О работе дворником и жизни в служебной коммуналке на Ордынке и о том, что в Петербурге дешевле, интереснее и веселее, но вся работа в Москве.

Я родился…

В Москве на «Речном вокзале».

Мои места в Москве…

Их много, например улица Ордынка, 12, где я жил, когда работал дворником.

Из армии я вернулся в пединститут, где учился на географа. На самом деле, никаким учителем я становиться не планировал, просто в школьном аттестате у меня были все тройки (половина из них, считайте, двойки) и одна пятерка — по географии. Так я и оказался на геофаке. А подлинная моя жизнь протекала в рок-группе, где я играл на синтезаторе. Со всеми сопутствующими радостями и проблемами рок-н-ролльной жизни.

Скоро остро встал вопрос, где жить, так как с мамой, которая мне энергично «желала только добра», сосуществовать на «Речном» было уже тягостно, а на съемную квартиру или даже комнату денег не было.

Тогда через друзей подвернулась работа дворника со служебным жильем — комнатой в огромной коммуналке на Ордынке, где жили другие дворники, такие же студенты, как я, и всевозможные фрики. В 1990-х это был целый мир: я мел старинные улицы Замоскворечья, Большую Ордынку, Пятницкую, Большую Татарскую (тогда она называлась улица Землячки), знал каждую подворотню, в каком ларьке спирт Royal совсем паленый, а в каком не совсем, изучил все местные рыгаловки и районных алкашей, а дома у меня был нескончаемый поток гостей. В Замоскворечье провел целых два года — самый безумный, трешовый, но очень энергичный и романтический период моей жизни. Когда мы с моей тогда только появившейся, но теперь уже бывшей женой стали зарабатывать, то решили, что бесконечная движуха в доме на Ордынке, 12, надоела, и сняли квартиру.

Поступал в консерваторию в Москве, а оказался в Питере…

Довольно скоро мне стало тесно в рок-н-ролльной эстетике с ее прямолинейным драйвом, возникла потребность в чем-то более многослойном. А это требовало соответствующего образования. Я не собирался становиться композитором, мне было просто интересно слушать музыку и разбираться в ней. Так я оказался на теоретическом отделении музыкального училища при Московской консерватории, после чего планировал поступать в консерваторию на музыковедческий. Но незадолго до вступительных экзаменов вдруг написал сонату для скрипки и фортепиано и приехал в Питер показаться профессору консерватории Борису Тищенко.

Он меня выслушал и благословил поступать. Так я оказался на композиторском факультете Санкт-Петербургской консерватории. Мне было двадцать восемь — постпенсионный возраст для первого сочинения.

После защиты диплома, когда мне уже было тридцать три, я вдруг осознал, что мало что умею делать, питерская консерватория жила вчерашним днем, вчерашними заслугами, вчерашними достижениями. Да, большими, великими, но бывшими.

Осознав это, я поступил в аспирантуру в Высшую школу музыки в Кельне, где проучился три года. Там в отличие от Питера я попал в контекст современной музыки.

Это был 2003 год, тогда современных партитур, видео и аудио в свободном доступе в интернете не было, до всего нужно было с трудом дотягиваться. А в Кельне все это было — и библиотеки, и исполнители, и концерты. Только в Кельне мне стало очевидно, насколько важные процессы в современной музыкальной жизни протекают мимо нас. Отношение к современной музыке в Германии более открытое, а в Питере живой процесс практически отсутствовал за исключением фестиваля «Звуковые пути» и проектов Института Про Арте. Фактически в городе были лишь два деятельных подвижника в этом деле — Александр Радвилович и Борис Филановский.

В Москве, кстати, дела обстоят значительно лучше, есть полемичная и конкурентная среда, а значит, есть разнообразие. А разнообразие — это и есть жизнь. В Питере же, к большому сожалению, сейчас все — проекты, заказы, институции — довольно удручающе, о чем говорят сами композиторы и исполнители. Обнадеживает разве что деятельность фестиваля reMusik, не теряют энергии «Звуковые пути» и существуют небольшие проекты.

Разницы между москвичами и питерцами…

Нет, это миф. Мифом является и декларированная интеллигентность питерцев, и их оппозиционность. Нет уже даже питерского андерграунда — все, что могло, встроилось в текущую конъюнктуру.

Люди не отличаются, а вот в инфраструктуре городов отличия есть. В Питере дешевле жить, это приятно для молодых людей, которые могут недорого поселиться в центре, что в Москве исключено. И, конечно, жизнь в Питере повеселее. За вечер здесь можно сменить полтора десятка мест, не обязательно питейных, и все они будут в шаговой доступности — галерея, концерт, ресторан, вечеринка, рюмочная, дискотека. В Москве такой концентрации демократичных мест нет, даже выбраться куда-то всем вместе после концерта и спектакля тут проблема — или заведение с понтами, или все забито, или далеко.

