«Есть разрозненные листочки телефонной книжки бабушки моей Натальи Васильевны Крандиевской. Собственно, только четыре листочка и черные коленкоровые корочки с наклеенной на внутренней стороне обложки иконкой Богоматери Избавительницы. Адреса и телефоны идут не по алфавиту, подряд. Москва и Ленинград тут вперемешку. Брик Лиля Юрьевна. Москва, Спасо-Песковский пер. д.3/1, кв.55. тел. К-5-80-72…  Уланова, Ленинград. А-1-74-77. Овощи, магазин А-1-39-52…  Тимоша Пешкова…  Столяр-краснодеревщик Зиновий Степанович Володько! Шляпница Мария Васильевна Крахмальникова!..  Все тени, тени. Звони по любому телефону — не ответят, стучи в любые двери — не отворят».

Это цитата из поста писательницы Татьяны Толстой. Свою бабушку Крандиевскую она поминает нередко, в том числе в прозе. Но в последнее время имя Натальи Васильевны все чаще появляется и на бульварных сайтах, благо судьба и характер позволяют представлять ее в самых разных амплуа.

Для одних она забытая поэтесса, чьи стихи —  утаенная классика XX века, «каким поэтом мы пренебрегли». Три книжечки, выпущенные в молодости, единственный авторский вечер осенью 1943-го, на который блокадницу Крандиевскую специально привозили в Москву. И десятилетия безвестности: первый поэтический сборник вышел только после ее смерти.

Для других Крандиевская едва ли не самая красивая из писательских жен минувшего века. Двадцать лет прожила она с Алексеем Толстым, полностью посвятив себя семье и «красному графу». Вторая жена Булгакова Любовь Белозерская вспоминала, что они с Алексеем Николаевичем «производили впечатление удивительно спаянной пары. Казалось, что у них одно общее кровообращение… » За счастье этого союза Наталья Васильевна расплатилась двенадцатью годами добровольного отказа от собственного творчества. А развод пережила так болезненно, что кровоточило до конца жизни.

Но не правы те, кто представляет Крандиевскую жертвенной и бессловесной героиней. В конце концов, это не Толстой ее бросил — сама ушла. В их семейном лексиконе было принято разделять женские характеры на два типа — «козерогов» и «синиц». Первые — это самолюбие и всяческие сложности, вторые — ясная и милосердная женственность. Стало общим местом, что Туся Крандиевская была синицей, прототипом Кати Булавиной из «Хождения по мукам». Однако сам писатель хвастал, что обставил однофамильца Льва: тот из двух женщин, жены и свояченицы, «слепил» одну Наташу Ростову, а он из одной Натальи Васильевны — сразу двух героинь: не только Катю, но и Дашу. Потому как увидел в ней «сочетание родного, женского, милого с вечно ускользающим своеволием и потому опасным».

Толстого многие не любили за три Сталинские премии и неприкрытый сервилизм, эпикурейство и сам образ жизни первейшего советского литератора. Такая репутация, пусть рикошетом, била и по Крандиевской. Тем более что она до поры до времени была мужу лучшим адвокатом, да и достаток ценила ничуть не меньше. Подстраиваться под чье-то мнение ей тоже было несвойственно. Не случайно в кругу московской богемы ее еще до знакомства с Толстым называли «штучка с ручкой».

Наталья Васильевна начала публиковать свои мемуары уже в конце 1930-х. Ахматова тогда писала: «Барские воспоминания. Она всегда была изнеженной, избалованной барыней — такой и осталась… » Со своей стороны, домовитая, отутюженная красавица Крандиевская никогда не признавала свободных нравов. И когда сын Никита Толстой спросил ее об Ахматовой, ответила: «Неряха. Может целый день лежать на канапе, а вечером пойдет читать стихи, даже не одернув юбки».

Кажется, ничто не предвещало, что Туся Крандиевская станет примером образцовой жены. Она выросла в семье, которую нельзя назвать традиционной. Отец Василий Афанасьевич был публицистом и библиофилом, издателем «Бюллетеней литературы и жизни». Мать Анастасия Романовна, в девичестве Тархова, была писательницей. Считалось, что лучше всего ей удаются «нервно подавленные» и «помятые жизнью» герои. Уже с 17 лет за ней был установлен негласный полицейский надзор по причине политической неблагонадежности. Крандиевская-старшая стала первой женщиной, спустившейся в шахту к углекопам, носила мужские брюки и увлекалась шведской гимнастикой.

