Государственный институт русского языка им. А. С. Пушкина запустил в социальных сетях акцию «Yeahмеля» о самых неуместных заимствованиях последних лет. «Москвич Mag» узнал у ректора института Маргариты Русецкой, чем плохи коуч, рисерч, буллинг и фулфилмент, и расспросил о проблемах речевого ландшафта Москвы.

На какие заимствования прежде всего вы обратили внимание во время проведения акции?

В ней участвовало около трех сотен предложений. Они были получены от самых разных людей: даже заграница принимала активное участие. Отовсюду нам писали наши соотечественники, которые тоже наблюдают за этим явлением в русском языке и, мягко говоря, недоумевают.

Мы провели разбор всех этих предложений и исключили из них те, которые являются жаргонизмами. Ведь жаргон, или, как теперь принято говорить, сленг, — это одна из характеристик различных социальных и возрастных групп. Подростки во все времена имели свой кодовый язык для опознания свой-чужой, для определения принадлежности к той или иной группе и создавали особый коммуникативный мир, недоступный взрослым или представителям других групп. То есть это обычное явление, и, как правило, с взрослением этот язык перестает использоваться, просто вспоминается с улыбкой — и все. Есть и профессиональные жаргонизмы: птичий язык — и у врачей, и у представителей сферы образования. В каждой профессии есть свой жаргон.

Кстати, если говорить о профессиональных жаргонизмах: за последние годы большая часть заимствований (или тех явлений, которые действительно раздражают, особенно старшее поколение) пришла из IT-индустрии. Понятно, почему это происходит: IT-индустрия как сфера социально-экономического развития современного мира вторглась в сферу коммуникации. То есть она изменила, перестроила нашу коммуникацию. Так мы с вами все стали активными пользователями дисплейной (как ее называл академик Костомаров, основатель института, ученый-лингвист), или цифровой коммуникации. За последние годы сформировался третий вид коммуникации: была речь устная, речь письменная — и вот у нас появилась цифровая коммуникация со своими правилами и со своим языком. Эта сфера коммуникации во многом определялась людьми, основавшими ее, теми, кто формировал правила речевого поведения на этой территории. Это были представители IT или смежных сфер. Так язык нашей цифровой коммуникации получил много профессиональных заимствований.

И поэтому мы сделали некоторые исключения к этим профессиональным жаргонизмам. Мы исходили из того, что слова, которые мы выносим на конкурс, должны быть действительно общеупотребимы и известны во всех возрастных, социальных и профессиональных группах.

С другой стороны, мы попытались отобрать те слова, которые пришли в язык не на основе языкового предпочтения большинства из нас, а те, которые нам были предложены сверху, то есть, как правило, чиновниками или бизнесом. Названия каких-то новых явлений, которые сразу попали и в публичную коммуникацию, и в документы, и в наименования различных публичных организаций или товаров и услуг. И в данном случае нам как представителям языка, как языковым личностям просто не оставили выбора. Появилась услуга каршеринг, и мы ею пользуемся и вынуждены принимать это слово. Или тот же коворкинг, по поводу которого недоумевают многие. Нам тоже сразу повесили эти наименования, открыли эти центры во всех районах.

А можете еще какие-то примеры привести?

Фрилансер, тимбилдинг, маркетплейс, воркшоп, воркаут, нетворкинг, локдаун (конечно, куда же без него), дедлайн, эндаумент, коливинг, инфлюенсер, стартап, девайс, плейлист, коммитмент, бэкграунд, продакт плейсмент, квиз — вот слова, которые мы отобрали.

Они употребляются в самых разных и возрастных, и социальных, и профессиональных группах, на сегодняшний момент не являются чистыми жаргонизмами, активно используются в публичной коммуникации и документообороте, то есть мы можем увидеть официальное объявление министерства о проведении того или иного мероприятия или даже постановление, распоряжение правительства, в котором эти слова присутствуют. Это публичные вывески, наименования учреждений и так далее. Мы эти факторы обязательно учитывали при отборе. И, разумеется, эмоциональный фактор — людей возмущают, раздражают эти слова.

Мы далеки от шишковского мокроступства — от мысли, что нужно все слова заменить на русские.

