Девичьих Полях.

— Мне кажется, многие русские здесь, в Париже, сегодня боятся говорить, что они русские. Люди боятся. У меня здесь каждый месяц происходит какое-то мероприятие. И за последний год русские стали приходить реже. У меня ощущение, что они замкнулись, боятся выходить из дома. Даже я чувствую, что организовывать эти вечера стало сложнее, хотя я француз. Но когда слышишь новости про бомбежки, смерти — трудно звать кого-то на поэтический вечер.

Для Цветаевой Россия была постоянным источником боли. «Россия моя, Россия/Зачем так ярко горишь?» Такие чувства, кажется, разделяют многие в эмиграции спустя даже 90 лет с тех пор, как были написаны эти строки.

Флоран говорит, что в его домашний музей приходят и французы, интересующиеся русской культурой, и россияне, и русскоязычные украинцы.

— Моя лучшая подруга из Киева. Она специалист по Цветаевой. И для нее ничего не изменилось за последний год, как и для многих украинцев, которые считают русский язык родным и не хотят от него отказываться. В октябре мы отмечали день рождения Марины — ей исполнилось 130 лет — и позвали трех прекрасных украинских поэтов. Но было много россиян. И никаких конфликтов между ними не случилось. Все получали наслаждение: знакомились, говорили на родном языке, менялись контактами. Наверное, здесь они все чувствовали себя немного на родине. Ведь для них, как и для Марины, эмиграция — это ад.

Цветаева была космополитом. Она в совершенстве знала европейские языки. «Но если бы ее спросили, что для нее Россия, она бы ответила: “Мой язык”», — говорит Флоран. Эта формула продолжает действовать и сейчас.

В конце января в музее Флорана был вечер, посвященный смерти Пушкина. Один из гостей, молодой парень из России, подошел к хозяину поблагодарить за прекрасно проведенный вечер. «Это было словно побывать дома», — сказал он. «В такие минуты я чувствую себя счастливым, — признается Флоран. — Я чувствую, что мой долг выполнен. Что я помогаю людям объединяться и выдерживать то, что им выпало пережить».

В 1938 году в квартиру Цветаевой в Ванве нагрянула полиция. Она искала Эфрона. Муж Марины уже много лет работал на НКВД. Он был вовлечен в несколько тайных операций, включая убийство белого эмигранта. Почувствовав слежку, Эфрон бежал в СССР. Еще раньше туда уехала дочь Марины Ариадна. Цветаева осталась одна с сыном, без денег, без мужа и дочери. Ей нужно было решать, что делать дальше.

В далеком 1917-м Эфрон сражался с большевиками во время вооруженного восстания в Москве. Потом бежал на Дон к белым. Цветаева ничего не знала о судьбе мужа, но писала ему письма. В одном из них она пообещала: «Если Бог сделает это чудо — оставит Вас в живых, я буду ходить за Вами, как собака». Прошло больше 20 лет. Марина нашла то письмо и приписала: «Вот и поеду. Как собака». И отправилась в СССР.

Чуда не произошло. Буквы стальной сталинской аббревиатуры «не раздвинулись», чтобы вместить поэтессу и ее мужа. Через два месяца после возвращения на родину, в августе 1939-го, арестовали Ариадну. В октябре пришли за Эфроном. Его обвинили в измене родине, создании контрреволюционной организации и шпионаже. «Я не был шпионом, я был честным агентом советской разведки», — скажет он в своем последнем слове. Это не поможет. Сергея Эфрона расстреляют на полигоне в Коммунарке в октябре 1941-го. Он переживет Цветаеву на два месяца.

Покидая дом в Ванве, Цветаева не питала иллюзий. Она знала, что ее ждет:

Мне Франции нету милее страны
И мне на прощание слезы даны.
Как перлы они на ресницах висят.
Дано мне прощанье Марии Стюарт.

С ее ресниц стекло не меньше слез, чем из глаз казненной шотландской королевы, которая когда-то тоже была изгнанницей во Франции. Но сперва будут письма Берии, в которых она будет просить о снисхождении для дочери и мужа. Или хотя бы о свидании с ними. Потом война и эвакуация. Провожать Цветаеву пришел ее старый корреспондент Борис Пастернак. Он принес веревку, чтобы перевязать нехитрый скарб беженцев. «Крепкая, хоть вешайся», — якобы пошутил он. Месяц спустя на ней Марина и повесилась. Веревка выдержала, она — нет.

«Мурлыга! — написала она сыну в прощальном письме. — Прости меня, но дальше было бы хуже. Я тяжело больна, это уже не я. Люблю тебя безумно. Пойми, что я больше не могла жить. Передай папе и Але — если увидишь — что любила их до последней минуты и объясни, что попала в тупик».

Сына убьют на фронте спустя три года.

***

Теперь Цветаеву на родине печатают и ставят ей памятники. Ее имя так известно, что подходит для рекламных кампаний. Искусственный интеллект лишен чувств, но его алгоритмы слагают из него «весеннее настроение», дополненное изображением сказочных цветов.

А на доме в Ванве в 2010 году установили памятную доску со стихами, которые об этих стенах когда-то написала Цветаева:

Во все окна! С фронтона —
Вплоть до вросшего в глину —
Что окно — то икона,
Что лицо — то руина

И арена…  За старым
Мне и жизнь, и жилье
Заменившим каштаном —
Есть окно и мое.

Того каштана, конечно, нет. Русская семья, которая была соседями Эфрона и Цветаевой, давно переехала. От самой Марины здесь осталась только потертая софа с ящиком-сундуком. И внезапный наследник — французский профессор Флоран Дельпорт, который купил здесь квартиру, а вместе с ней и свою судьбу.

— Я уже много лет живу с ней, — улыбается Флоран. — Конечно, она изменила мою жизнь. Но я не против. Мне хорошо с ней.

Фото: Алексей Сахнин