Но композитору хорошо там, где есть проекты и заказы, а их больше в Москве. Питер в области современной музыки в 2000-е годы пытался что-то делать, но сейчас это провинция. Не думаю, что кто-то может на меня за эти слова обидеться, многие мои коллеги произносят их чаще, чем я. Даже в некоторых регионах музыкальная жизнь активнее.

Современная опера…

Имеет все шансы завоевать зрителя XXI века. Долгое время она находилась в индустрии прекрасного на маргинальных позициях: звучала на небольших площадках, в экспериментальных залах, а большие оперные театры крайне редко заказывали такие новые оперы, чтобы они были не как старые. Но этот жанр очень гибок по форме, его потенциал не исчерпывается привычным форматом классической оперы XIX века, утвердившейся в наши дни как форма мещанского досуга. Сегодня это может быть многослойный, интеллектуальный или зрелищный, продукт, охватывающий безбрежные смысловые и эстетические поля.

Номинация на «Золотую маску 2019»…

За оперу «Проза» в Электротеатре Станиславский, в которой я автор музыки и постановщик. Я выступил как режиссер, потому что музыкальная и драматургическая идеи образовывали такую целостность в замысле, что приглашение другого режиссера могло это единство разрушить. В либретто здесь параллельно существуют два текста — «Степь» Антона Павловича Чехова, который поется, и «Жених» Юрия Мамлеева, который доносится сценографическими средствами в виде гигантского комикса, нарисованного художником Мариной Алексеевой и помещенного в систему переотражающих стекол.

Хотя это не первый мой опыт постановки спектакля, для меня занятие режиссурой неорганично, в данном случае это было требование музыкально-драматического материала. И если бы мне предложили сделать, например, «Бориса Годунова», я бы, конечно, отказался. «Не могу и не хочу», — как пела Алла Борисовна в мои юные годы, правда, совсем про другое.

Что ждет музыку в будущем…

Нередко слышишь стоны утомленных жизнью людей, что все уже написано и ждать от музыки больше нечего. Иногда эти стоны заключаются в обложки графоманских брошюр. Если же окинуть взором прошлое, обнаруживается, что подобные стенания раздаются периодически. Понятно, что какие-то языки искусства в какие-то времена могут стать менее актуальными — вспомните, что значила поэзия для шестидесятников и чем она стала сейчас. Но мы не можем сказать, что поэзия исчерпала себя. К слову, то, что происходит сегодня в русской рэп-культуре — очень интересное явление именно с точки зрения эволюции поэтического языка. Так же и с музыкой — художественный процесс в широком смысле нередко принимает формы, неприемлемые для предыдущих поколений, но протекает он сегодня, и в частности в музыке, так же, как и всегда: люди познают мир, разбираются в нем и в себе через процесс формотворчества, и пока познавательная, ориентирующая человека в окружающем его мире функция разума, этот «вечно жующий жадный рассудок» и экспрессия человеческой рефлексии не ослабевают, будет появляться новое искусство и новая музыка. Человек так устроен — он пытлив. И сказать, что «все написано», все равно что сказать «мир остановился и человек мертв». Но с миром, слава богу, все в порядке, да и люди, как прежде, рождаются и проживают отведенное им. Проживают не так, как их предшественники, поэтому постоянно ищут новые инструменты для оценки происходящего с ними — так появляется новая музыка, новая поэзия, новое искусство. Просто так бывает, что человек с истончением каналов, которые питают его от «розетки» этого мира, склонен объективировать свою обреченность, распространять этот свой личный опыт на поколение, эпохи и страны. И если привычное ему смысловое поле где-то сужается или исчерпывается, то это придает его картине мира апокалиптический оттенок тотального заката, обрушения чего-то глобального. И тогда человек может наговорить горы всякой ерунды с миссионерским пафосом.

Мне для работы нужен…

Какой-то первоначальный импульс, возникающий из внутренней концентрации, порой не подконтрольной осознанию, типа «вот сейчас буду придумывать». Тут есть какая-то тайна, которую я не могу понять и тем более контролировать, что-то такое, что принято называть вдохновением. Но я уверен, что это процесс внутренний, вдохновение с неба на голову не падает, оно рождается в человеке неведомым человеку способом. И вот если идея поймана и ты в ней не ошибся (а ошибки бывают, и их следствие — бумага в мусорной корзине), то дальше пишется уже более на ремесле, мастерстве, расчете. Просто днями, неделями делаешь свое дело — пишешь ноты на бумаге, продумываешь, что да как, следишь за деталями. Как у всех, кто работает за столом. Никакой романтики.

Фото: Олимпия Орлова