Наталью в семье звали Тусей, младшую сестру Надежду — Дюной. С конца 1890-х Крандиевские жили в Гранатном переулке в доме то ли родственника, то ли друга, а точнее, своего ангела-хранителя, миллионщика Сергея Скирмунта. Свои немалые капиталы он вкладывал в благотворительность, спонсировал все прогрессивное, помогал Максиму Горькому, который останавливался в Гранатном, когда приезжал из Нижнего. В 1903-м Скирмунта арестовали за хранение нелегальной литературы, в ссылку вместе с ним отправилась и Анастасия Романовна с детьми. Из чувства товарищества. Об адюльтере речи не было, хотя Василий Афанасьевич временами жил отдельно. По словам Натальи Васильевны, она росла в странной семье, «где отсутствует отец, полуприсутствует мать, а некий дядя Сережа, с апостольской бородой, ведет дом на широкую ногу». Где за обильными обедами собираются «люди в блузах, в простых сапогах. Они едят с ножа, размахивают вилками, шумят, спорят, ругают царя».

Если девочка ныла, что скучает, Анастасия Романовна командовала: «Сядь попиши стишки». Туся действительно лет в семь начала сочинять, а уже в тринадцать — печататься. Первую профессиональную оценку она получила от Ивана Бунина. Встречу запомнили оба. Бунин писал, как был поражен «юной прелестью, ее девичьей красотой и восхищен талантливостью ее стихов». В памяти Натальи Васильевны осталось, что он постановил: стихи «с корешком», писать будете.

Науки Тусю не прельщали. Непонятно даже, окончила ли она гимназию. Зато уже в 19 вышла замуж, а на следующий год, в 1908-м, родила сына Федора, для близких — Фефу. Его отец Федор Волькенштейн был известным петербургским адвокатом, присяжным поверенным. Он принадлежал к любопытной и достойной семье: сестра Ольга, журналистка и переводчик, стояла в первых рядах феминисток, дядья-юристы переписывались с Чеховым. А тот, который Михаил Филиппович, мало того, что вел дела Федора Шаляпина и других знаменитостей, у него служил «на посылках» в должности помощника Владимир Ульянов. Вообще что ни Волькенштейн, то либо замужем за художником Михаилом Добужинским, либо женат на поэтессе Софии Парнок.

Неудивительно, что Добужинский оформлял первую книгу Крандиевской, а Парнок высоко ее оценила. Сборник «Стихотворения» вышел в 1913-м. Нельзя сказать, что о новом таланте громко заговорили. Но к стихам благосклонно прислушались и Блок, и Сологуб, и Бальмонт.

Волькенштейн тоже рифмовал, даже вступил в Петербургское литературное общество. Хотя если и вошел в историю литературы, то как представитель Софьи Толстой в деле о непризнании ее брака с Есениным. Его почему-то часто называют абьюзером, что несправедливо. Федор Акимович никак жену не ограничивал. Семья жила в Петербурге, но он спокойно отпускал ее в Москву к родителям или в Финляндию за вдохновением.

Другое дело, что Крандиевская мужа не любила. Она так описывала себя образца 1914 года — времени знакомства с Алексеем Толстым: «Круг моих чувств, засушенных преждевременно, конечно, годился скорее для гербария какого-нибудь, а не для обихода женщины в двадцать шесть лет. Я писала стихи, полегоньку грустила, воспитывала четырехлетнего сына и как-то очень хитро доказывала самой себе непригодность любви вообще; а для душевного равновесия, помню, все пыталась читать Канта».

Впервые о «живом графе Алексее Толстом, только что не Константиновиче» Наталья Васильевна услышала еще в 1906-м. Но его декадентские стихи ей не понравились, даже пошутила, дескать, с такой фамилией мог бы писать получше. А когда Крандиевской показали самого Толстого, определила его в «типичные белопокладочники».

Следующие несколько лет они постоянно где-то пересекались. Ко всему прочему, Наталья Васильевна училась живописи в той же художественной студии, что и тогдашняя жена Алексея Николаевича Софья Дымшиц (первый, еще студенческий брак был с Юлией Рожанской. — «Москвич Mag»). В том же доме на Таврической улице — это еще и адрес знаменитой «Башни» Вячеслава Иванова — Толстые снимали комнату. И по утрам Алексей Николаевич, иногда в пижаме, заходил в классы поглазеть на студиек и натурщиц.

К тому времени он уже входил в моду как прозаик. «В барственной его осанке было что-то несовременное, дагерротипное, — вспоминала Крандиевская. — Рядом с ним и Софья Исааковна, всегда декольтированная, в хитонообразных платьях, в головных повязках, расшитых бисе­ром». Свои в богемной среде, они всегда и всюду были на первых ролях. И, скажем, в легендарном действе «Ночные пляски», поставленном силами художников и писателей, участвовали оба. Автор пьесы Федор Сологуб уговаривал и Наталью Васильевну: «Не будьте буржуазной. Вам, как и всякой молодой женщине, хочется быть голой. Не отрицайте. Хочется плясать босой. Не лицемерьте. Берите пример с Софьи Исааковны, с Олечки Судейкиной. Они — вакханки. Они пляшут босые». Но раздеваться на сцене казалось Крандиевской неимоверно глупым. Жена преуспевающего адвоката, она и правда была «буржуазной», холодноватой, не было в ней врожденной легкости. «Штучка с ручкой», как и было сказано.

