В кино она играла в незатейливых мелодрамах, и героини были чаще второстепенными. Зато в театре за ее плечами лучшие роли, от Чехова до Эсхила. И судьба Елены Майоровой достойна греческой трагедии, а ей, как известно, подобает траур.

23 августа 1997-го в четыре с чем-то дня из подъезда жилого дома на Тверской, 27, выбежала высокая женщина с криком «Помогите!». Позже, когда милиция опрашивала очевидцев, грузчик из соседней булочной сообщил, что она была «голая и коричневая». Он даже подумал, может, это снимают кино.

Миновав внутренний двор, женщина перешагнула порог служебного входа театра имени Моссовета и потеряла сознание. Она была обожжена, оттого и казалась голой: платье из искусственного шелка расплавилось на теле, как смола. Спешащие на репетицию актеры Валерий Яременко и Владимир Сулимов опознали ее как приму МХАТа Елену Майорову. Актрису отвезли в Склиф, где в тот же вечер, не приходя в сознание, она умерла.

Следствие установило, что произошло самосожжение. Вокруг недоумевали. Майоровой не исполнилось и сорока, она находилась в зените артистической карьеры, была счастлива в браке с художником Сергеем Шерстюком. Чего ей, спрашивается, не хватало? Смешной вопрос. Не хватает всегда самого главного.

Сегодня продолжают выходить телефильмы о Майоровой, множатся версии происшедшего, всплывают имена невольных пособников. В каком-то смысле эта жуткая смерть стала еще одной — и не случайной — вешкой «странного времени», которое так резво переименовали в «лихие девяностые».

Кинозвездой ее можно назвать с большой натяжкой. Временем было востребовано амплуа социальной героини, вот в него Майорова с ее человеческой историей и внутренней органикой попадала точно. И играла все больше фабричных девчонок да проводниц, зато, по словам ее учителя Олега Табакова, «поразительно и последовательно собирая перламутр женской беды».

Актриса с прозрачными глазами и несфокусированным взглядом, нескладная, с большими руками и ногами, она была из тех, кто неприметен в жизни, но завораживает зрительный зал. Однажды ее привели в гости к какому-то художнику. Разговор зашел о женской красоте, и хозяин признался: у него есть идеал русской красавицы, и это актриса, сыгравшая Зину в телефильме «Дядюшкин сон». Майорова не выдержала, выпалила: «Это же я, я была Зиной!» Хозяин дома онемел, а она была счастлива.

«Сияние и детский беззащитный эротизм делали ее красавицей», — говорит Кама Гинкас, в спектакле которого «Вагончик» актриса пережила первый театральный успех. Кажется, «сияние» здесь очень точное слово, не случайно Майорова была замужем за художником. Его приятель, тоже живописец, едва взглянув на нее, приказал Шерстюку: «Ты должен рисовать ее каждый день, причем в полный рост. Да-да — тебе больше ничего не надо. Все художники мучаются, что рисовать, а у тебя уже все есть — такое бывает раз в тысячу лет». Так что удивляться, что Майорова не забыта спустя всего четверть века?

…В 1989-м артистку МХАТа Майорову вводили на роль Нины Заречной, которую до нее играла Анастасия Вертинская. Елена Владимировна пыталась повторять чужой рисунок, но выходила дурная копия. Спектакль уже собирались снимать, когда она решила играть саму себя. Девушку с задворок империи, мечтающую стать актрисой. Полную оторву, которая только к третьему акту понимает, что главное в актерском деле не слава, не блеск, а умение терпеть. Нести свой крест и веровать.

Она родилась в рабочем поселке на окраине Южно-Сахалинска. Отец Владимир Афанасьевич шоферил. Любил выпить и поэта Есенина. По слухам, отсидел по молодости. Мать Лидия Васильевна работала вязальщицей на мясокомбинате. Жили в бараке с печным отоплением, где дни протекали по сценарию, примерно в те же годы зарифмованному Игорем Холиным:

Двое спорят у сарая,
А один уж лезет в драку…
Выходной. Начало мая.
Скучно жителям барака.

Майорова мечтала вырваться: «Я чувствовала себя там, как в клетке. На моих глазах прошла жизнь родителей: после смены — по магазинам, дома — кухня, телевизор и так — от праздника до праздника. Однообразие угнетало». Во дворе барака валялась старая панцирная сетка, на которой маленькая Лена прыгала, как на батуте, до изнеможения. В прыжке становился виден уходящий за горизонт океан. Она была уверена, что за ним — Москва, куда она когда-нибудь уедет «учиться на артистку».