Кроме того, мы постарались проанализировать и опыт других языков: французский, немецкий, испанский, даже иврит посмотрели — как они относятся к таким англицизмам и к явлениям, которые эти англицизмы называют.

И как?

Оказалось, что русский язык здесь в отстающих — практически все языки справляются с этими задачами, находят и вводят свои национальные эквиваленты, а не идут по пути калькирования — простого использования англоязычных терминов. С учетом того, что у нас в институте очень много иностранных студентов изучают русский язык, мы подумали, что будет интересно поговорить с ними о том, как сегодня работают с этим явлением и как они, люди, изучающие русский язык как иностранный, это явление оценивают.

Таким образом, мы взяли эти 20 слов для работы нашей творческой языковой лаборатории, первое заседание которой состоялось в день студента 25 января. Построено оно было методологически следующим образом. Мы взяли первую пятерку из этих слов, случайно отобранную, и обсудили каждое: и слово, и само явление, специфику этого явления, изучали опыт других языков, разбирали предложения, поступившие от наших подписчиков в соцсетях, анализировали их с точки зрения словообразования в русском языке, моделей продуктивных и непродуктивных. Учитывали и такой фактор, как благозвучность, креативная, творческая составляющая. Потому что мы далеки от шишковского мокроступства — от мысли, что нужно все слова заменить на русские, и не важно, какие они будут — благозвучные или неблагозвучные, простые, узнаваемые, приятные или нет, лишь бы русское — и точка. Нет, мы понимаем, что для языка очень важна и творческая составляющая и самое главное — ясность. Вот то, что раздражает многих — непонятно, что обозначает это слово. 

И как работают с заимствованиями другие страны?

Особенно интересно во Франции. Во французском языке существует целая государственная программа — не хочу сказать по «противодействию заимствованиям», но, скажем, по сохранению чистоты французского языка. И целая большая группа ученых и медийных, публичных лиц, лидеров мнений работает над тем, чтобы сначала подобрать аналоги, варианты англицизмам, а потом их активно ввести в оборот. И поэтому во французском языке много таких примеров. Каждый год определяется перечень заимствований, которые, по мнению экспертов, представляют максимальную угрозу для французского языка — вирусные слова. К ним подбираются французские варианты, и дальше люди, которые являются лидерами мнений, начинают в своих выступлениях использовать предложенные варианты. Это целая система, поддерживаемая на государственном уровне и принимаемая, разделяемая политическими и творческими элитами.

Наша попытка пока скромная, она связана с творческой составляющей — мы подумали, что можем помочь чиновникам в словообразовании. Если Комитет общественных связей в ответ на наше письмо о том, что коворкинг — это не совсем понятное и раздражающее слово, нам пишет: «Мы не придумали русского слова». Хочется коллегам-чиновникам сказать: «А к кому вы обращались?» Все-таки поиск слов — это узкопрофессиональная задача, правда? Поиск, подбор или создание — все-таки этим должны заниматься не чиновники, а филологи и лингвисты. С Комитетом общественных связей по этому поводу я действительно общалась по своей депутатской деятельности. Поскольку моих избирателей этот вопрос волнует, и они пишут обращения такого характера: «Почему буккроссинг, а не книгообмен, почему коворкинг — мы не понимаем, что это такое, хотя есть соработа, соработничество, сотружество, в конце концов, — русские слова».

Вы муниципальный депутат?

Нет, не муниципальный — я депутат Московской городской думы. И я одна среди депутатов, кто напрямую связан с русским языком, и я не могу игнорировать обращения избирателей на эту тему.

Поэтому мы и подумали, что если у чиновников, как они сами признаются, есть проблемы с подбором слов, давайте им поможем. Прежде чем назвать то или иное явление, товарищи чиновники, спросите специалистов — во всем мире такая практика. Если они ничего не предложат, откажутся и скажут: да вполне приемлемо и нормально — тогда почему нет, давайте иностранные слова, не вопрос. Но все-таки профессиональную помощь отвергать не нужно.

Когда создавалась электронная карта проезда на московском транспорте — метро, автобус, троллейбус — ей дали имя «Тройка», правильно? Такой вариант тоже один из подходов к словообразованию. То есть не искали заимствования, не пошли по пути каких-нибудь валидаторов (в автобусах у нас стоят), а придумали: «Тройка». И легло на язык, правда?