Удивительно, но с Толстым они познакомились только в Рождество 1913-го. Оба оказались первыми гостями на одной из вечеринок и разговорились. Беседовали о высоком: поэзии, смерти и страхе жизни. На следующий день Алексей Николаевич прислал Тусе свои стихи с автографом:

Не робость, нет, но произнесть
Иное не покорны губы,
Когда такая нежность есть,
Что слово — только символ грубый.

Потом были еще встречи, еще и еще разговоры. Такие же выспренние, но уже не случайные. Сердце Крандиевской было задето, но она пыталась «взять его в узду». Однако если ее семейная жизнь протекала вполне благополучно, то брак Толстого трещал по швам. Весной 1914-го они с Софьей Исааковной уехали к морю, где произошел окончательный разрыв. Алеханушка, как звали Алексея Николаевича в компании, почувствовал себя свободным мужчиной. В Коктебеле у Волошина он ухлестывал за всем, что шевелится. И так увлекся балериной Маргаритой Кандауровой, что сделал ей предложение.

Это никак не повлияло на отношения с Крандиевской. Они переписывались, когда Толстой уехал на фронт военным корреспондентом. Наталья Васильевна в тот год жила в основном в Москве, и Алексей Николаевич, приезжая в город, просиживал у нее по полночи. То есть вечерами он бывал в театре, где танцевала Кандаурова, а потом отправлялся в Хлебный переулок к Крандиевским. Рассказывал о невесте, которая не человек, а «лунное наваждение», как-то даже приводил Маргариту знакомиться. Происходящее выглядело, мягко говоря, двусмысленным.

За несколько лет до этого на банкете памяти Тургенева Тусю посадили далеко от Волькенштейна, напротив Александра Куприна. Уже захмелевший, он вперился в нее «злыми медвежьими глазками»: «Замужем?» Услышав, что да, обратился к соседу: «А делает вид, будто не знает, как дети делаются!» Да еще добавил уничижительно: «Поэтесса!» Крандиевская тогда почувствовала себя овцой, которую огрели хворостиной. Влюбленность в Толстого стала для нее «грозой в пустыне». Конечно, ей было жалко себя: «Своей неудавшейся чистоты, своей неудавшейся греховности: ни Богу свечка, ни черту кочерга. Жизнь впустую».

Но сколько бы Толстой ни мучил Наталью Васильевну, 7 декабря 1914 года оба считали началом своей семейной жизни. Они оказались друг другу необходимы. Он ей, чтобы наконец начать чувствовать в полную силу. Толстой, очевидно, увидел в Тусе верящую в него жену-соратницу, которая позволит в полную силу писать. Сама она считала, что на момент их встречи Алексей Николаевич переживал душевное и духовное разорение, и она стала для него «хлебом насущным».  «Он (Толстой. — “Москвич Mag”) пришел с Н. В. Крандиевской, — описывала поэтесса Евгения Герцык. — Тоненькая, искусно причесанная, в каком-то хитрого фасона платьице с разлетающейся туникой поверх узкой юбки. И щуплая книжечка ее стихов, сколько помню, изящных и холодноватых. Он жадно смотрел на ее губы, пока она читала, а потом сияющим, ждущим взглядом на сестру: как-то она поймет, обласкает невесту-поэтессу. Нова была эта простодушность в нем, цинике и в жизни, и в ранней беллетристике своей. <… > Он говорил с медвежачьей наивностью: “Мы хотим жить так, чтобы все было значительно, глубоко — каждый час. По-новому жить. Так Туся говорит. Как ты говорила, Туся?”».

Однако нашлись и те, кто считал Крандиевскую «субреточной, боязливой, ущемленной». Ко всему прочему, граф Толстой был не последним женихом и, скажем, писательница Рашель Хин-Гольдовская замечала в дневнике: «Алехан был прежестоко влюблен в балерину Кандаурову и хотел жениться на ней. Но “Туся” — охотилась за ним еще с прошлого года, когда он еще не думал расходиться с женой, и одолела всех».

Покончить с прежней жизнью оказалось непросто. Волькенштейн, как мог, сопротивлялся разводу. С Дымшиц ситуация была противоположной — они с Толстым жили невенчанными. У Софьи Исааковны был предыдущий, причем иудейский брак, и Толстой не мог добиться разрешения на передачу ей фамилии и титула. Между тем всех волновало будущее дочери Алексея Николаевича и Дымшиц Марианны, родившейся в 1911-м. Дошло даже до безумного плана Софью Исааковну удочерить.

