Биолог, антрополог, старший научный сотрудник Дарвиновского музея Елена Сударикова пишет статьи о краниологической дифференциации зеленых мартышек и об отпечатках ног древних гоминидов. Но скромный ученый не сидит взаперти в «башне из слоновой кости». Елена — один из самых известных популяризаторов науки. Ее лекции об истории древних предков человека посмотрели в YouTube сотни тысяч человек.

Сама она говорит, что интерес к науке помогает людям создать иллюзию контроля над собственной жизнью. Но специальность антрополога — природа человека. Поэтому не исключено, что общество проявляет интерес к этой научной дисциплине именно в эпоху смуты и крушения прежних мировоззрений. Именно в это время слово антрополога может весить больше, чем слово иного пастыря. Тем более что Елена несет его с таким неподражаемым обаянием.

В своих роликах вы иногда рассказываете про разницу между разными видами обезьян. Одни из них крайне агрессивны. Другие, наоборот, пацифисты. А наш вид в этом диапазоне ближе к какому полюсу? Какую роль в нашей эволюции сыграли агрессия и насилие?

Давайте начнем с того, что агрессией называют только внутривидовое поведение. Когда хищник убивает жертву — это не агрессия. Просто движение в рамках экологической пирамиды. Агрессия — это драка между своими за самку или территорию. Это свойство очень древнее. В той или иной степени оно присуще всем млекопитающим. У агрессии есть четкое применение — это установление отношений внутри своего вида. Поэтому агрессия четко связана с социальностью. У одиночных приматов ее мало: они друг друга встречают очень редко. Есть приматы, которые живут семьями, например гиббоны. У них бывают небольшие столкновения между семьями, но нечасто. Обычно они делят территорию, обозначают свои границы (часто — песнями) и потом «уважают» их. А вот если животные социальные, живут в группе, как павианы и шимпанзе, скорее всего, какие-то агрессивные столкновения между ними будут.

Есть формы социальности, которые ограничивают применение агрессии. Например, гориллы. У них гаремная организация. Вот есть самец, его территория. И самки тоже часть его территории. Самец — хозяин. Он решает все вопросы: кому какая еда отойдет, кто прав, а кто виноват, кто будет на привилегированном положении и т. д. И самки между собой не могут ни на что здесь повлиять. Зато бывают агрессивные столкновения между группами. Если встречаются две группы горилл, то самцы будут друг друга устрашать. Впрочем, похожая модель случается и у многих человеческих сообществ, у которых тоже есть доминантный самец, а все остальные — бесправные самки…

Правда, у горилл агрессия редуцирована: она обычно сводится к угрозам, но не доходит до действий. Даже у волков, которые сражаются за самку, есть правило: они не кусают друг друга за шею. Один должен сдаться, признать: «Все, я слабее, забирай ее». В общем, агрессия — это нормальный способ социальной регуляции внутри вида, способ решения проблем, но высокоорганизованные интеллектуальные животные со сложной социальностью обычно оставляют агрессию на уровне угроз, а не доводят до физической расправы.

Люди здесь стоят особняком. Года четыре назад в журнале Nature была прекрасная статья о масштабах внутривидовой агрессии у разных видов. По проценту убийств внутри вида нас, Homo sapiens, обогнали только сурикаты. Они убивают внутри вида еще больше. Но у них есть смягчающее обстоятельство: они живут «в метро», в скученных подземных колониях. На их месте мы бы достигли большего.

Это многое объясняет. А зачем эволюция наградила нас такой завидной кровожадностью? Для чего она была нужна нам как виду?

Ох. Мы плохо понимаем социальную организацию ранних Homo, которые выделились в отдельный вид где-то 2,5 миллиона лет назад. Но там было сразу несколько важных развилок. Например, переход к прямохождению позволил виду приспособиться к менявшимся условиям. А одним из факторов, которые закрепили прямохождение, могла стать не очень характерная для приматов моногамия (вероятно, не строгая, а серийная). По крайней мере так считают многие ученые. Это очень выигрышная технология: за счет участия отца в заботе о детенышах начинается быстрый численный рост популяции. Но сразу появились проблемы: прямохождение потребовало более узкого таза. Это называется акушерской дилеммой: голова у людей огромная, а таз узкий. Это эволюционный косяк. Детей рожать не очень удобно. У шимпанзе этой проблемы нет: там голова у детеныша такая маленькая, что роды от полового акта не так уж сильно отличаются. А у наших предков роды были проблемой как минимум последний миллион лет.