Елена поступала во все столичные театральные вузы, но всюду «слетала» со второго тура. Возвращаться домой не позволяла гордость. Устроиться на какую-никакую работу — возраст: ей было всего шестнадцать. Она пошла в строительное профтехучилище, где давали койку в общежитии и 20 рублей месячной стипендии. Готовили там изолировщиц, впрочем, Майоровой, как и сонму других лимитчиц, было все равно. Три дня в неделю постигали теорию, три дня практиковались, оборачивая трубы стекловатой: с 8 утра, в траншеях, робах и респираторах.

Во вторую вступительную сессию Елена вступила во всей красе изолировщицы 3-го разряда. В коротюсенькой самосшитой джинсовой юбке, босоножках на платформе, с чудовищным макияжем. Длинная и худющая как глиста, с сиплым голосом и дальневосточным говором.

Неудивительно, что в Школе-студии МХАТ ее оборвали на первой фразе. А вот Олег Табаков, набиравший свой первый курс в ГИТИСе, вспоминал: «Лена была смешная. Но сразу заметная…  Она читала не особенно по мысли, а больше по настроению, по чувству. Очень не актерские интонации, странные мысли о жизни навевающие. И одаренность была безусловная».

Ее приняли. Еще один преподаватель курса Константин Райкин даже посвятил Майоровой стишок:

Ее зачислили.
Был ярок
Тот летний день,
И ни один
Не знал еще,
Какой подарок
Европе сделал Сахалин.

Олег Павлович из всех своих «детей» больше всего выделял Ларису Кузнецову, сыгравшую в «Пяти вечерах», и Майорову. Он подкармливал учеников, привозил из-за границы кому джинсы, кому одноразовые бритвы и повсюду искал для Елены туфли неходового 41,5 размера. Она в ответ пристрастила чревоугодника Табакова к «брюшкам» — засоленным плавничкам и брюшкам семги, нельмы и муксуна, которые присылала с Дальнего Востока мама.

Майорова быстро вырвалась в институтские звезды. Однако относились к ней на курсе немного свысока, с легким снисхождением. Слишком она была провинциальна, что по наивности не скрывала. По словам однокашника Сергея Газарова, «очень проста в выражении своих мыслей, это выглядело не всегда адекватно». А старшекурснице Татьяне Догилевой Елена и вовсе казалась «преуспевающей хабалкой».

Да, она была громкая, не лезла за словом в карман, заливисто хохотала и лихо выпивала, занюхивая коньяк коробком спичек, как портовые грузчики. Входя в любое помещение, занимала собой все пространство. Не стеснялась выпаливать то, что придет в голову. Жила от стипендии до стипендии, но однажды потратила все имевшиеся деньги на абонемент на декаду индийского кино в кинотеатре «Художественный». На насмешки отвечала: «У меня плохой вкус, я сентиментальна. Но это кино красивое и можно поплакать!» Табаков таскал студентам запрещенные книги, от Шаламова до Авторханова. А Майорова, когда впервые вышла на Красную площадь, чуть не расплакалась от гордости за великую страну. «Нелегальщина» стала для нее откровением, будто мир обрушился.

Но уже тогда в Елене временами прорывалась затаенная гордость человека, который сделал себя сам. Спустя годы актриса так вживется в амплуа Золушки с Сахалина, что начнет бравировать перед благополучным окружением пролетарским происхождением и непростым детством. Вспоминать, например, как отец возил ее в Сибирь к своим родителям. Наутро по приезде девочка выглянула в окно и увидела купола соседней церкви. На родном Сахалине она видела кресты только на могилах и испугалась. Подумала, что папа привез ее кладбище и оставил.

А вот «повесть о первой любви». Майорова заканчивала школу, ухажер был завидным, служил во флоте. Ухаживал соответственно: поллитра в кармане, нос в табаке. Однажды, когда они обжимались в каком-то подъезде, кавалера стошнило прямо на воротник ее нового пальто. Любовь разбилась вдребезги. Для совсем непонятливых была припасена дальневосточная частушка:

Мы видали корабли!
Не на бумажных фантиках!
Нас с подругой так ****!
Нам не до романтики!

Возможно, Елена Владимировна привирала, любила это дело. Вернее, «творчески перерабатывала свои невзгоды, это было необходимо для ощущения полноты жизни» (Олег Табаков). В последние свои годы, в черную полосу, она тоже сочиняла и по тем же причинам. Только инсценировать пыталась уже не горести, а радости, праздник и собственное счастье.

Табаков планировал открыть со студентами собственную студию. В 1978-м действительно отыграли первую премьеру. Но уже через два года театрик прикрыли «во избежание», и несостоявшимся студийцам пришлось трудоустраиваться.