В суматохе этих перипетий пара смогла обвенчаться только в мае 1917-го, когда общему сыну Никите было уже три месяца. И хотя в старости Крандиевская отмечала, что «успела посиять», откликаться на обращение «Ваше сиятельство» ей довелось только несколько месяцев.

Поселились Толстые на Малой Молчановке. После большевистского переворота пережили уличные бои под окнами. А уже в августе 1918-го, прихватив сыновей, уехали на юг — сначала в Харьков, затем в Одессу. Цели были не определены: то ли семья сопровождала Алексея Николаевича в концертном турне по тогда гетманской Украине, то ли хотела пересидеть лихолетье в сытом краю, то ли просто везла детей к морю на каникулы. Уже потом выяснилось, что это была эмиграция.

В Одессе Крандиевская выпустила второй поэтический сборник, по понятным причинам оставшийся неуслышанным. А весной 1919-го она писала благодетелю Сергею Скурмунту в Париж уже из Турции: «Возвращаться из Одессы в Москву, через фронт Деникина, через Украину, по степям которой гуляют разбойники, оказалось труднее, чем нестись вместе с беженским потоком на юг. И вот нас понесло и внесло на чужой берег. <… > Выручай, шли визу». Французскую визу Толстые получили, до Парижа добирались морем. Несмотря на туманное будущее, 20 франков Наталья Васильевна отложила на буайбес в марсельском порту. Как было не воспользоваться случаем и его не попробовать?

В Париже Толстой не сошелся с управителями эмигрантских дум. Одно время зарабатывал рецензиями, в том числе театральными, выступал чтецом на детских утренниках. Тогда 10-летний Фефа Волькенштейн вспоминал, что однажды отчим даже попросил Крандиевскую купить ему яду. Она прекрасно знала своего мужа и из магазина вернулась с пятью бифштексами и бутылкой вина. Больше о самоубийстве не вспоминали. А вот о возвращении на родину уже тогда задумались. Особенно после того, как четырехлетний Никита спросил как-то с французским акцентом: «Мама, а что такое сугро-о-об?»

К осени 1921-го Алексей Николаевич заслужил прозвище Нотр-Хам де Пари и окончательно со всеми переругался: «Бездельники, болтуны, онанисты, говно собачье». Он перевез семью в Берлин, где в январе 1923-го родился младший сын Митя. Толстой примкнул к движению сменовеховцев, выступавших за сотрудничество с Россией, работал в просоветской газете «Накануне» и эпатировал публику сообщениями о том, что свой новый роман выпустит в «Госиздате». Имя писателя фигурировало в совсем уже не двусмысленных скандалах. «Его так трепали, что оставаться в эмиграции было почти невозможно», — писала Надежда Тэффи. Сам Толстой оправдывал свое решение любовью к России и самокритичным признанием: вдали от нее ему просто не о чем писать. Крандиевская прекрасно понимала эту его творческую обреченность.

Но вот какое дело. Жизнелюбие Толстого было настолько ярким и заразительным, что ему многое прощалось. А вот к Наталье Васильевне относились без снисхождения. Ее считали откровенно скучной, по сути обвиняли в той же буржуазности. Хотя странно было бы ждать беспечности от матери немаленького семейства. А Крандиевская еще и зарабатывала: в Париже она окончила курсы кройки и шитья и обшивала заказчиц-эмигранток, иногда это был единственный доход Толстых. А уже в Берлине в сентябре 1922 года выпустила свою последнюю книжку «От лукавого». Название не случайно: Наталья Васильевна решила посвятить себя семье и мужу. Спустя годы она будет считать:

Нет! Это было преступленьем
Так целым миром пренебречь
Для одного тебя, чтоб тенью
У ног твоих покорно лечь…

Но пока, когда из кабинета раздавались стук печатной машинки и запах «Кэпстена», Крандиевская была счастлива: «Работа в соседней комнате, я это знала, шла хорошо, и это было главное».

Однако ходили разговоры, что именно Наталья Васильевна везет Толстого «к большевикам». «Она тоже не любила скудной жизни, — писал Бунин. — Говорила: “Что ж, в эмиграции, конечно, не дадут умереть с голоду, а вот ходить оборванной и в разбитых башмаках дадут…”». Тэффи так и вовсе припечатала: «Наташа все покупала какие-то крепдешины, складывала их в сундук и говорила, вздыхая: “Еду сораспинаться с русским народом”».

