В мае 1976 года в своей мастерской, подожженной не просто так, погиб художник и один из инициаторов «Бульдозерной выставки» Евгений Рухин. Притесняемый цензурой, ленинградский андерграунд не стал этого терпеть и выступил против. Так появились практически протестные граффити на трамваях и на Петропавловской крепости. В этих хеппенингах участвовал бывший политзаключенный, председатель первой в России Комиссии по правам человека (в Ленсовете), участник «Демократического союза» и художник Юлий Рыбаков. «Москвич Mag» обсудил с Рыбаковым, где заканчивается злободневное творчество и начинается политическая борьба.

Лагеря и тюрьмы прошли сквозь всю вашу жизнь — сами сидели, как и большинство ваших друзей. Да и родились вы в лагере. Как так вышло?

Отца арестовали в мае 1941 года по 58-й статье УК (статья, устанавливающая в СССР ответственность за контрреволюционную деятельность. — «Москвич Mag») — за стихи. Началась война, и в какой-то момент дед выяснил, что отца собираются судить трибуналом, хотя он не был военнообязанным. К счастью, удалось его отбить — гражданский суд назначил ему пять лет заключения, и отец успел буквально с последним зековским эшелоном выехать из окруженного Ленинграда. Попал на шахты, заболел, в тюремной больнице встретил мою мать, которая работала там в канцелярии.

В этом лагере было много разных людей — от уголовников до «шпионов-диверсантов» и «врагов народа», среди которых и простые работяги, и крестьяне, и народные артисты балета и оперы, поэтому местное начальство решило, что оно вполне может организовать свой крепостной театр под названием «культурно-воспитательная часть». А у отца был закончен курс театрального училища Немировича-Данченко, и он попал в эту КВЧ. Там, например, ставили «Двенадцатую ночь», где отец играл герцога Орсино. Мать в него влюбилась, и в результате появился я. У отца к этому времени, слава богу, уже кончался срок. Я родился в феврале, а в мае он уже освободился. Мать чуть саму не посадили за связь с заключенным. В общем, они меня в охапку и бежать…

А когда вы сидели, проводились какие-то воспитательные работы, чтобы выбить инакомыслие?

Нет, тем более я считался обыкновенным уголовником, а не политическим — что меня перевоспитывать? На самом деле все, включая тюремное начальство, знали, что и как. Единственный воспитательный случай был однажды такой: как-то зашел к нам в барак начальник лагеря и специально при мне начал рассказывать, что когда он работал в соседнем лагере, то там нашелся зек, который себе на лбу выколол тату «Раб КПСС». Они его взяли, связали, новокаином лоб протерли, скальпелем раз — кожу и содрали. И выразительно так на меня посмотрел. Это была единственная акция.

Родители скрывали от вас биографию отца?

Не скрывали. Дело в том, что моя мать практически спасла отца от голодной смерти. Еженедельно из лагеря выезжала телега с умершими от цинги и прочего. Мать носила туда еду, если бы ее за этим поймали, она могла бы оказаться в соседнем бараке. Но она спасла не только его, а еще десяток людей. У отца было «поражение в правах», еще пять лет он не мог жить в крупных городах, поэтому мы осели в новгородском городке Боровичи. И те, кто освободился, приезжали к нам — отдыхали, приходили в себя. И, естественно, были разговоры — и о лагерях, и о советской власти, и обо всем на свете. А я маленький — ушки на макушке. Так что иллюзий у меня не было достаточно рано.

Но они вам говорили, что такое можно обсуждать только дома?

Они, конечно, пытались меня отгородить. Но это было не так-то просто. Предупреждения были, даже в пионеры заставили меня вступить.

Когда у вас сформировались собственные претензии к советской власти?

С осознанием судьбы своего отца. А кроме того, и с осознанием судьбы своего деда по линии матери: он был офицером инженерных войск. И в 1917 году, после октябрьского переворота, принял участие в попытке свержения большевиков — так называемом Юнкерском мятеже. Кроме службы в полку он преподавал во Владимирском военном училище на Петроградской стороне. В момент восстания он был в училище — отстреливался вместе с курсантами, когда их окружили. Причем, по его словам, за пушками стояли немецкие солдаты — как я потом выяснил, это были немецкие военнопленные, их держали в лагере к Крестцах, куда большевики доставили письмо от немецкого командующего Людендорфа. Он писал им, что если они помогут большевикам, то помогут Германии. Когда немецкие артиллеристы разбили здание училища, дед, который еще в Русско-японскую получил наградное оружие за храбрость, отстреливался до последнего патрона и вместе с двумя юнкерами ушел по крышам. Они переплыли Неву на лодке, добрались до квартиры деда на Васильевском острове, где он переодел этих мальчишек, а сам остался. Через какое-то время за ним пришли и стали искать оружие. Он спрятал его в поленнице во дворе дома, и дворник показал, где именно. В результате он не вернулся. Насколько мы теперь знаем, его и целую группу офицеров вывезли на Финский залив и утопили.