Поболтавшись в театре «Эрмитаж» без прописки и, соответственно, зарплаты, Елена проявила здоровый цинизм и вышла за однокашника-москвича Владимира Чаплыгина. Табаков такие браки только приветствовал, говорили, одна из его учениц расписалась с гардеробщиком МХАТа, получившим за это 50 рублей «гонорара». Правда, подруги Майоровой твердят, что у нее с Чаплыгиным была «чуть ли не любовь», актриса просто не сошлась со свекровью. Так или иначе, брак быстро распался, а прописка в паспорте осталась.

В 1987-м, когда идея театра-студии была реанимирована, Майорова уже поработала в «Современнике» и служила во МХАТе. На одной чаше весов был долг перед мастером, которому по гроб жизни обязана, на другой — именно тот театр, о котором она мечтала: с помпезными декорациями, большим залом с занавесом и лимонадом в буфете. В подвальчике на Чаплыгина, где она в свое время отштукатурила каждый сантиметр, не было места хрустальной люстре.

К тому же Майорову попросту не отпустил главреж МХАТа Олег Ефремов. На все ее аргументы он выдвинул свой: «Он твой учитель, но мой ученик». Табаков одно время обижался. Как-то на спектакле МХАТа «Амадей», когда Катарина—Майорова спрашивала у Сальери—Табакова: «Как поживаете, Ваше превосходительство?», он ответил: «Спасибо, хорошо. Змеища!» Но они любили друг друга. Уже после гибели Елены Владимировны Табаков написал в своей книжке: «Помню, как пару раз, находясь в состоянии алкогольного возбуждения, она встречала меня во МХАТе и совершенно по-детски, одновременно с каким-то русским бабьим причитанием, говорила о своей любви ко мне».

Но поначалу у Майоровой во МХАТе не складывалось. Олег Николаевич обратил на нее внимание после истории с милицией. Тогда Елена с кавалером амурничали на Тверской, да так страстно, что повредили припаркованную там машину. Владелец вызвал милицию, парочку забрали в кутузку. Там, конечно, слово за слово, и в финале Майорова укусила милиционершу за палец. Вызволял актрису и заминал скандал Ефремов. Тогда он ее и разглядел.

МХАТу Майорова служила самозабвенно. Вообще любой намек на неуважительное отношение к актерской профессии она воспринимала как личное оскорбление, кидалась на хулителя чуть ли не с кулаками. Всерьез говорила одному из своих возлюбленных, журналисту Сергею Маркову: «Кроме театра мне ничего в этой жизни не нужно. И никто. Верной я могу быть только театру».

И даже спустя несколько лет, когда Майорова выйдет замуж за Сергея Шерстюка, она страшно обидится на золовку, которая на вопрос, какая Елена артистка, ответила: это, дескать, неважно, главное, чтобы она была хорошей женой брату.

Майорова стала хорошей женой. С Шерстюком они встретились 8 июня 1985 года. И отмечали 8-е число каждый месяц. Все 12 лет и 75 дней, что прожили вместе. Сын военного, Сергей Александрович детство провел в Германии, а юность — в Киеве. Разнообразно и блестяще одаренный, он писал картины и прозу, слыл интеллектуалом, проповедовал гедонизм и отчаянно фрондировал. Входил в круг киевской богемы, дружил, например, с семьей художника Георгия Якутовича, который работал с Параджановым.

Когда Шерстюка-старшего перевели в Генштаб — он дослужится до звания генерал-майора ПВО — Сергей тоже перебрался в Москву, где выучился на искусствоведа, возглавил новое тогда направление в живописи — гиперреализм. Впрочем, на момент знакомства с Майоровой он ощущал себя скорее неудачником. Тридцать три года и в кармане ни копейки. Первая жена, художница Леля Деревянко, ушла, с сыном Никитой удавалось видеться урывками. Гиперреализм иссяк, группа разбрелась. Было так одиноко, что Шерстюк даже бросил пить. И всерьез задумывался об эмиграции.

В тот приснопамятный день Сергей Александрович вышел из своей мастерской во 2-м Колобовском переулке и отправился бродить по городу. Много позже он запишет в дневнике: «На Тверском бульваре я увидел МХАТ, вспомнил, что на улице Станиславского поселилась Валька Якунина, и решил: если увижу, что у нее горит свет, зайду пить чай. Свет горел, я постучал в дверь, она была не закрыта, вошел, сказал “здрасьте” и увидел Лену. Я влюбился с первого взгляда. Когда я сообразил, что она не просто очень-очень талантливая, а гениальная актриса, было поздно — я уже вовсю надеялся на нашу счастливую звезду. Если честно — к тому времени я ставил нашу любовь выше ее и моей гениальности». В такси, которое везло Елену и Сергея в ЗАГС, звучала песня «Две звезды» в исполнении Пугачевой и Кузьмина, оба это запомнили.