Толстые вернулись в Петроград в конце лета 1923-го. Родина встретила их неприветливо. Власти уже называли сменовеховцев квазидрузьями, левые бывшего графа откровенно подтравливали. Однажды в каком-то кабаке на Алексея Николаевича набросился Всеволод Вишневский: «Пока мы здесь кровь проливали за советскую власть, некоторые там по “Мулен-Ружам” прохлаждались, а теперь приехали на все готовенькое!» И запустил в Толстого бутылкой.

Из эмиграции Толстой привез повесть «Детство Никиты», романы «Аэлита» и «Сестры», ставшие первой частью «Хождения по мукам». Однако поначалу семья едва сводила концы с концами. «Денег нет, — сообщил Алексей Николаевич, когда не смогли наскрести на молоко. — И пока я не сдам вот эту рукопись в ГИЗ, всех детей от мала до велика надо кормить грудью». В ответ Крандиевская вытащила из закромов чудом сохраненный николаевский червонец.

Безусловно, Толстой чувствовал долг перед семьей. Не случайно напутствовал мужа своей свояченицы Надежды архитектора Петра Фердыша: «Если ты, Петр, не можешь обеспечить семью — воруй!» Впрочем, для самого Алексея Николаевича работа была даже не обязанностью, а почти физической потребностью. Фефа Волькенштейн мог вспомнить считаные дни, когда отчим не сидел за письменным столом. При этом Толстой как никто чувствовал конъюнктуру. Он пишет откровенно подметные пьесы о последних годах Российской империи — за них ухватываются театры. Вокруг говорят о том, что писатель «гонит монету» (Пришвин), ему пеняют на профессиональную нечистоплотность, звучат обвинения в плагиате. Зато уже в 1927-м Алексей Николаевич сообщает в Берлин о четырех годах на родине: «За это время мне удалось собрать коллекцию картин европейского значения. Это моя гордость».

О благосостоянии Толстых ходили легенды. В 1928-м семья перебралась из Ленинграда в Детское Cело, бывшее Царское. Жили хлебосольно. Пришвин называл их дом «единственным в стране реликтом московского барского быта». Всего одна история. Свои скандальные пьесы, равно как и подложный «Дневник Вырубовой» Алексей Николаевич сочинял в соавторстве с историком Павлом Щеголевым. На очередном «великом шумстве» у Толстых тот изрядно накушался и на обратном пути в Ленинград заснул в поезде. Не сошел на вокзале и очнулся, только когда тот же поезд вернул его в Детское. Будучи уверен, что находится в Ленинграде, Щеголев велел извозчику везти его на свой городской адрес. К счастью, тот сообразил, что раз гражданин во хмелю и в хорошей шубе, значит, это гость Толстых. И доставил ездока в знакомый всему поселку десятикомнатный особняк.

Здесь все держалось на Наталье Васильевне. А семейное государство Толстых было таким «лоскутным», что удивительно, как не расходилось по швам. Примером может служить экономка Юлия Уйбо, прошедшая с Толстыми эмиграцию. На вопрос, дома ли Алексей Николаевич, она легко могла ответить: «Их сиятельство ушли в райком». Воспитавшая Марианну тетка Толстого Мария Леонтьевна Тургенева — обе жили в Детском — хранила под тюфяком бумагу, подтверждавшую ее право на симбирское поместье. Родители договорились растить сыновей советскими гражданами. Но когда в 1932-м комсомолец Никита участвовал в сносе царскосельского храма, набожная Крандиевская иначе как «горькой шуткой Вельзевула» это не называла. Летом следующего года в Детском принимали Герберта Уэллса. К визиту долго готовились, из Павловска навезли оранжерейной клубники, форель заказывали в «Астории». Но прошло скомкано: Уэллс весь вечер не отлипал от тещи Толстого Анастасии Романовны Крандиевской, говорил только с ней. Ее отношения с зятем были не безоблачны. Крандиевская-старшая любила его поддеть, заявить при гостях, что «Алешка продался большевикам».

Вот как сама Наталья Васильевна описывала свой обычный день: «Ответить в Лондон издателю Бруксу; в Берлин — агенту Каганскому; закончить корректуру. Телефон. Унять Митюшку (носится вверх и вниз по лестнице, мимо кабинета). Выйти к просителям, к корреспондентам. Выставить местного антиквара с очередным голландцем подмышкой. В кабинете прослушать новую страницу, переписать отсюда и досюда. “А где же стихи к “Буратино”? Ты задерживаешь работу!” Обещаю стихи. “Кстати, ты распорядилась о вине? К обеду будут люди”. Позвонить в магазин. Позвонить фининспектору. Заполнить декларацию. Принять отчет от столяра. Вызвать обойщика, перевесить портьеры. Нет миног к обеду, а ведь Алеша просил…  В город, в Госиздат, в Союз, в магазин… »

Все это «адовое кружение жизни» было озарено участием в жизни мужа. В 1934-м вышли первые тома «Петра Первого». Роман был высоко оценен властями и одновременно получил признание у собратьев по цеху. Так, «заклятый друг» Бунин телеграфировал: «Алешка! <… > твою мать! Третий Толстой! Хоть ты, конечно, и сволочь, но талантливый писатель». После выступления на 1-м Съезде советских писателей Алексей Николаевич писал жене: «Здесь мне такой почет отовсюду, какого никогда не бывало». А под Новый год у него случилось два сердечных приступа подряд. Наталья Васильевна причитала: «Статьи, сценарии, а потом эти граждане, лезущие туда, куда должно бы входить с уважением. А ему каждая хамская рожа интересна, как объект наблюдения. Это ужасно!»