Уже начиная с гейдельбергского человека — прямого предка неандертальцев и нашего вида — мы встречаем следы внутривидовой агрессии. Ну то есть на ископаемых костях мы видим признаки убийств. Про неандертальцев и кроманьонцев мы уже уверенно можем сказать, что с насилием у них было все в порядке. Есть концепция, которую разделяют не все антропологи, но которой я лично симпатизирую, что войны и убийства начались у людей именно из-за женщин. Слишком часто они погибали при родах. Женщин хронически не хватало. Территории было сколько угодно, добычи хватало, из-за этого не было резона драться. А вот женщин всем не хватало.

То есть за агрессию нам нужно благодарить женщин?

Чем умнее мы становились, чем больше был головной мозг и, соответственно, голова, тем сильнее не хватало женщин, а агрессия становилась все более важным фактором, это правда. Конрад Лоренц вообще утверждал, что без агрессии невозможна любовь. Что если животные привязываются друг к другу и у них формируется способность постоять друг за друга, то агрессии становится больше. Хотя агрессия точно появляется раньше альтруизма: уже рыбы сражаются за то, у кого гнездо будет на более удачном месте, чтобы самка там икру метала. Чтобы просто проявлять агрессию, можно быть очень простым организмом. А вот со сложной социальностью появляются более специфические стили привязанности. Та же моногамия.

Есть концепция, которую разделяют не все антропологи, но которой я лично симпатизирую, что войны и убийства начались у людей именно из-за женщин.

В природе моногамия встречается довольно редко. Только у 5% млекопитающих и у 13%, если добавить к млекопитающим птиц. Это редкая стратегия. Звери должны быть друг к другу привязаны. И должны быть контуры, которые обеспечивают этот вклад в потомство. Например, самки любят самца таким же образом, как и своих детенышей — включается контур материнской любви, окситоциновый контур мозга. Другого способа любить она просто не знает, но может применять эту способность к разным объектам. А если самец привязывается к самке — такие самцы в природе встречаются, хотя и редко — то он любит самку так, как любит свою территорию. У них включается вазопрессиновый контур мозга (который когда-то возник для регулирования работы почек и мочеиспускания).

Вот даже люди: они ведь не вымирают? Значит, их стратегия как-то работает. Поэтому если мы с точки зрения биологии допускаем, что любовь существует и может быть зафиксирована, то у нее есть и какая-то биологическая база. Она и есть — нейромедиаторы, которые участвуют в формировании любви к чему бы то ни было. К человеку, стране или картинам Кандинского. Но биология этого процесса будет одной и той же. Вернее, одной у самок, другой у самцов. Хотя мужскую любовь изучать очень сложно, она крайне редко встречается в природе. Но если уж они любят, то именно как свою землю, территорию. Самок приглашают на свою любимую землю и осеменяют. А детей потом охраняют как землю. Никаких отдельных сантиментов, никаких сюсечек-пусечек. Просто часть земли.

То есть самцы просто природой обречены собирать земли и относиться к их обитателям как к элементам ландшафта?

Все, что я сейчас говорю — это догмы биологии. Отличие человека в том, что у него есть вторая сигнальная система, речь. Он устроен куда сложнее. Животные испытывают привязанность как гормональную волну. Они не рассказывают друг другу истории, почему они любят эту женщину и как. А мы воспринимаем окружающий мир через тексты, речь, упаковываем все в истории. И на этом месте биология заканчивается. Законы существования историй, как они формируются, как становятся захватывающими — это работа гуманитарных дисциплин. И разобраться с тем, как люди мыслят, мы по большому счету пока не можем. Нет общей концепции личности, не понимаем работу сознания с образами. Здесь начинается сфера социального.

А как вообще в ходе биологической эволюции появилась культура? Неужели она была нужна нашему виду для выживания?