В какой момент вы поняли, что художественное творчество может быть способом выражения политической мысли?

Я не стал уличной шпаной благодаря своей матери. Однажды она позвала меня и нарисовала пейзажик — он хранится у меня до сих пор. И мне захотелось попробовать. Потом художественная школа, художественно-ремесленное училище — резчик по дереву. Там у меня был хороший преподаватель Манюков, который сам искал новые художественные языки. Тогда я увидел, что можно не просто рисовать похоже, а делать что-то свое — интересное и самобытное. Естественно, стал пробовать вместе с другими учениками из училища.

Первая наша выставка была в 1965 году в кинотеатре «Молния». У меня были всего лишь импрессионистические пейзажи. И тут я первый раз столкнулся с цензурой советской власти. Где-то рядом жил заведующий секцией графики Союза художников товарищ Ветрогонский. То ли он случайно пошел кино смотреть, то ли еще что, но увидел нашу выставку: «Как? Без нашего согласия? Куда смотрит обком?» И так далее. Тогда он пригрозил директрисе кинотеатра, что если завтра он придет, а все это безобразие еще будет висеть, то она лишится работы. И мы собрали свои картинки.

Потом был второй опыт столкновения с цензурой, в 1972 году. Молодежная секция Союза архитекторов и обком комсомола решили сделать молодежную выставку. Она должна была пройти в одном из павильонов выставочного комплекса на Васильевском острове, в Гавани. Там собралось 50 разных художников, никак не объединенных между собой. Нам предоставили пустой стеклянный куб — ни панелей, ни выставочных стендов, ничего. Мы построили все, что было надо, развесили свои работы. А потом пришел председатель Союза художников Санкт-Петербурга Аникушин. Помню, как приехала эта комиссия на своих черных «Волгах», вышел маленький Аникушин, огляделся, посмотрел, увидел, что мы стоим, вытащил карандаш и сказал: «Сейчас я пойду и поставлю крест около тех работ, которые должны быть сняты. И никаких дискуссий». И пошел — он поставил крест около каждой работы, кроме прикладного искусства.

Это и подтолкнуло к началу формирования общественной группы. Когда 50 человек оптом отвергнуты, приходит понимание, что в одиночку бороться бесполезно — надо объединяться. Но это пришло позже. Я, как и любой человек, должен был где-то трудиться, а чтобы заниматься творчеством, надо было быть членом союза, куда попасть совершенно невозможно. Поэтому я был занят своим делом — работал реставратором в Русском музее, потом в Музее этнографии. И в свободное время писал почти без надежды на то, что как-то дальше может сложиться полноценная творческая жизнь.

А что вы реставрировали?

Деревянные наличники архангельских деревень, мебель, скульптуру. В Музее этнографии пришлось реставрировать…  пряники. В Ленинграде был человек, который еще до войны начал собирать коллекцию пряников — и во время блокады он их не съел! Все полторы тысячи попали в Музей этнографии. Они были трухлявые и проеденные жуком. Начальник нашей реставрационной мастерской придумал пропитывать их каким-то жутким клеем. И сидел я под вытяжкой, окунал их и сушил…

Потом я услышал, что в Москве была попытка выставки авангардистов, которую разогнали бульдозерами. Но потом разрешили провести ее в Измайловском парке и павильоне «Пчеловодство» на ВДНХ. На этой волне я вступил в наше первое Товарищество экспериментальных выставок, и мы попытались сделать выставку в ДК «Невский». Там участвовали три мои работы: натюрморт, пейзажная работа и третья — с подтекстом. Есть библейская легенда о царе Валтасаре, у которого на стене пиршественного зала появилась огненная надпись, которую смог перевести только пастух. В результате в моей работе появилась красная кирпичная стена с характерными зубчиками, надпись, памятник из колючей проволоки и усатая физиономия, очень похожая на товарища Джугашвили…  А на стене надпись — Mene.Tekel.Fares (взвешено, сочтено, измерено). Комиссия, которая смотрела, остановилась около этой работы, но пропустила — там было много всего, устали уже.

После нам сказали: хватит — никаких коллективных выставок не будет, вашего товарищества мы не признаем. Если кто-то хочет — подавайте документы в Союз художников на общих основаниях. И нашлось человека три, которых приняли, хоть они и были формалистами, а не соцреалистами. А потом погиб Евгений Рухин (один из инициаторов «Бульдозерной выставки», задохнувшийся в своей квартире из-за ее поджога. — «Москвич Mag»).

Почему это случилось? К тому моменту оттепель уже прошла?

Оттепель — это миф. За три оттепельных года молодежь по всей стране поверила в происходящее и решила, что надо делать социализм с человеческим лицом. Вся эта молодежь пошла в лагеря — если разделить общее число осужденных за ревизионизм в те годы, получается, что сажали по четыре человека в день. И это называется оттепель. И она прошла давным-давно.