Уже выздоравливающему Толстому прислал вразумляющее письмо Максим Горький. О том, что в 50 лет следует поберечься, меньше работать и реже пить. А «все формы духовного общения с чужеродными женщинами нужно ограничить общением с единой и собственной женой». Горький имел в виду конкретную женщину, свою невестку Надежду Пешкову, Тимошу, как ее называли. Алексей Николаевич увлекся ею за два года до этого, в Сорренто, когда первый раз после эмиграции выехал за границу. После возвращения Горьких в СССР и смерти мужа Тимоши ухаживания стали настойчивыми. Толстой их не скрывал, и вокруг судачили, что Пешкова выбирает мужа из двух своих главных кавалеров. Вторым был глава НКВД Генрих Ягода.

Неизвестно, когда об увлечении мужа узнала Наталья Васильевна. Но вроде бы перед Пасхой 1935 года она нашла у него любовные письма к Тимоше и уехала из дома в Москву. Останавливалась она всегда у сестры Надежды, которая стала известным скульптором и жила в поселке художников Сокол. Есть свидетельство, впрочем, недостоверное, что Крандиевская тогда встречалась с Пешковой, предлагала ей Алексея Николаевича: ее, мол, заботит его счастье. Но та от «подношения» отказалась. И Толстому тоже отказала. Алексей Николаевич тогда заявил семье, что у него нет личной жизни, осталась одна работа. А ему хочется любить — любить кого бы то ни было.

Тимоша была по большому счету ни при чем. А сплетники связывали его имя еще и с Гаяной Кузьминой-Караваевой, дочерью давней приятельницы. Речь шла о серьезном семейном кризисе. Толстой, всегда работавший на благо семьи, требовал от нее благодарности и безоговорочного принятия. А их, на его взгляд, не наблюдалось. «Я для моей семьи — был необходимой принадлежностью, вроде ученого гиппопотама, через которого шли все блага, — писал он позднее. — Но кто-нибудь заглядывал в мой внутренний мир?»

Первые трещины в отношениях наметились еще в конце 1920-х. «Ты знаешь, какой эпиграф я хочу взять для нового романа? — спрашивал Толстой жену. — Воистину, в буре — бог. Тебе нравится?» «Замечательный эпиграф», — отвечала Наталья Васильевна, но про себя думала: «Да, бог в буре, но в суете нет бога». Ей необходимо было время от времени остановиться, оглянуться вокруг, почувствовать тишину, в которой она расцветала. Толстой погружения в себя избегал, тишина была для него подобна смерти. Старухи за пасьянсом, размеренный, налаженный быт навевали на него скуку. Иное дело у Горького в Горках, где царят свободные нравы и в почете культ власти и силы. Где все «летящее, текучее, опрокидывающее», дарующее вдохновение.

Когда-то Толстой признавался, что в присутствии Туси кажется себе пошляком. Но те времена прошли, и безвозвратно. «Духовное влияние, “тирания” моих вкусов и убеждений, к чему я привыкла за 20 лет нашей общей жизни, теряло свою силу, — писала Наталья Васильевна. — Я замечала это с тревогой. Если я критиковала только что написанное им, он кричал в ответ, не слушая доводов: “Тебе не нравится? А Москве нравится! А 60 миллионам читателей нравится!” Если я пыталась, как прежде, предупредить и направить его поступки в ту или другую сторону — я встречала неожиданный отпор, желание делать наоборот. “Интеллигентщина! Непонимание новых людей! — кричал он в необъяснимом раздражении. — Крандиевщина! Чистоплюйство!” — терминология эта была новой, и я чувствовала за ней оплот новых влияний, чуждых мне, может быть, враждебных».

Да, Толстой любил бывать у Ягоды: «Очаровательный человек, в имении под Москвой 35 000 кустов роз, обожает розы!» Тот же Ягода помог ему купить заграничный автомобиль. Ну а если возникал «чуть сомнительный вопрос», Алексей Николаевич спешил на Литейный, читай: в НКВД.