Я думаю, что культура — это побочка. Мозг рос и усложнялся в процессе усложнения социализации, и получилась слишком большая надстройка. Эта надстройка приобрела уже свою, не биологическую логику. Хотя вплоть до перехода к земледелию культура тоже играла чисто адаптивную роль. Появление религии, какого-нибудь «великого бизона», позволяло людям лучше размножаться, выживать и заполнять новые территории. То есть культура делала наш вид более мощным, витальным.

А разве культура помогает размножаться? Она ведь, наоборот, отвлекает от секса на какой-нибудь просмотр Феллини?

Когда смотришь на охотников-собирателей, особенно в трудных условиях, оказывается, что у женщин есть куча средств ограничивать рождаемость. Они там очень думают о том, есть ли возможность завести нового ребенка. Если очень скудный сезон, то женщины в племени прекрасно знают и про прерванные половые акты, и про разные грубые примитивные способы абортов и ядов, провоцирующих выкидыш. Но, с другой стороны, мы знаем, что с появлением культуры, ритуалов, искусства древние люди стали уверенно наращивать свою численность. А значит, культура обслуживала биологическую цель: максимальное распространение генов. Мы это видим хотя бы по увеличению генетического разнообразия. Сразу происходит резкий рост популяций. Сотни тысяч лет наши предки жили на стоянках по 20–30 особей. А в последние несколько десятков тысяч лет, одновременно с появлением культуры, человеческие сообщества вырастают до сотен и тысяч человек. Такого нет почти ни у кого, только у сурикатов.

Культура стала мощным фактором роста численности. В большой группе легче пресечь близкородственные скрещивания. Культурные табу поддерживают равновесный генофонд. А религия дает новое оправдание фертильности. Если древнее племя поверило во что-то такое: «Бог сказал: плодитесь и размножайтесь», то у него появляется дополнительный стимул делать детей даже в скудный сезон. И мы видим культ плодородия задолго до появления земледелия…

В общем, появление культуры стало мощнейшим фактором в экспансии вида. Какой бы странной, уродливой и кровожадной она ни была, сколько бы жизней ни уносила, «дебет» был больше «кредита». Численность росла, генетическое разнообразие увеличивалось. Но, выйдя за пределы биологии, культура навсегда изменила логику эволюции. Культура в отличие от биологии не стремится к равновесию, а, наоборот, к перегибам. Культура очень опасна.

Приятно слышать это от работника учреждения культуры!

(Смеется.) Да, но нужно это сказать: люди породили нечто сверхчеловеческое, и оно теперь влияет на них. Антропологи и изучают этот «черный ящик»: как сверхчеловеческое, культурное, влияет на человека. И ключевое знание, которое мы извлекли из этого изучения, что биология не может и не должна диктовать культуре, как ей развиваться.

У людей есть удивительный потенциал к созданию потрясающего общества, но они погубили себя как проект.

Любая культура вымышленная. Это истории, которые мы выдумываем для выживания. Или для уничтожения друг друга. Нет никаких вечных ценностей. Мы всякий раз о них договариваемся заново. Есть культуры, в которых человеческая жизнь не ценность, особенно если это жизнь ребенка или старика. Так они договорились. Мы не обязаны ориентироваться на этот опыт, даже если такой была культура наших предков. Нельзя формировать культуру, отталкиваясь от прошлого. Нужно думать, что удобно и что целесообразно для нас сегодня и завтра. Сколько мы хотим иметь детей? Или вообще людей здесь, на Земле, в этом городе, в этом районе. Это вопрос для социального договора, а не вопрос к традиции. И тем более это не вопрос «к натуре». Чтобы установить социальную норму, не нужно изучать поведение животных. Все это неважно! Опираться нужно только на одно: на образ желаемого будущего. Когда люди пытаются строить культуру, опираясь на то, что уже было — в природе или в истории самого человека, — всегда получается какое-то паскудство.