Поселились у Елены в общежитии МХАТа, но уже через год переехали в генеральскую квартиру на Тверской. Судя по всему, Шерстюки приняли Майорову хорошо, а самой ей нравилось амплуа мужней жены. Елена Владимировна свято верила в гениальность мужа, в неизбежность его признания и успеха. Когда до нее доносилось, что, мол, картины Шерстюка смахивают на кич, готова была разорвать. Любое его слово считалось за откровение, любое чудачество вызывало восторг. Говоря о муже, она будто светилась: «Он у меня самый лучший: умный, талантливый, аккуратненький весь. И нам друг с другом так хорошо… »

Со стороны тоже так казалось. Этот союз называли одним из самых блестящих в артистической Москве. Шерстюк напишет в дневнике: «Мы были самая беззаботная и смешная парочка в глазах тех, кто нас знал. Казалось, что так будет всегда. Денег никогда не считали, не беспокоились о быте. Жили, как Бог на душу положит».

С деньгами было, что называется, то густо, то пусто. В 1986-м пасынку Майоровой Никите исполнялось шесть лет. Шерстюк присмотрел ему луноход, который стоил 13 рублей. Они с Еленой наскребли только четыре. Набрали два рюкзака пустых бутылок и пошли на Палашевский рынок, где работал лучший в городе прием стеклотары. Проходя мимо МХАТа на Тверской, встретили Олега Ефремова. Он удивился: «Ребята, вы что, в поход собрались? Лена, вечером репетиция, а звук из ваших рюкзаков подозрительный». Ефремов тогда предложил денег, но Майорова отказалась: они в долг не берут.

Сама она давала взаймы охотно, такое «простодырство» приводило знакомых как минимум в недоумение. Уже двенадцатилетнему Никите Шерстюк не мог купить зимние ботинки: последнюю тысячу долларов Майорова одолжила уезжающему на заработки профессору, которого он в глаза не видел. Сергей Александрович говорил, что у Елены не было характера, одна открытая душа. Когда после ее смерти оказалось нечем оплатить оградку на могиле, он мрачно пошутил: если бы все должники покойницы вернули деньги, хватило бы на мавзолей.

Но уже к началу 1990-х жизнь как-то наладилась. Шерстюк обнаружил менеджерскую жилку, его работы раскупались. У Майоровой складывалась блестящая театральная карьера, она много снималась. Дебютом стала картина Геннадия Полоки «Наше призвание», она играла у Самсона Самсонова и Эльдара Рязанова, в «Затерянном в Сибири» Александра Митты и «Макарове» Владимира Хотиненко. Роли, правда, были по большей части не главные. Доходило до курьезов. Так, Елена Владимировна дважды сталкивалась с пьесой Александра Галина «Чокнутая». Но в одноименном спектакле играла главную героиню, а в поставленном по нему фильме Павла Чухрая «Зина-Зинуля» — только второстепенную. Зато всех ее лимитчиц и прочих бойких девах с нежной душой приняла публика. За очередную официантку — в картине «Скорый поезд» — ее признали лучшей актрисой на фестивале «Созвездие-89».

Да, Юрий Кара не утвердил Майорову на Маргариту в фильм по Булгакову (ей стала Анастасия Вертинская), уже тогда задумавший «Анну Каренину» Сергей Соловьев предпочел Ирину Метлицкую (из-за затейливой истории создания фильм вышел только в 2009-м и с Татьяной Друбич). Но вряд ли «несовпадения» с режиссерами могли вывести актрису из равновесия. Михаил Швейцер еще в 1984-м, на пробах к «Крейцеровой сонате», сказал Елене без экивоков: «Вы какая-то слишком современная».

Она полюбила дачу Шерстюков в Михнево, где пешие прогулки, велосипед, грибы, тихие вечера, проведенные за картами. Сергей брал ее с собой в Штаты, где ему предложили контракт и мастерскую, Елена его — на Сахалин, который с годами приобрел сказочные черты. Они ездили во Взморье за ягодами, в бабушкин дом в Невельске, где один из дядьев Елены успевал к завтраку набраконьерничать и засолить икры, которую ели большими ложками.

При всей популярности она не чуралась быта, и драила, и парила. Но и былую наивность сохранила. Например, раскупала чуть ли не все товары в едва появившемся телевизионном «Магазине на диване». В 1994-м Майорова начала играть богиню Афину в восьмичасовом спектакле немецкого режиссера Петера Штайна «Орестея», с которым объехала пол-Европы. Благодаря валютным гонорарам семья жила в редком по тем временам достатке: в какой-то момент зарплаты во МХАТе хватало только на оплату коммунальных услуг. Впрочем, Елена Владимировна и тогда не удержалась: едва начали рекламировать таймшеры, купила и себе с мужем — в Испании.

