Сегодня день ликования всей Москвы: сняли,
наконец, Гришина, заменили Ельциным.
Анатолий Черняев, дневник

Подул сильный свежий ветер.
Горбачев Ельцину после отчетного доклада
на Пленуме МГК 24 декабря 1985 года

Ельцинское градоначальство получилось одним из самых коротких в истории Москвы. Меньше него в этом кресле просидели разве что Гавриил Попов, временщики 1917 года, да бесконечные и/о. Для будущего президента оно стало ключевой ступенькой на пути к политическому Олимпу, ну а для Москвы — точкой перелома между ее советским и постсоветским состоянием.

Когда в брежневские времена партийные небожители подбирали к себе в команду очередного аппаратчика на выдвижение, то на «смотринах» всегда задавали один и тот же вопрос: «Он умный или энергичный?». Ельцин был как раз второго сорта. Такой человек и требовался Горбачеву и его правой руке секретарю ЦК КПСС Егору Лигачеву, чтобы разрубить все доставшиеся в наследство от Брежнева номенклатурные гордиевы узлы. В первую очередь нужно было убрать двух самых опасных конкурентов, двух некоронованных королей — московского Гришина и ленинградского Романова. Оба обладали достаточным авторитетом внутри партии и могли претендовать на место генерального в случае, если грядущая перестройка зайдет куда-то не туда и ЦК, решившись на внутрисистемный бунт, попытается снять Горбачева.

Но, убирая с доски старые фигуры, важно было не дать заодно появиться новым, им равнозначным. Поэтому номенклатурная траектория Ельцина выглядела весьма замысловато. По сложившейся традиции свердловских первых выдвигали сразу в секретари ЦК. Ельцину же для начала московской карьеры предложили пост завотделом строительства в секретариате по промышленности, то есть на ступеньку ниже. Он, разумеется, отказался, и уламывать строптивого аппаратчика пришлось лично Лигачеву.

Говорят, что Ельцин был до такой степени раздражен своим выдвижением, что, объявляя о нем на заседании родного обкома, сломал зажатый между пальцами карандаш. Но злился он зря, поскольку вожделенное секретарство ему дали ровно через два месяца, а буквально через полгода, не дав даже толком привыкнуть к новой должности, бросили на Москву.

Бросили, но с одним маленьким нюансом: его предшественник Гришин был членом Политбюро. Ельцину же кандидатство дали лишь через два месяца после назначения, а действительным членом он так и не стал. Система весьма недвусмысленно указывала ему на его место — среди так называемых прорабов перестройки, не в первом и не во втором ряду, а где-нибудь в третьем, за спиной у Лигачева. А быть третьим или даже вторым Ельцин не хотел и категорически не умел. «Пусть начальник участка, но не заместитель начальника управления, пусть начальник управления, но не заместитель управляющего трестом», — как скажет он позднее в интервью для книги Соловьева и Клепиковой «Борис Ельцин. Политические метаморфозы».

Между тем проблем у города накопилось предостаточно. Надорвавшись на Олимпиаде, город пошел вразнос. Москву одновременно сразили дефицит, кризис строительства и благоустройства, рост коррупции и криминала, а еще она была до отказа перегружена людьми. Сам Ельцин в докладе на встрече с московскими пропагандистами 11 апреля 1986 года приводил прямо-таки вопиющие цифры: всего на тот момент в городе проживали около 8,7 млн человек, хотя по актуальному Генплану ее население должно было вырасти до 7,6 млн только к 1990 году. 2,5 млн человек считались остро нуждающимися в жилье, 1 млн человек жили в коммунальных квартирах и еще 28 тыс. человек — в ветхих жилищах, подлежавших немедленному сносу. Не в лучшем состоянии находился и транспорт. Москве не хватало около 60 км линий метро, при этом его подвижной состав был изношен до такой степени, что в 1985 году число аварий достигло 2 тыс., а само метро впервые за свою историю стало убыточным.

Одно тянуло за собой другое: резкое охлаждение советской экономики при позднем Брежневе, усугубленное падением мировых цен на нефть и введенными после захода в Афганистан санкциями, не позволяло с должной скоростью наращивать производительность труда. Но московские заводы-гиганты и стройки совершенно не собирались останавливаться и требовали все новых рабочих рук. Их приходилось завозить по так называемому лимиту, но работали лимитчики не просто так, а за прописку. Прописка же выдавалась вместе с квартирой, а значит, надо было строить новые Черемушки как можно быстрее. А для строек требовалось еще больше лимитчиков…  словом, наша сказка хороша, начинай сначала.