Да.

И всем понравилось, все понимают и используют. Шикарно. Сейчас вот мы думаем, если бы каршеринг как явление назывался «Тройкой», тоже, наверное, пошло бы…  Ну ладно: «Тройку» заняли, и слава богу.

Мнение профессионалов — это, конечно, хорошо, а спрашивали ли вы мнение 15-летних о замене буккроссинга на книговорот или книгообмен?

Вы совершенно правильно ставите проблему. У нас очень активно участвуют студенты. Им не 15, а 18–20 — это недалеко, тоже поколение Z. Мы, кстати говоря, и московских школьников приглашали, спрашивали их мнение.

И что они думают?

Мы же ведь сейчас говорим не о языке подросткового жаргона. Им эти слова понятны, они их используют и, безусловно, не видят в этом проблемы. Они друг друга понимают, и их не беспокоят проблемы сохранения русского языка или проблемы документооборота. Все же, если мы спрашиваем экспертное мнение, корректнее учитывать позицию сложившейся языковой личности, человека, который действительно овладел всем богатством устного и письменного языка, знает, что такое цифровая коммуникация, знает стилистические нормы и владеет словарным запасом. Поэтому если говорить о сложившихся личностях сегодняшнего дня, то представители поколения Z или альфа в этой группе не доминируют.

Если бы социологи рассматривали эту ситуацию, они бы сказали, что как только те ребята, которым сейчас 15–17, вырастут и за ними придут такие же, с такими же представлениями, тогда действительно их окажется большинство. Тех, кого вообще не волнует вопрос превращения русского языка в придаток английского.

Но это же не значит, что с ними нельзя договориться и объяснить им, как вы сейчас объясняете мне.

Безусловно. Так о чем и речь. Мы сейчас просто разные вопросы обсуждаем. Спросить их мнение и учесть их мнение — это все-таки разные вещи, да? Поэтому спрашивали ли мы их — да, спрашивали. Все ли они не видят в этом проблемы — нет, не все абсолютно. Очень много ребят, которые говорят: да, мы используем эти слова в своем общении, а правильно ли это, будете ли вы их использовать в публичных выступлениях, в каких-то официальных — нет, не будем. То есть они понимают стилистическую неуместность жаргонизмов в публичной коммуникации. Хотят ли они говорить красиво, но все-таки с учетом традиций русского языка? Хотят. И вот к нам в институт каждый год поступают такие ребята. Понятно, что они скорее исключение, это ребята, которые много читают и прекрасно владеют русским языком, у них высочайшие баллы ЕГЭ — у нас высокий конкурс: мы в числе вузов, куда сложно поступить, нам нужны действительно пятерки, пятерки и 100 баллов везде.

Среди всех навыков, всех компетенций на первом месте стоит востребованность именно коммуникации на русском языке: умение говорить, писать, выражать свои мысли.

Есть же такие ребята, и мы не говорим о том, что все современное поколение не читающее, не говорящее и не думающее — мы далеки от этой позиции. Поэтому да, мы учитываем именно языковой вкус эпохи, как говорил Виталий Григорьевич (лингвист-русист Костомаров. — «Москвич Mag»). Современное молодое поколение имеет другой языковой вкус, нежели старшее или среднее поколение. Основные жалобы и возмущения исходят от среднего и старшего поколения, условно говоря, 40+ — на этой цифре можно условно провести рубеж тех, кого это категорически раздражает и возмущает, и тех, кто к этому относится или толерантно, или вообще не воспринимает это как проблему. Но нужно эту ситуацию менять, объяснять, работать с молодежью.