Знавшие Майорову убеждены, что тот же 1994-й стал началом конца: умер генерал Шерстюк, державший семью «в строю». Едва его не стало, все покатилось под откос. Майорова и Шерстюк никогда не были трезвенниками, хотя на нее алкоголь действовал угнетающе. Но актриса хорохорилась в компаниях, не позволяла себе срываться в театре и на съемках. Но теперь, стоило ей выпить, как надвигалась жесточайшая депрессия, оставлявшая в душе лишь безысходность. На смену веселому куражу в дружеском кругу пришли случайные собутыльники, спирт «Рояль» из уличной палатки, пьяные откровения перед проститутками с Тверской. По городу поползли совсем уже непристойные слухи.

Кажется, Майорова не скрывала своего пристрастия, тем более что в Художественном театре этот грех был первородным. Когда режиссер Вячеслав Долгачев задумал ставить «Тойбеле и ее демон», он поставил перед Еленой и Сергеем Шкаликовым условие: все полгода репетиций — ни капли. Два месяца актеры вели себя как шелковые. Долгачев вспоминал: «Вдруг Лена, которая отрабатывала сцену в противоположном углу, рванула ко мне, разлетелась, упала на колени, положила подбородок на стол: “Мы больше не можем!” — “Чего вы не можете?” — “Не пить. У нас к вам предложение: мы сегодня пьем весь день, и все, и до премьеры больше ни капли… ” Тут и Шкаликов подползает: “Только один день, только один!.. ” Я подумал, подумал и согласился. Что тут началось…  Лена летала по потолку, визжала, обнимала меня, его».

Но окружающие говорят, что чаще все было совсем не так забавно. Майорова начала терять волю: подводить, пропускать репетиции, срывать съемки. А черные дни, которые наступали за срывами, тянулись все дольше.

Она всегда была нестабильна. Окружающие отмечали то пронзительный, то отсутствующий взгляд, изменчивое настроение, которое взлетало и падало на эмоциональных качелях. Никто не знал, чего от нее ждать. Не случайно Майорова так любила кошек, называла их деточками: «Они все разные и никому не понятные, и с ними никогда не бывает скучно».

Даже в студенческие годы она нет-нет, да и говорила, что «не хочет жить». И попытки самоубийства совершала неоднократно. Казалось, это игра на публику, расчет на то, что окружающие испугаются, оценят наконец по достоинству. На одной из вечеринок Елена пыталась выброситься из окна — поймали уже на подоконнике. Когда МХАТ возвращался с гастролей в Тольятти, ее вытащили с открытой площадки тамбура буквально за шкирку. В другом поезде Майорова под шумок братания с попутчиком-милиционером вытащила у него из кобуры револьвер и пальнула в потолок, а потом приставила дуло к своей груди. Как будто хотела запомнить пограничное состояние, прислушаться к своим ощущениям на острие, за секунду «до».

Со студентами Табакова работал психолог Владимир Собкин, изучавший социально-психологические аспекты одаренности. В его тестах Елена Владимировна показывала стабильные результаты, от прочих ее отделял только зашкаливающий показатель в графе «чувство вины».

Причины, как это часто бывает, в детстве. Совсем маленькой Лена заболела воспалением легких, которое переросло в туберкулез. Девочку затаскали по диспансерам и санаториям, она думала, что родители не хотят с ней жить оттого, что она плохая. И очень старалась быть хорошей, чтобы мама с папой вновь ее полюбили. Совсем не хочется, но нельзя не сказать, что во время лечения Лену пичкали сильнейшими лекарствами, что порушило ее гормональный фон. И в ее самобичевании не последнюю роль играло горькое признание: «Я не женщина». Так или иначе, с годами чувство вины — уже перед всем миром — только усилилось и совсем Майорову измучило.

То, что с Майоровой происходит неладное, видели многие. Однокурсник Василий Мищенко формулировал: «Она переживает “сто дней одиночества”». Татьяна Догилева, услышав в очередной раз «черный» голос подруги, забила тревогу, созвала товарищей, они нагрянули к «Ленуське» в гости. Чудно посидели, Майорова была весела, по домам разъезжались с облегчением: «Она выкарабкалась!» Но они ошиблись.

Елена Владимировна любила преодолевать препятствия, и честолюбие долгие годы шло только в плюс. Затрапезную школу, учителя которой крестились, прежде чем войти в класс, она окончила серебряной медалисткой. В строительном ПТУ ее фотография украшала стенд лучших выпускников. Она стала примой главного театра страны, любимой публикой актрисой. Инерция восхождения была серьезной, но куда было двигаться дальше? Поле битвы после победы оккупировали страхи, комплексы, алкоголь и скука.