Вместо благоустроенных озелененных кварталов окраины наскоро утыкивались общежитиями, чьи обитатели в обстановке чудовищной антисанитарии и социальной ненависти долгие годы ожидали счастливого билетика в московскую жизнь. Лимитчики активно потребляли, усиливая тем самым дефицит, удлиняли очереди, забивали собой общественный транспорт и порождали вокруг себя криминогенную обстановку. Руководители предприятий нещадно эксплуатировали лимиту, нарушая все статьи советского трудового законодательства, и твердо знали, что этот контингент не пойдет никуда жаловаться. Ельцин называл лимитчиков «рабами развитого социализма конца XX века», однако все предложенные им рецепты были из разряда чистой фантастики. Увеличить производительность на московских предприятиях на 125–175% за пятилетку, параллельно снижая долю ручного труда на 20% каждый год. А каким образом, если вся экономика СССР находилась в кризисе? Вывести за черту города часть производств и запретить строительство новых? Этого не позволили бы ни Госплан, ни отраслевые министерства, а достаточного аппаратного веса для того, чтобы бодаться с хозяйственниками, вчерашний свердловский «обкомыч» не имел.

Но кое-что он все же смог сделать. К примеру, начал обустраивать московский центр, где половина исторической застройки пребывала в ветхом состоянии, ожидая сноса, а другая половина эксплуатировалась черт-те кем и черт-те как. Говорят, что особый гнев Ельцина вызвал тот факт, что в церкви Большого Вознесения у Никитских ворот, где венчался Пушкин, разместилась какая-то вспомогательная контора Минэнерго. Став градоначальником, он незамедлительно подписал постановление, запрещавшее передавать первые этажи старого фонда под какие бы то ни было учреждения, кроме магазинов и кафе. Судя по тому, что начало твориться с исторической застройкой в 1990-е, эта мера носила чисто популистский характер и была своего рода расшаркиванием перед градозащитниками, являвшимися одним из немногих общественных объединений, не подконтрольных напрямую КПСС. Глубинная часть этого движения состояла из скрытых, а часто и вполне явных националистов, поддерживаемых до времени скрывавшейся в недрах КПСС «русской партией».

О том, что Ельцин симпатизирует ультраправым и готов на них при случае опереться, все узнали уже под конец его градоначальства. Устроившие 6 мая 1987 года несанкционированный митинг у здания Моссовета члены общества «Память» неожиданно для всех были приглашены прямиком в Мраморный зал, где их радушно принял сам «хозяин», который заявил: «Вокруг вас много спекуляций, многие вас охаивают» и закончил словами: «Как говорится, до новых встреч!». Этим Ельцин весьма напугал московскую интеллигенцию, которая, правда, вскоре прильнула к нему обратно в полнейшем экстазе.

Легендарный ельцинский популизм составлял основной смысл и содержание его градоначальства. Вошедшие в историю поездки на метро и автобусе начались еще в то время, когда свердловский выдвиженец занимал пост секретаря ЦК по строительству. Тогда они носили сугубо деловой характер, а сопутствовал ему в этих путешествиях вполне известный даже сегодняшним москвичам Владимир Ресин. Но когда Ельцин заступил на свою московскую вахту, его хождения в народ приобрели характер уже откровенного спектакля, над которым впоследствии зло поиздевался Виктор Пелевин в романе «Generation P»: «Еду я на 20-м троллейбусе по улице Горького (так тогда еще называлась Тверская), и на первой остановке после Белорусского входит высокий такой, солидный мужчина, седоватый, я сразу подумала: “Как он на Ельцина похож!” Смотрю на него, смотрю и думаю: “А ведь это Ельцин и есть”. Когда я собралась выходить, не удержалась, подошла к нему, благо стоял он на задней площадке возле двери, и шепотом спрашиваю: “Простите, пожалуйста, а вы тут у нас случайно не Ельциным работаете?” Он смотрит на меня хитро и тоном заговорщика, тоже шепотом, отвечает: “Но об этом никому ни слова”».

Как говорят злые языки, проехав таким образом пару-тройку остановок, Ельцин пересаживался обратно в машину, а уже тогда работавший у него охранником Коржаков возил при себе пяток одинаковых часов для демонстративного одаривания случайных москвичей с барского запястья. Но это злые языки, и они, разумеется, врут как минимум наполовину. Проблема же заключалась в том, что ни ельцинские поездки в транспорте, ни его же визиты в магазины и городские столовые никак не улучшали ситуацию с транспортом и снабжением. Они лишь способствовали росту популярности самого Ельцина, чего тот, очевидно, и добивался. Для заполнения полок требовались радикальные перемены в экономике и законодательстве, а для исправления ситуации в транспорте — быстрое наращивание производства подвижного состава. Не имея ни ресурсов, ни полномочий, Ельцин ничего из этого Москве дать не мог. Зато он нашел себе отличного конька, на котором можно было и дальше ехать к самым вершинам — борьбу с привилегиями.