Учебники по русскому языку сегодня не ругает только ленивый. Все говорят о том, что 11 лет ребенок учит русский язык в школе, говорит на нем постоянно с рождения, а выпускник 11-го класса по сути не владеет русской письменной речью, не умеет коммуницировать. Об этом говорят и мои коллеги — ректоры, преподаватели вузов, что приходят студенты, каждый год все хуже и хуже владеющие русским языком. Об этом говорят работодатели на рынке труда — что существует колоссальный дефицит коммуникативных компетенций. Среди всех навыков, всех компетенций на первом месте стоит востребованность именно коммуникации на русском языке: умение говорить, писать, выражать свои мысли. При этом часов на русский язык и литературу в школьной программе больше, чем на какой-либо другой предмет. Но получается, что созданы вроде все условия, а дети реально русским языком не владеют. Значит, нужно что-то менять — и в стандартах, и, самое главное, в учебниках. По учебникам мы учимся, а от излишней теоретизированности нужно переходить в плоскость практического владения живым русским языком и там сформировать языковой вкус нашей эпохи, и там детям рассказывать и показывать стилистические регистры русского языка.

И педагоги, и учителя должны знать все это многообразие сленга, но примеры мы все-таки должны показывать детям другие, и говорить об этом нужно в том числе и в школе, и не только на уроках русского языка и литературы.

Недавно HeadHunter показал график востребованности компетенций на рынке труда. И везде на первом месте была именно коммуникация — готовность, способность к грамотной эффективной коммуникации. Надо его повесить в каждом школьном классе, чтобы ребята это видели и понимали. Они ведь сегодня очень прагматичны…  Что, в общем, неплохо. Поэтому если говорить о языковом вкусе эпохи, то сегодня он таков: доминируют предпочтения использовать англицизмы. И ведь не только молодежь к этому тянется, обратите внимание — у нас даже люди 40 далеко плюс-плюс в публичной коммуникации, в выступлениях допускают такие слова. Это и политики, и журналисты. Это приметы языкового вкуса нашей эпохи. Нужно с ними работать? Нужно.

Я бы сказала, что это приметы глобализации, на которую во многом повлияли в том числе соцсети. Вы говорили о цифровизации. Так как цифровизация повлияла на наш язык?

Сейчас формируются разные теории — культурологические и социолингвистические. Одна из них говорит, что современный человек — это набор осколков культур. Чем дальше, тем менее ощутима разница между русским и французом, китайцем и американцем, поскольку все мы действительно носим одни и те же бренды одежды, наше меню практически лишено национальных признаков — мы все едим одну еду независимо от того, в какой стране находимся. Книги, которые мы читаем, очень быстро переводят на все языки…  Нет национальной лингвокультурной особенности. Это один из подходов.

Но в то же время сегодня нарастают тенденции, связанные с тем, что очень важно сохранить именно культурное многообразие, иначе человечество теряет то, чем оно всегда было сильно. И это очень сильное, мощное течение. Я вам уже рассказала на примере Франции, как там идет работа.

Кстати говоря, сохранение языка, национальной культуры, самобытности — это фактор национальной безопасности. Это нужно понимать и искать компромиссы. И никуда мы не уйдем от глобализации, безусловно, и не нужно от нее в каких-то вещах уходить, если говорить о включенности в самые передовые процессы, инновации, явления — мы должны им соответствовать, должны стремиться быть где-то во флагманском корпусе. Все, что касается образования, науки, технологий, все наши нацпроекты сейчас на это направлены, чтобы вывести Россию на достойный уровень.

Но когда мы говорим о вопросах языка культуры, мы ставим задачу сохранения русского языка. В конце прошлого года наш институт провел мониторинг о положении русского языка в мире. Среди больших языков мы сегодня только лишь на восьмом месте по числу говорящих на нем, на седьмом месте по числу СМИ, которые выходят на нем, на втором месте по количеству сайтов в интернете (кстати говоря, интернет сейчас сильно спасает русский язык). Конечно, с огромным отставанием от англоязычных сайтов, с огромнейшим, но тем не менее после английского мы на втором месте по количеству сайтов, китайский язык лишь на восьмом месте. На эту тему можно отдельно поразмышлять: я не связываю это с каким-то особым интересом к русскому языку, просто на этот период пришелся пик цифровизации в России, у нас каждая организация сейчас создала свой сайт — это обязательное требование, начиная с местных муниципальных до высоких государственных структур, и любые продажи невозможны без сайта. Мы прошли этот пик цифровизации, и это привело к тому, что сразу возникло очень много русскоязычных сайтов. Плюс к этому у нас много сайтов, посвященных самым разным темам. Мы любим писать. Но тем не менее, если говорить об информатизации всей страны, есть фактор, который сдерживает. Если в Японии интернетизация 99% и каждый является пользователем интернета, то у нас это пока только 75%. Поэтому здесь можно ждать дальнейшего роста, увеличения этого положения русского языка в интернете.