Георгий Свиридов вспоминал слова Натальи Васильевны, что «лучшие люди России в лагерях… ». Но когда они были сказаны? А очередной машине Крандиевская наверняка радовалась: она любила скорость, благо в семье было два шофера. Но куда важнее, что близость Толстого к власти спасала ее близких от любых «сомнительных вопросов». После убийства Кирова из Ленинграда начали высылать бывших дворян, оппозиционеров, старую интеллигенцию. Никита Толстой учился тогда в университете. Угроза нависла над отцом его однокашницы Наташи, поэтом и переводчиком Михаилом Лозинским. Никита попросил отца помочь, а чтобы тот мог оправдать хлопоты как семейные, расписался с Натальей Лозинской в ЗАГСе. Этот брак продлился 55 лет, в нем родилось семеро детей. Алексей Николаевич помог и другим. Ну а то, что в какой-то момент счел благоразумным не приезжать в Ленинград, чтобы не мучили больше просьбами — это уже факт его личной биографии.

В семейной войне Толстых не брали пленных. Крандиевская пишет, что была в те дни похожа на лейденскую банку, заряженную грозами. И уже в августе она из дома ушла — уехала в Ленинград. Говорила приятельнице, режиссеру Людмиле Шапориной: «У нас будет чудная квартира, я буду учиться, потом буду работать…  Все заботы о других — это псу под хвост. Надо быть эгоисткой. Я заведу себе белье, как у куртизанки, хочу быть очень нарядной, хочу жить только для себя».

Конечно, это была бравада, а отъезд можно считать позиционным маневром. Но Толстой страшно разозлился. Незадолго до ухода из дома Наталья Васильевна наняла ему в секретарши библиотекаршу из Союза писателей, тридцатилетнюю Людмилу Крестинскую. Она не так давно развелась с мужем, писателем Николаем Барашевым. И именно с ней Алексей Николаевич вновь услышал «дивную музыку жизни».

Вмешательства Надежды Крандиевской, попытки Фефы защитить мать только подливали масла в огонь. Дошло до того, что Толстой выгнал пасынка со словами: «Чтобы твоей жидовской морды я никогда больше не видал». Алексей Николаевич заочно развелся с Крандиевской и женился на Людмиле. Наталью Васильевну он уведомил об этом письмом. Сведение супружеских счетов неминуемо вылилось в раздел имущества. Делили даже старух, Толстой заявлял свои права на «бабушку Крандиевскую». Пока он с молодой женой проводил медовый месяц на водах, Наталья Васильевна вывезла из дома в Детском все, что считала нужным. Алексей Николаевич потом жаловался.

Еще летом Крандиевская вновь стала писать. Обращалась она, конечно, к мужу:

Люби другую, с ней дели
Труды высокие и чувства,
Ее тщеславье утоли
Великолепием искусства.
Пускай избранница несет
Почетный груз твоих забот.
И суеты столпотворенье,
И праздников водоворот,
И отдых твой, и вдохновенье, —
Пусть все своим она зовет.
Но если ночью иль во сне
Взалкает память обо мне
Предосудительно и больно,
И, сиротеющим плечом
Ища плечо мое, невольно
Ты вздрогнешь, — милый, мне довольно,
Я не жалею ни о чем!

Наталье Васильевне было 47. Старшие сыновья уже обзавелись семьями, и она была уверена, что отныне ее удел — «одиночество вдовье». Надо было идти работать. Она еще в мае, понимая, что дело идет к разрыву с Толстым, встречалась с Владимиром Бонч-Бруевичем, ставшим первым директором Литературного музея. После он характеризовал Крандиевскую как «совершенно особую женщину. Которая всюду вносит не только тепло, но сияющую радость и стремление всех обязательно жить как можно лучше, красивее и полнее».

В конце концов Наталья Васильевна устроилась завлитом Ленинградского театра эстрады. С Толстым они не общались. Лишь несколько раз связывались по поводу детей, что заканчивалось скандалами. Между тем Алексей Николаевич занял освободившееся после смерти Горького место первейшего советского классика со всеми вытекающими постами и возможностями. Расставшись с семьей, он отошел и от прежнего круга, где помнили его на других ролях. Перебрался в Москву, поселился в Барвихе. Наталья Васильевна однажды нагадала:

Но знаю, что пути сомкнутся,
И нам не обойти судьбу.
Дано мне будет прикоснуться
Губами к ледяному лбу…

Толстой умер от саркомы легких в феврале 1945-го. Крандиевская оплакала его в стихах. Она переживет бывшего мужа почти на 20 лет.