До сих пор почти все культуры опирались именно на прошлое, чтобы строить будущее…

Поэтому я в ужасе от человеческой истории. Не как ученый, а как человек, у которого есть эмоциональное отношение к истории. Сейчас об этом вообще трудно говорить, но в принципе. Люди могли бы жить, пользуясь волей и разумом, двумя могучими побочками эволюции. Но они в массе своей отказываются этим пользоваться. Меня это очень раздражает. Я не знаю…  У людей есть удивительный потенциал к созданию потрясающего общества, но они погубили себя как проект. Они живут во тьме и невежестве. Не хотят изучать, как устроена культура, каковы ее механизмы. Просто верят на слово в какие-то придуманные когда-то давно ценности. Меня все это погружает в ужасное уныние. Я себя поймала на мысли, что я знаю, какие биологические вещи полезны для вида, но совсем не болею за них душой.

Наше лучшее время было 10 миллионов лет назад. Последний миллион лет был не очень. А последние 10 тысяч лет — полный отстой. Полнейший.

Неожиданный для ученого антропологический пессимизм. Вы всегда так считали?

Нет. До 2017 года где-то я верила в миссию просвещения, что людей можно сделать более гуманными и рациональными. Теперь я просто делаю свою работу, потому что люблю ее. Но в миссию больше не верю.

Каждый скачок культуры ведет к эскалации логики дефицита. Дефицит женщин вел к росту агрессии и социальности. Появление культуры вывело людей из равновесного положения, создало демографическое давление. Это привело к неолитической революции, к появлению земледелия, семьи, классовых обществ, государств и больших войн. Сейчас нам не хватает энергии, и мы необратимо меняем климат. Какие еще нужны доказательства для антропологического пессимизма?

Культура может все! Она легко может вернуть и рабовладение, и геноцид, и что угодно. Любая практика — это просто одна из человеческих практик. Если однажды ее пускали в дело, то что мешает пустить заново?

И что, не существует механизмов, которые заставили бы этот «черный ящик» генерировать доброе, вечное и светлое? Не пропускать людей через мясорубку, а делать их жизнь счастливой, творческой и радостной?

Было бы хорошо, если бы люди выбирали что-то сообща, договариваясь друг с другом. А не когда один решает за всех. Но, к сожалению, культура не организована сейчас так, чтобы люди выбирали, договариваясь. По крайней мере во многих странах мира.

Наши ютуб-ролики — и мои, и Станислава Дробышевского, и других ученых — многие люди смотрят потому, что им кажется, что большая информированность позволит им лучше контролировать свою жизнь. Это большое заблуждение. На практике, хотя наука иногда дает прикладные выхлопы и широкая эрудиция делает жизнь человека богаче и интереснее, но не позволяет лучше ее контролировать. Она остается хаотической и вам неподвластной. Многие знания вам почти ничего не дают. Я раньше тоже верила, что можно изменить людей и общество просвещением…  Но как только людей перестают сверху прессовать, что нужно что-то знать о мире, они сразу перестают о нем что-то знать, потому что в принципе это не обязательно. Подражание дает больше социальных успехов, чем знание. Не нужно понимать, почему у человека с Porsche все хорошо, просто делай, как он, и все.

Есть несколько областей, в которых понимание важнее подражания. Наука, искусство. В чем-то религиозная мистика. Хорошая журналистика, которая пытается выявить механизмы какого-то явления. Но если мы говорим вообще о виде Homo sapiens, то ему за последние 300 тысяч лет вовсе не нужно было понимать и разбираться. И, к сожалению, не нужно и сейчас. Для успеха, строительства семьи, заработка денег, даже для того, чтобы нечто о себе мнить — понимать, как устроен мир вокруг, не нужно. Именно поэтому вокруг все происходит так, как оно происходит.

Попытки разобраться и понять — это в свою очередь тоже побочка культуры. Советский Союз изо всех сил боролся за просветительские задачи, чтобы граждане могли прочесть и пересказать два абзаца. Но как только он исчез, все сразу забыли и про тексты, и про понимание, и про рациональное желаемое будущее. Все это опять превратилось в социально неодобряемую побочку. А ведь, как говорит наш ученый-палеонтолог Александр Марков, «ради этой побочки вообще все». Какой-то смысл и оправдание культуре и человеческой истории дает только то меньшинство, которое, несмотря ни на что, все-таки пытается не подражать, а делать свой выбор. Разбираться. Понимать. Сомневаться.

Фото: из личного архива Елены Судариковой