После английского русский язык на втором месте по количеству сайтов, китайский лишь на восьмом месте.

Но вместе с тем интерес к русскому языку в национальных системах образования падает. В прошлом веке активно изучался русский язык не только в постсоветских странах, но и в капиталистических — во Франции, в Швейцарии все изучали русский язык, потому что это был язык достижений, язык космоса, язык научно-технической революции.

А с чем вы связываете падение интереса к русскому языку?

Здесь много факторов, один не назовешь. Примерно в такой же ситуации сейчас находится и французский язык: бывшие французские колонии меняют свою языковую политику не в пользу французского языка, и теперь уже далеко не столько людей говорят на нем. Точно так же, как и у нас произошло с постсоветским пространством. Раньше они все говорили на русском, и это обеспечивало нам 350 млн говорящих на русском языке еще в 1990 году. Плюс так называемые страны социалистического лагеря — это и Восточная Европа, и Латинская Америка, особенно Куба. Так что первое — это распад Советского Союза. И теперь на постсоветском пространстве уже далеко не в каждом городе звучит русский язык как язык общения, далеко не в каждой школе идет обучение на русском языке или изучается русский язык как первый или даже второй иностранный язык. То есть изменилась образовательная языковая политика по отношению к русскому языку.

Изменилась ли ситуация за последние, например, лет семь или раньше?

Нет, это произошло, если так глобально, с распадом Советского Союза. Потом перестройка и сложнейшие кризисы — и политические, и экономические. Откровенно говоря, новой России лет двадцать вообще было не до языка. И та политика, которая реализовывалась (вопрос сохранения и поддержки русского языка как языка образования в странах СНГ), как сейчас можно сказать, оказалась малоэффективной. И в результате из 350 млн осталось 258.

Вернемся к заимствованиям. Есть ли такие, которые вам кажутся уместными?

Конечно, есть. Есть слова, которые давно используются у нас в обиходе, и мы их уже не воспринимаем как заимствованные, они обрусели и стали русскими. Предположим, французские слова — взять те же самые жаргон, инструктаж, спектакль, экран, макияж. Это французские слова, которые мы воспринимаем как русские, правильно? И теперь что у нас сейчас происходит? Сейчас почему-то вместо этих французских слов мы вдруг начинаем использовать не жаргон, а сленг, не инструктаж, а брифинг, не спектакль, а шоу, вместо экрана — дисплей, не макияж, а мейкап. Получается, здесь как бы борьба уже даже не русского языка с иностранным, а одних иностранных слов с другими иностранными словами. Просто мы уже воспринимаем первую группу — и жаргон, и спектакль — как наши, русские слова. Или, например, вместо немецких слов, которые тоже давно вошли в обиход — бутерброд и шлягер, у нас сейчас сэндвич и бестселлер или хит. Идет конкуренция внутри языков между собой.

Сейчас мы говорим «вебинар» — уже привыкли к этому формату, и сразу понятно, о чем идет речь. Это слово не режет ухо: на него распространяются все правила русского словообразования, то есть можно сказать «вебинарчик», «вебинариться». Точно так же, как Кронгауз любит приводить в пример «окей». Да, это слово вошло в язык, его называют паразитом, тем не менее оно обрусело и поэтому так и зацепилось. У нас уже есть даже океюшки — тоже стало жить по русскоязычной словообразовательной модели, ассимилировалось. Поэтому те слова, которые входят в язык и начинают жить — почему нет, я считаю, что это допустимо. 

А что с московскими особенностями языка?

Москва всегда была местом смешения и языков, и культур. У нас ведется исследование под руководством известного лингвиста, профессора Владимира Ильича Карасика: наши студенты пытаются изучить языковую личность москвича и охарактеризовать сегодняшнего среднего москвича.