Знавшие Ельцина по Свердловску, услыхав о развернутой им кампании, удивленно поднимали бровь, поскольку, работая в родном горкоме, тот совершенно не гнушался привилегий. Заступив на должность, он истребовал их в полном объеме: квартиру, дачу, спецавтомобиль, доступ к горкомовской столовой и спецраспределителю. Да и по прибытии в Москву, когда ему вручили сразу два ключа от ведомственных квартир, он взял оба и поселил отдельно свою дочь Татьяну, хотя немало тогдашних москвичей уже тремя поколениями ютились друг у друга на головах.

Почему Ельцин начал свою показательную борьбу с привилегиями именно в Москве? Самый простой ответ лежит на поверхности — потому что здесь и была их предельная концентрация. В городе находились сразу три административных контура: общесоюзный, российский и областной. Здесь же обретались Госплан, всевозможные главки и НИИ, и все это было буквально пронизано невидимыми нитями привилегий. Члены Политбюро имели доступ к спецраспределителю, а референты ЦК уже нет. Директор института вместе с завотделами обедал в одной столовой, завлабы уже в другой, а рядовые младшие научные и лаборанты в третьей, ну и так далее. При этом совсем рядом, порой буквально за стеной одного и того же многоквартирного дома, жила совсем другая Москва — много и тяжело работавшая за весьма скромную зарплату. Пока в советской системе существовали хоть какие-то социальные лифты, с привилегиями мирились. Но после того как в 1970-е они фактически встали, а в 1980-х настал большой дефицит, номенклатурные блага стали вызывать откровенное раздражение.

Как уже было сказано, основной возложенной на Ельцина задачей была зачистка города от гришинской команды. Борьба с привилегиями оказалась наиболее удобным рычагом для запуска этого процесса. Пока новая метла совершала свой первый замах, публикации о счастливой и беззаботной жизни номенклатуры параллельно с разоблачениями процветавшей в столичной торговле коррупции заполонили страницы московской прессы. А затем началось…

Едва успев вступить в должность, Ельцин буквально вышвырнул бессменного председателя исполкома Моссовета Владимира Промыслова. Старому аппаратному волку дали меньше суток на написание заявления по собственному. «А если не напишу?» — спросил он. «Ну тогда у нас есть возможности, которые вам понравятся еще меньше», — не моргнув глазом ответил новый «хозяин» Москвы. На его место Ельцин выдвинул директора ЗИЛа Валерия Сайкина.

Потом пошла самая натуральная зачистка. Из 33 секретарей райкомов на своих местах остались десять, правда, иногда изгнанные заменялись…  своими же вторыми секретарями. Когда Ельцина вытянули из Свердловска, ему, разумеется, не позволили перетащить в Москву свою команду, поэтому новых людей он подбирал на ходу, случайно и бессистемно, обычно по принципу личной преданности. Впоследствии он с той же легкостью мог подвергнуть их разгромной критике на очередном заседании и вышвырнуть вон.

Следующим направлением его атаки стали «элитные питомники», в которых номенклатура выращивала себе молодую смену. Первым делом Ельцин заставил уйти с поста ректора МГИМО Николая Лебедева. 12 марта 1986 года на заседании Политбюро он обрушился с критикой на систему спецшкол с углубленным изучением иностранных языков, но тут его уже хором заставили замолчать Горбачев на пару с Лигачевым. Еще бы, покусился на святое. Еще Ельцин попытался закрыть ведомственную поликлинику Союза писателей, но и это предложение было отвергнуто Секретариатом ЦК как «вредное и демагогическое». Очередной попыткой, отдававшей уже каким-то нездоровым маоизмом, стали введенные Ельциным «санитарные пятницы», когда московских белых воротничков пачками выгоняли на мороз, вручали им лопаты с метлами и заставляли выполнять работу дворников. Чище от этого город если и становился, то ненадолго, зато среди квалифицированных специалистов и младших аппаратчиков нарастало раздражение.