В интервью Майорова говорила: «От детских мечтаний ничего не осталось. Порой бывает до такой степени “весело”, что даже скучно». Сергею Маркову она призналась куда откровенней: «На-до-ело. Все. Мне бы Зинку-буфетчицу, Райку-обмотчицу, Зойку-проститутку играть, а не бессмысленных — “Работать! В Москву!” — барышень. Я бы лучше на Сахалин вернулась, как рыба с другого конца света в наши реки возвращается, где родилась».

Стылый Сахалин Майорову не отпускал, будто вытягивал из души живую жизнь. Этим «авитаминозом» она страдала и в театре, и в отношениях. И в последний раз актриса сорвалась, когда на адрес МХАТа пришла телеграмма от родительской соседки. Она сообщала, что отца Елены вот уже несколько месяцев как разбил паралич, мать жалеет дочь и это скрывает, но положение аховое. Майорова тогда репетировала антрепризу, Сергей жил на даче. Она запила, режиссер Леонид Трушкин в дисциплинарных целях отстранил ее на время от проекта. Только когда вернулся Шерстюк, Елена наконец позвонила домой, услышала, что Владимира Афанасьевича через два дня выписывают. Вроде бы успокоилась. Но после ее гибели вдовец будет к себе беспощаден: он «почувствовал что-то ненормальное, но слишком поздно сообразил, что происходит чума».

23 августа 1997-го, в субботу, Сергей рано утром уехал на дачу. Будить жену не стал. В девять за Майоровой пришла студийная машина — было назначено озвучание сериала «На ножах». Актриса сказалась больной, прохрипела в телефонную трубку режиссеру Александру Орлову, что, мол, у нее ангина. Он не поверил, и она «раскололась», расхохоталась. Пообещала, что в понедельник отработает полторы смены.

Около полудня позвонила Татьяна Догилева, они протрепались о своем, о девичьем, больше часа. Часа в два зашел в гости пасынок Никита, тогда старшеклассник. Они ели мороженое. После Майорова заглянула к соседям по лестничной клетке со словами: «Что-то у меня крыша едет». И постоянно отправляла сообщения на пейджер — преданной поклоннице и партнеру по фильму «Странное время» актеру Олегу Василькову. Содержание было примерно одинаковым: «Приезжай», «Приезжай, я умираю». Поклонницу не отпустили с работы, в Уфу, где находился тогда Васильков, пейджер недобивал. И после четырех на лестнице раздался крик: «Помогите!»

Уголовного дела возбуждать не стали. Но, несмотря на официальное заключение о самоубийстве, близкие актрисы сделали все возможное, чтобы в прессе возобладала трактовка несчастного случая. Их, безусловно, можно понять, тем более что самоубийц, как известно, не отпевают. Майорову разрешили: говорят, договариваться в патриархию ходил популярный Евгений Миронов. 

Однако сама версия несчастного случая очень путаная. Будто бы Майорова, всю жизнь мучившаяся ангинами, привыкла полоскать горло керосином. Не заметила, что жидкость пролилась на платье, захотела закурить, вышла на лестничную клетку, чиркнула спичкой и загорелась. Елена действительно просила мужа принести из мастерской немного авиационного керосина, которым он пользовался для художественных надобностей. Но пустую бутылку из-под пепси-колы, от которой пахло керосином, нашли не в квартире, а на лестничной клетке.

Параллельно рассказывают о декоративном светильнике: актриса, мол, решила его заправить, но была неаккуратна. Светильника милиция не обнаружила. И главное: вся лестничная клетка была усыпана обгоревшими спичками. Авиационный керосин не горит, легко воспламеняются только его пары. Прежде чем вспыхнуть, Майорова израсходовала чуть ли не весь коробок.

Ни официальная, ни объявленная семьей версии не могли остановить волну домыслов, самым экзотичным из которых стало самосожжение по политическим мотивам. Посыпались и обвинения.

Татьяна Догилева говорила, что не последнюю роль в трагедии сыграли Сергей Александрович и его родные. После смерти генерала ответственность за семью легла на плечи Майоровой. Пока Шерстюк творил, она оплачивала все счета, везла на себе дом и пахала как проклятая. Но, перешагнув бальзаковский возраст, так и не почувствовала себя полноправной хозяйкой, оставаясь по сути приживалкой. На тридцатидевятилетие ей подарили кассету Сезарии Эворы. Сергей Александрович захотел слушать другую музыку, они повздорили, в отместку Елена Владимировна врубила на всю мощь «Любэ». Якобы Сергей тогда сказал: «Как была сявкой, так и осталась!»