Хотя вот кто такой москвич? Раньше у нас было понятие «коренной москвич» — это тоже был чисто административный подход для того, чтобы как-то зафиксировать москвичей, живущих и претендующих на какие-то льготы. Но сегодня уже трудно говорить о коренных москвичах, поскольку очень сильна внутренняя миграция, и найти тех, у кого родственники, прадедушки-прабабушки являлись москвичами, довольно трудно. Точных данных нет, но Михаил Иванович Москвин-Тарханов, член Общественной палаты Москвы, говорит, что в XXI веке в Москве постоянно проживают не более 3% семей, предки которые жили тут до 1917 года. Около 30% московских семей — это те, кто перебрался в столицу до 1945 года, а более 65% — две трети — приехали уже после войны. И в наши дни в Москву ежегодно приезжают новые жители из других краев, так что и так небольшая доля москвичей с дореволюционными корнями в составе населения Москвы продолжает уменьшаться. Поэтому тех, кто живет в Москве и говорит по-московски, по-старомосковски — уже считаные единицы.

Я получала колоссальное удовольствие от общения с Виталием Григорьевичем Костомаровым, поскольку он москвич и представитель профессионального сообщества — человек, великолепно знающий русский язык, но он еще и говорил по-старомосковски — «четверхь» и «верхь» — все эти фонетические и стилистические особенности. К сожалению, в прошлом году на 91-м году жизни его не стало. Как мы говорим, теперь таких не делают — действительно, старомосковскую норму теперь найти очень и очень трудно, это только представители совсем старшего поколения, те, кто родился в московских семьях, кто воспитывался на этом московском языке. Сейчас услышать эту речь почти негде…  Раньше образцом был МХАТ, но сейчас уже нет. Так что только в архиве. Хорошо, что сохранились видеозаписи и можно на них строить обучающие материалы. Сегодня московская специфика размывается. Влияет тот самый глобализм, о котором мы с вами говорили. Остаются только такие диалектные вещи, как названия, которые часто обсуждаются, как поребрик и парадная в Санкт-Петербурге, а у нас бордюр и подъезд. Или булка и батон, кура и курица, греча и гречка.

Мы стали говорить не жаргон, а сленг, не экран, а дисплей, не макияж, а мейкап. Получается борьба даже не русского с иностранным, а одних иностранных слов с другими.

А так языковая личность современного москвича с точки зрения языковых единиц не сильно отличается от языковой личности жителя других городов. За исключением таких особенностей, как темповые и эмоциональные характеристики. Говорят, что москвичи характеризуются быстротой, быстрым темпом речи. Воспринимается, что москвичи всегда спешащие, торопящиеся, неблагожелательные, то есть на просьбу, на обращение, на любую попытку коммуникации реагируют скорее негативно, то есть как на фактор, который их останавливает, мешает их планам. То же самое отмечается сегодня в речевом этикете.

Есть мнение, что в деловой переписке общение москвичей тоже очень заметно отличается, например, от общения жителей Петербурга. В Москве пишут (и я сама так пишу) четко и по делу, даже иногда без «привет».

Да, это этикетные вещи. И это то, что сейчас трансформируется самым сильным образом, и Москва как столица в авангарде этих процессов — и хороших, и не очень, к сожалению. Потому что этикет упрощается во всем: в попытках все оптимизировать, ускорить, упростить, повысить эффективность мы все сокращаем, редуцируем. Мы едим на ходу, наш костюм уже не содержит столько деталей, рюшечек, бантиков, кнопочек, мы носим удобные свитера, блузки, брюки — это все тоже упрощение этикета: в костюме, в приеме пищи — и этикета в разговоре, как следствие. Поэтому в первую очередь мы избавляемся от тех вещей, от которых можно избавиться безболезненно для содержания, для достижения смысла коммуникации. Это приветствие, вопросы о здоровье и о самочувствии, пожелание успехов, удачи и так далее. Эти вопросы никак не влияют на достижение коммуникативного результата. Напрямую не влияют. Если мы хотим получить ответ, то мы его получим и без пожелания добра, здоровья, приветствия и осведомления о состоянии домочадцев. Хотя перед глазами сразу встает классический пример англичан. Их особое свойство — они могут часами говорить ни о чем. Например, о погоде. И для них это в их коммуникации очень важно. Англичане — это пример сохранения традиций — и культурных, и коммуникативных, поэтому в Англии незнакомые люди, столкнувшись где-то в лифте, начинают общение: они говорят о погоде, о здоровье — и они к этому относятся как к части своих культурных обязательств.