А в феврале 1942-го востоковед, профессор Ленинградского университета Александр Болдырев записал в дневнике: «Узнал еще: Наталья Васильевна Толстая (Крандиевская) находится при последних силах. Сын ее Ф. Ф. Волькенштейн лежит во 2-й стадии дистрофии, другой сын — Митя Толстой, знаменитый, упал от слабости на улице, разбил голову, лежит. Преданная их экономка Юлия Ивановна лежит в 3-й стадии дистрофии, но есть надежда, что выживет. Наталья Васильевна, имея возможность уехать, осталась, желая охранять квартиру и чудные свои вещи, замечательную библиотеку Никиты. Только теперь решила что-то продать (когда стены домов заклеены объявлениями о продаже полного быта на ходу!) и должна отбыть».

Экономка блокаду не пережила. А Крандиевская так никуда и не уехала. Что до ее резонов, то сама она в блокаду напишет цикл «В осаде»: о бесстрашии, высоте духа и силе молитвы. И о том, как выживать, «когда трудно хоронить, но умирать не трудно»:

… Если на труп у дверей
Лестницы черной моей
Я в темноте спотыкаюсь, ­
Где же тут страх, посуди?
Руки сложить на груди
К мертвому я наклоняюсь.
Спросишь: откуда такой
Каменно-твердый покой?
Что же нас так закалило?
Знаю. Об этом молчу.
Встали плечом мы к плечу ­
Вот он покой наш и сила.

И еще о черной лестнице. Крандиевская жила в знаменитом доходном доме Первого российского страхового общества на Кронверкской. Как-то в январе 1942-го они с Дмитрием поднимались к себе на пятый этаж. На четвертом они заметили, что дверь в квартиру тогдашнего председателя исполкома Ленинградского горсовета Петра Попкова приоткрыта. В проеме виднелось мусорное ведро, из которого торчала засохшая французская булка. Первым желанием 18-летнего Мити было эту булку схватить. Но Наталья Васильевна не позволила: «Давай будем гордыми».

Сразу после войны у Крандиевской должна была выйти книга стихов. Она сама ее составила, сама придумала название — «Дорога». Уже и обложку нарисовали. Но после постановления «О журналах “Звезда” и “Ленинград”» издание было сочтено несвоевременным, и договор расторгли. Сборник «Дорога» вышел только в 1985-м.

Умерла Крандиевская в 1963-м. Последние десять лет она прожила в семье младшего сына. Дмитрий Толстой был композитором, автором нескольких опер, инструментальных концертов, балета по отцовской «Аэлите». Стоит сказать и о других детях. Никита, отец Татьяны Толстой, был физиком. Дочь Толстого от Дымшиц Марианна — химиком. Она была замужем за генералом Евгением Шиловским, первым мужем Елены Сергеевны Булгаковой. Фефе Волькенштейну Бунин предсказывал литературное будущее, но пасынок Толстого выбрал профессию физикохимика, достиг известных степеней. К тому же он один из самых достоверных адресатов «Двадцати писем другу» Светланы Аллилуевой. Отчима Федор Федорович не любил, считал его талантливым, но фанфароном и приспособленцем. Когда кто-нибудь приходил в гости в его квартиру на площади Восстания, Волькенштейн усаживал его в старинное кресло и как будто между прочим ронял: «В этом кресле был дописан второй том “Хождения по мукам”». Гость вскакивал как ужаленный.

В конце жизни Наталья Васильевна почти ослепла, очень от этого мучилась. Зато ясности ума не утратила. И самоиронии — это редкое свойство не оставляло ее даже в самые тяжелые годы. Осенью 1941-го неизвестный гражданин осадил в трамвайной давке бабу в ватнике: «Куда прешь, колхоз?!» Наталья Васильевна — а это была она — только рассмеялась. Так же она смеялась, когда оказалась «по блату» в больнице старых большевиков. А вот какую «эпитафию» Крандиевская написала себе за несколько лет до смерти:

Прохожий остановится, читая:
«Крандиевская-Толстая». Это кто такая?
Старинного, должно быть, режима…
На крест покосится и пройдет себе мимо.

Похоже, самоирония покинула Наталью Васильевну лишь однажды — во время расставания с Толстым. Обоим было не до смеха. За день до смерти Алексей Николаевич сказал дочери: если бы Туся тогда не ушла, сам бы он ни за что не разрушил семью. Недоброжелатели Толстого добавят, что когда Крандиевская его оставила, вместе с ней его оставила совесть, а заодно и талант.

В семье Натальи Васильевны тоже считали, что отъезд из Детского Села был ошибкой. А сама она однажды записала в дневнике: «Ночью думала: если поэты — люди с катастрофическими судьбами, то по образу и подобию этой неблагополучной породы людей не зарождена ли я? По-житейски это называется: все не как у людей. Я никогда не знала, хорошо ли это или плохо, если не как у людей? Но внутренние законы, по которым я жила и поступала всегда, утрудняли, а не облегчали мой путь. Ну что же! Не грех и потрудиться на этой земле».

Фото: открытые источники