Мать Шерстюка тоже не считала Майорову ровней. Она была верна своим привычкам и, например, запирала дверь на засов ровно в одиннадцать вечера. Звонка не слышала — приходилось колотить в дверь. Несколько раз разбуженные грохотом соседи вызывали милицию. Летом 1997-го генеральша и вовсе заявила, что осенью собирается квартиру разменять. По сути это было крушение взрослой жизни Майоровой, всего того, что она так бережно выстраивала.

Уже в 2019 году (!) наделал шуму пост Станислава Садальского, который обвинил в «моральном убийстве» Майоровой Олега Ефремова, игравшего с ней «как кошка с мышкой». Репутацию Садальского в этом смысле можно не брать в расчет: фамилия Ефремова произносилась и до того. У них с Еленой Владимировной были непростые отношения, но ее не зря называют последней любовью Олега Николаевича. И в «Трех сестрах», которых театр приурочил к столетию МХАТа, Машу играла Майорова. Спектакль шел трудно и был принят неоднозначно. Людмила Петрушевская назвала эту роль лучшей в карьере Майоровой, противников смущали «уличные» интонации героини и отсутствие у нее манер, место которых заняли повадки. На репетициях Ефремов Майорову вконец измордовал, грозился снять с роли. Она так измучилась, что сама не хотела возвращаться в эту постановку в следующем сезоне. Олег Табаков так и вовсе считал, что роли «хорошо одетых женщин» были для актрисы губительны: «Ее знание, ее трагический талант призван был рассказывать о другом. И вот тех ролей не хватало. Слишком малую толику боли она вынула из себя…  Если бы на сцене она выплеснула трагедию, возможно, в жизни трагедия бы и не произошла».

Но все же, когда говорят о какой-то вине театра, «душевной небрежности по системе Станиславского» (Сергей Шерстюк), прежде всего имеют в виду происходящее после гибели Майоровой. Когда еще до похорон подруги приехали во МХАТ за париком — волосы Елены истлели от огня, — на сцене шла репетиция по вводу на ее роль Веры Сотниковой. На прощание Ефремов не приехал, объяснив Дмитрию Брусникину так: «Я больше не буду провожать важных для меня людей, очень тяжело». Но после добавил: «Как она жила, так и следует жить. Из уютной, спокойной, теплой жизни ничего не получится».

В театре не было вечера памяти Майоровой. Со стены фойе исчезла ее фотография. Оксана Мысина согласилась играть в «Тойбеле и ее демоне» только с условием: перед каждым спектаклем объявлять, что он посвящен памяти Елены Владимировны. Несколько раз так и было, но потом Ефремов сказал: «Достаточно. Не стоит превращать театр в колумбарий». Ну а в конце 1998-го скоропостижно умер Сергей Шкаликов, и спектакль сняли с репертуара.

С течением времени все чаще пишут о мистической подоплеке случившегося. Майорова, дескать, попала во власть последних сыгранных ею героинь: она входила в образ без оглядки, а все они были связаны с темными силами. Речь и об одержимой демонами убийце Глафире в телесериале по роману Лескова «На ножах». Режиссер Александр Орлов без конца рассказывает, что за время съемок скончалось несколько человек, включая его тещу. И о местечковой иудейке, которая вступает в связь с дьяволом, в спектакле «Тойбеле и ее демон». Татьяна Догилева ужаснулась, когда прочла эту пьесу Исаака Зингера: «Мало того, что сплошная мистика — да еще и такая, которая кажется мне нехорошей, черной. Такие “чернушные” роли даром не проходят и ничего, кроме разрушения, не приносят».

Майорова от подобных предупреждений отмахивалась. А когда согласилась играть Смерть в «Послушай, не идет ли дождь… », отсылала к Джессике Лэнг, сыгравшей Ангела Смерти у Боба Фосса. «Послушай… » стал последним фильмом Елены Владимировны.

Однако, как ни относись к чертовщине, саму ее мистическое явно притягивало. А если точнее — инфернальная подоплека актерской профессии. Она не раз говорила, что подолгу не может освободиться от роли или, скажем, выйти из кадра и тут же рассказать анекдот, как другие артисты. И это плохо: нужно уметь защищаться.

Она не умела. Режиссеры, работавшие с Майоровой, все как один говорят о ее оголтелой самоотдаче, как на сцене, так и в жизни. Когда в молодости расставалась с очередным возлюбленным — влюблялась Майорова тоже наотмашь — изгоняла его из себя, катаясь по полу и заклиная: «Отпусти меня, отпусти!»