Во всех книгах и интервью Ельцин утверждал, что в свой московский период он буквально пахал как вол, с 8 утра и до 11 вечера. В реальности же все было несколько иначе. Бывший главный редактор «Московской правды» Михаил Полторанин вспоминал: «Он утром даст всем указания, пообщается с начальством, потом пообедает, поедет (сам мне признавался) на Ленинские, Воробьевы горы подышать воздухом. Там воздух хороший, вид великолепный — Москва как на ладони. Едет отойти, оттянуться. Оттуда — в медцентр, ложился в барокамеру и насыщался кислородом. К вечеру возвращался в горком и начинал всем разгон давать. Этот на месте? Люди сидели, работали с 8 утра до 11 вечера. Он приезжал в горком рано — часов в восемь».

Судя по воспоминаниям окружения, точно таким же спектаклем были его и Наины Иосифовны посиделки в очереди в районную поликлинику и стояния за «синей» курицей из картонной коробки. В 1990 году внимательный московский телезритель Харламов через газету «Неделя» инициировал официальный журналистский запрос в адрес Минздрава: не подскажете, а в какой поликлинике все это время обслуживался наш дорогой градоначальник, впоследствии опальный номенклатурщик и председатель Верховного Совета? Времена были уже не те, поэтому ответ был дан вполне честный: «До конца марта 1990 года член ЦК КПСС Б. Н. Ельцин и его жена были прикреплены к спецполиклинике (на Мичуринском проспекте) 4-го Главного управления при Минздраве СССР, а две его дочери, зятья и трое внуков — к поликлиникам 4-го Главного управления при Минздраве СССР…  В 1987–90 годах Б. Н. Ельцин с женой отдыхали в санаториях 4-го Главного управления при Минздраве СССР и Совета Министров СССР». Вот вам и вся борьба с привилегиями.

О том, что их выдвиженец вместо систематической работы занимается в основном накачиванием личной популярности, Горбачев с Лигачевым начали догадываться еще в 1986-м. Апофеозом стало введенное Ельциным празднование Дня города. Средств на него из московского бюджета выделили не меньше, чем на Первомай, а во время торжеств случилось нечто вопиющее — 19 сентября 1987 года в 10 утра с боем курантов Ельцин поднялся на Мавзолей. Впервые за всю советскую историю на главной трибуне страны стоял не генеральный секретарь в окружении членов Политбюро, а глава московской парторганизации, да еще и в одиночку. Когда Горбачев увидел всю эту церемонию по телевизору, то пришел в ярость: «Смотрите, что он себе позволяет! Да он уже возомнил себя вождем!»

Впрочем, и до того генеральный, когда в разговорах заходила речь о новом градоначальнике, начинал выказывать откровенное раздражение: «Методы Ельцина — заигрывание с массами, обещания, перетряска кадров, много слов, мало конкретной работы. Состояние хозяйства и торговли в Москве, несмотря на огромную помощь других республик, не улучшилось. Все время ссылки на прежние упущения».

Первые признаки грядущей опалы проявились еще до знаменитого пленума — Горбачев стал отказываться встречаться с Ельциным наедине. На заседаниях Политбюро и ЦК в адрес московской парторганизации зазвучала сперва осторожная, но с каждым разом все более острая критика.

Ельцин все понял и решил действовать на опережение. После его выступления 21 октября 1987 года с критикой в адрес руководства страны и последовавшего за этим снятия с постов сперва казалось, что для Ельцина все кончено — система благополучно заклевала зарвавшегося аппаратчика, завтра его отправят послом куда-нибудь в Никарагуа, и все опять пойдет по плану. Ему тоже так казалось, что, видимо, и стало причиной попытки сделать харакири канцелярскими ножницами прямо в собственном кабинете.

Однако затем случилось немыслимое — в декабре 1987 года на территории МГУ прошел студенческий митинг в поддержку Ельцина. Пару дней спустя у метро «Улица 1905 года» группа неформалов попыталась организовать сбор подписей. Внутрипартийный спор выплеснулся на улицы, и в СССР впервые со времен выступлений троцкистов в 1920-х годах появилась публичная политика. На Старой площади просто не знали, как на это реагировать. Там еще могли понять мотивы диссидентов и неформалов, могли понять даже фронт «Память». Но люди, вышедшие на митинг для того, чтобы поддержать низвергнутого партийного бонзу в борьбе против таких же бонз, в принципе не укладывались в логику системы. Своим популизмом и борьбой с привилегиями Ельцин добился главного — он смог выломаться из партийных рамок и стать самостоятельным политическим игроком.

Москве он при этом никак не помог. Нам от него в наследство достались то самое празднование Дня города, канон которого впоследствии закрепит уже Лужков, да продовольственные ярмарки, ставшие с тех пор неотъемлемой частью московского пейзажа, несмотря ни на какие супермаркеты.