Русские иммигранты, которые переехали в Америку или в Англию, часто рассказывают о том, что их молчание в лифте воспринимается как грубость.

Абсолютно. А мы — сами знаете: зашли в лифт, и если там незнакомые люди — все глаза вниз или в телефон.

Вам не кажется, что это сейчас меняется?

Мне бы хотелось, чтобы это происходило, и здесь важны те самые образцы. Об этом нужно говорить, потому что многие эту проблему не замечают. Начинаешь с ними об этом говорить, все — «да-да!», а спрашиваешь, пытались ли измениться вы сами — «нет, даже в голову не приходило» — посмотрят как на сумасшедшего. Поэтому здесь очень важен такой момент — моды на это. Об этом нужно писать, говорить, это нужно делать предметом обсуждения. И в цифровой переписке, о которой вы говорите, мы сейчас формируем этот этикет, этот вкус к общению в целом.

Если говорить о международной практике, то все электронные письма должны содержать и приветствие, и заключение, и знаки уважения, и пожелания все доброго. Если говорить о деловой коммуникации, это норма. Когда мы обсуждаем этот пример, то мы понимаем, что он возможен либо при общении с хорошими знакомыми — пусть это будут даже коллеги, но с кем вы знакомы и общаетесь не первый день. Поэтому мы можем себе это позволить, а там, где это позволять нельзя, мы этого и не делаем. Взрослый человек эту стилистическую и жанровую специфику очень хорошо понимает — то, что в одном письме допустимо, мы все-таки в другом этого себе не позволим. И наша задача как раз вот этому-то и научить молодежь: что возможно и эффективно в эсэмэсках, в соцсетях, в электронной переписке, невозможно, если ты пишешь письмо не сверстнику, не родителям, ближнему кругу, а учителю, в будущем — вузовскому преподавателю, потом работодателю. Вот это новая задача при обучении языку.

Есть еще проблемы речевого ландшафта. То есть того, что формирует языковую личность. Постмодернизм утверждает, что весь мир — это текст. Не только речь, но все, что мы видим и слышим — это текст, который влияет на нас как на языковую личность. Это вывески, экраны, бегущие строки. Отсюда у нас появляются новые речевые модели, формирующийся речевой этикет — мы испытываем давление того, что происходит. Но как языковые личности мы еще и являемся создателями, авторами речевого ландшафта. Особенно если речь идет о вывесках, о публичной информации. И здесь у Москвы тоже есть больные места. Прежде всего это раздражающие аббревиатуры. Сегодня недостаточно быть носителем русского языка и москвичом, чтобы понять, что такое ГБОУ, ДЭЗ, например. Это известная тема, и это скорее язык коммуникации городского начальства с москвичами. Нельзя сказать, что он интуитивно понятен, приятен, благозвучен и отличается творческим подходом.

Для каких-то вещей творчество, может быть, и не нужно, но благозвучность и понятность — это критерии обязательные. Как москвич, ищущий то или иное учреждение, должен вообще это воспринимать? Многие шутят: если бы не простой и логичный подстрочник на английском языке, никогда в жизни не догадаешься, о чем идет речь. Это проблема речевого ландшафта Москвы. Об этом нужно задуматься. Чиновники, которые этим занимаются, создают негатив на ровном месте. Человеку совсем не обязательно знать юридический статус и правовую форму Большого театра. Достаточно, если там просто будет написано «Большой театр». 

Есть и обратная сторона. Не только чиновники усложняют наш речевой ландшафт, но и, например, люди, которые открывают в Коньково торговый центр «Кони-Айленд».

Да, это второй момент, о котором я хотела бы сказать. Когда мы говорили про заимствования, я тоже упомянула, что мы брали те слова, которые нам насаждают чиновники при наименовании явлений, таких как каршеринг и коворкинг, а со своей стороны бизнес нам тоже навязывает все эти лонгсливы… 

И бесконечные плазы.