Она, конечно, была героиней Достоевского. Хотя на сцене играла его лишь однажды, зато Настасью Филипповну в спектакле Валерия Фокина «Бесноватая» 1991 года. На репетициях она часто повторяла: «Мне страшно. Я так на нее похожа!» По воле автора «Бесноватой» Николая Климонтовича уже зарезанная героиня произносит монолог. Но Елена Владимировна делать это отказывалась, приставала: «Нет, вы скажите, умерла Настасья Филипповна или не умерла?» Чтобы стать одним целым с героиней, ей надо было безоговорочно в нее поверить. Условности она не принимала.

Оттого муж и друзья Майоровой полагали, что роковую роль в ее судьбе сыграла картина «Странное время». Режиссер Наталья Пьянкова убеждена, что Майорова сыграла в ней саму себя: не социальную, а искреннюю, отчаянную, трагическую героиню. А то, что фильм не приняли, так оттого, что он был непривычно откровенным.

Пьянкова же впервые рассказала, что на съемках у актрисы случился роман с актером Олегом Васильковым. Слова Пьянковой нужно делить как минимум надвое, она женщина прихотливая. Васильков же прокомментировал смерть Майоровой только в 2012 году. По его словам, никакого романа не было, да и быть не могло. Он, дескать, в те годы ничего собой не представлял, так, неоперившийся птенец. Да и снимались они вместе два с половиной дня, разбросанных чуть ли не на год. Если Елена Владимировна с ним чем-то и делилась, так потому, что переживала кризис, ей необходимо было выговориться.

Позиция достойная, но уязвимая. Василькову все же было 28, за спиной был развод (со студенткой Светланой Бобкиной, одной из солисток группы «Стрелки»). Да и на «Кинотавр» они с Майоровой за два месяца до ее гибели ездили вместе, не скрываясь.

Не суть важно, был роман или не был. Беда в том, что картину снимали как вызов единомышленников и с предельной достоверностью: водка в кадре была сорокаградусной, а откровенные сцены — настоящими. Конечно, это не могло не повлиять на болезненно восприимчивую психику Майоровой, фильм затянул ее как в водоворот, из которого Елена Владимировна так и не выбралась.

А может, водоворот закрутился много раньше, в день знакомства неискушенной актрисы с декадентствующим художником. На заре их отношений в гости зашел Сергей Марков: «Они рассказали, как познакомились, как живут…  пьют…  О некоем учении Шерстюка под названием “Ёмасала хухис”, претендующем чуть ли не на религию творчества. Это как бы человек, играющий на краю, между Богом и дьяволом, и получающий высшего порядка наслаждение творчества. Я выказывал сомнения и опасения, Сергей снисходительно посмеивался. Елена говорила, что поначалу безумно увлекалась всем этим, якобы способствующим искоренению остатков “совковости”, рабства в душах бывших советских граждан».

Она говорила о «совковости», но сама впитала, что настоящее искусство — это всегда взгляд в бездну. После гибели жены Шерстюк будет корить себя, что согласился продать картину, которую Елена считала оберегом их семьи. Это было громадное изображение головки чеснока, подернутой тленом. Смерть присутствовала в их жизни во всей своей неотвратимости. Сергей Александрович вспоминал: «С Леной никогда не было страшно. Вдвоем. Я боялся летать, но с ней было спокойно: вдвоем и свалимся. И прекрасно».

«Свалились» они действительно вдвоем: через два месяца после ухода Майоровой Шерстюк узнал, что смертельно болен. В те дни он записал в дневнике: «Мы с тобой ссорились, я тебя обижал, не понимая, что этого нельзя делать вовсе. Ты была живая рана, девочка без кожи, чище тебя я не знаю. Ты любила мои ласки, я любил тебя ласкать, но надо было тебя заласкать до заласканности ребенка, пропавшего и вдруг найденного… »

Сергей Александрович умер ровно через девять месяцев после смерти Елены, день в день. Оказывается, так и правда бывает. Все последние месяцы он писал в дневнике о Елене и своей перед ней вине. Впоследствии эти записи вышли как «Украденная книга», и это непростое чтение.

В 1990 году она давала интервью журналу «Советский экран». Вычитывая текст перед публикацией, добавила финал: «Елена в переводе с греческого означает “факел”. Я бы хотела быть достойной своего имени». Умный завлит МХАТа Анатолий Смелянский расшифрует: «Эта трагическая история вписывается в ряд многих актерских запредельных судеб. Существует некий образ сгорания…  который, если поселяется в актере, уже неостановимо ведет его к гибели. Это таинственным образом связано с природой профессии, с тем, что любой настоящий актер живет эмоциями и все, что идет поперек эмоций, его вдруг разламывает».

Многие знакомые Майоровой признаются, что она была самым легким человеком из всех, кого они знали. Но для нее эта легкость бытия стала невыносимой.

Фото: SovkinoArkhiv/Vostok photo, Галина Кмит/МИА «Россия сегодня», Игорь Александров/mxat.ru, ТАСС