Или панкейки вместо блинов, оладьев. Бизнес и чиновники — это два источника, которые навязывают нам заимствованные слова. О чиновниках мы поговорили — это проблема решаемая. А с бизнесом сложнее, потому что для него задача — выделиться, это закон бизнеса. Успешен тот, кто либо первый в своем деле, либо лучше всех. Лучше всех быть сегодня сложно, а первенство понимается в том числе как необычные наименования.

Откровенно говоря, некоторые примеры в бизнесе смешны — начиная от наименования нашего бизнес-центра «Сити». Ну какое Сити? Весь мир знает, что Сити находится совсем не в Москве. Когда приезжие иностранцы с этим сталкиваются, им смешно. С другой стороны, в этом есть какое-то раболепие. Что же вы строите московский, российский центр и не нашли русского слова? Хотя был вариант — Посад. И легло бы на язык — было бы прекрасно.

А так получилось: что же, Москва хуже Соединенных Штатов Америки или других стран? Вот вам, пожалуйста, у нас тоже будет свой Сити — это круто и значит, что мы впереди планеты всей. Крутизна, как мы понимаем, не в этом, но у нас многие так. Палас, например. Паласом у нас иногда называется учреждение, которое к паласу не имеет отношения ни с точки зрения уровня, ни содержания, ни оказываемых услуг.

Филологи и лингвисты к этому явлению относятся несколько иначе. Они считают, что в таких названиях, как «Кони-Айленд», с точки зрения языка как раз проявляется творчество, и эта творческая составляющая в языковых процессах филологов радует — с точки зрения процесса. Но если говорить о таких наименованиях, иногда они, являясь частью речевого ландшафта, играют отрицательную роль, потому что многие из них в погоне за креативностью осознанно пишутся с ошибками с точки зрения русского языка…  Например, «Цветочка» какая-нибудь. Сложившаяся языковая личность посмотрит и улыбнется, или ее это возмутит, мы скажем: «Фу, какое безвкусие» или «Ну прикольно». А дети, которые только овладевают языком, не поймут. Для них то, что публично, то, что большими буквами, — это образец. То есть это не содействует языковой культуре. Точно так же, как и то, что они слышат с экрана телевизора и видят на страницах газет, где тоже очень много нарушений классической и орфографии, и пунктуации, и стилистики — в погоне за креативностью, за творческой самостью.

Я вспомнила «Сталин Донер», вызвавший такой резонанс. Что, на ваш взгляд, с ним не так?

Мы уже говорили о языковом вкусе и о сочетаемости. Все-таки слова, которые используются в одном словосочетании, должны принадлежать к одной группе — и жанровой, и стилистической.

И желательно сочетаться по эмоциональному восприятию. И здесь нарушены все эти три принципа. Благозвучность и учет наших культурных предпочтений — то, что ложится на ухо или нет. Поэтому, на мой взгляд, действительно это неудачный пример с точки зрения языковой игры. 

Есть ли законодательное регулирование наименований?

Кстати говоря, да, на территории Москвы, как и на территории всей страны у нас действует закон о государственном языке, который запрещает наименование учреждений на английском, на любых иностранных языках. Все наименования должны быть написаны на кириллице, на русском языке, а также могут содержать в себе подстрочник на других языках, но основное название должно быть на русском. К этому закону нет инструмента контроля и наказания, поэтому то, что мы сейчас имеем, то и имеем. У нас нет языковой полиции — ну и слава богу, наверное, и не надо…

Куда нам еще языковую!

Да, потому что такие инициативы были, и это ужасно. Тем не менее, предположим, если Роспотребнадзор все равно проверяет, то почему бы, например, ему в своем акте не написать, что, условно говоря, антисанитария, чего-то там не так в кондиционере, в воде и так далее, и плюс название не отвечает требованию закона. И, соответственно, выписывать штрафы не только за пожарную безопасность, но еще и за нарушение в названиях. У нас этой процедуры сейчас нет, никто за это не отвечает. Закон прописан, а механизмов, как отслеживать исполнение этого закона, нет. И в этом основная проблема безнаказанности и вседозволенности. Должен быть баланс между тем, что мы должны развивать язык и приветствовать творчество. У нас с вами в первую очередь должна стоять задача сохранения национального государственного языка.

Фото: из личного архива Маргариты Русецкой