Рухин часто ездил в Москву, встречался с иностранными журналистами, его работы покупали. А в Ленинграде, поскольку нам не давали коллективных выставок, пошли квартирные, на которые местные власти тоже стали реагировать. Милиция входит — выключение света — проверка документов. А потом стали поджигать двери.

Первый сигнал был с художником Юрой Жарких. После переговоров в Москве он садится в поезд, ложится спать, утром сует ноги в ботинки, выходит на перрон и падает с криком. Ноги у него жжет, вызвали скорую, отвезли в больницу. Оказалось, что у него слезает кожа со ступней. Врач, которая его осматривала, спросила: «А вы на химическом военном производстве работаете?» Это было боевое отравляющее вещество — ему налили его в ботинки.

А потом Женя вернулся из Москвы, позвал друзей, они устроили вечеринку, остались там все ночевать. А ночью, начиная со входа, все загорелось. Хорошо, что были окно и соседняя крыша. Почти все смогли спастись, кроме Рухина и жены одного из художников. Рухин бегал и вытаскивал всех, а сам не успел — задохнулся.

Почему вы решились написать свой манифест на стенах Петропавловской крепости? 

Это был наш товарищ. И мы понимали, что это не случайность. Я мог бы узнать об этом позже, но случайно столкнулся на улице с Толей Белкиным, который шел и плакал. И мы пошли с ним к дому Рухина на набережной Красного Флота. Туда сошлись художников двадцать из нашей группы. И там родилась идея — не отомстить (кому мстить?), а в знак протеста против запретов и гибели Жени сделать уличную выставку у Петропавловской крепости с тем, чтобы обратить внимание общества.

Вы понимали, что можете сесть?

Чтобы нас не обвинили в нарушении общественного порядка, было написано официальное письмо в управление культуры (обратите внимание: сейчас это называется комитетом, тогда было управление), что в связи с отказом в проведении наших выставок мы проводим свою — у стен Петропавловской крепости. В результате часть художников была заблокирована в своих домах — им не дали возможности выйти из квартир с картинами. Без — пожалуйста. Дружинники и милиция стояли и караулили. А те, кого не нашли, дошли. В том числе добрался и я.

Я заранее ушел из дома к другу и поехал от него. Не дошел — в парке, как и всех остальных собравшихся, меня повязали и отвезли вместе с работами в райотдел милиции. Приехали чекисты, посмотрели на все — никакой крамолы там не было, продержали нас до вечера, сказали больше так не делать и отпустили.

Откуда взялась фраза «Вы распинаете свободу, но душа человека не знает оков», с которой вы выступили?

Я ходил в Публичную библиотеку, смотрел там журналы по современному искусству. И в журнале ЮНЕСКО на задней обложке увидел скульптуру — лежащий человек, а над ним нависший тигр. А рядом слова: «Душа человека не знает оков» Я ее запомнил, а потом и дополнил.

Хоть первая выставка и не состоялась, потом мы решили, собравшись меньшим количеством людей, что сделаем вторую. Но поскольку она тоже будет разогнана, то экспонатами нашей выставки будут те, кто будет мешать нам ее проводить. Это был первый настоящий перформанс. Известили — послали письмо. В результате в назначенное время мы пришли туда. А там милиция, солдаты, милицейский катер барражирует на Кронверке. Мы прошли на травку, сели, к нам поэты присоединились. Что с нами сделаешь, мы без работ, просто сидим стихи читаем! Но все-таки появился отряд милиции во главе с полковником, который сказал, что мы должны покинуть это место: «Если вы не уйдете — на руках понесем». С нами девушки, понятно, что все превратится в драку. Встали, заложили руки за голову и пошли.

У Троицкого моста сопровождение ушло. И мы отправились к поэтессе Юлии Вознесенской, которая тоже в этом принимала участие. Причем интересно, что ее вообще пытались не выпустить из дома, даже без картин. Открывает дверь на площадку, а там амбал: «Дверь закрой, чтобы я тебя не видел». Девушка была бедовая: она с третьего этажа сползла по водосточной трубе — ободрала себе живот, но спустилась.

Пока мы шли, произошел инцидент на Марсовом поле. Там выскочили два амбала — первого, кто им под руку попался, Володю Бугрина, запихнули в машину. Отвезли в отделение, составили протокол, что нецензурно выражался. Обрили голову, отправили на 11 суток. А мы пошли к Юльке, очень удивили амбала, который караулил, что она с нами. А потом задумались, что делать дальше. Решили объявить коллективную голодовку. Но через какое-то время раздался телефонный звонок: «Голодаете? Голодайте! Сдохните — нам же лучше».

После этого у меня и родилась идея — с моим товарищем художником Олегом Волковым мы отправились ночью на Петропавловку и оставили там это послание. В итоге дело из 11 томов, ведь надписи были не только на Петропавловке, а основной подпольной работой была печать листовок и запрещенной литературы. Меня и Олега Волкова чекисты шантажировали судьбой наших товарищей. В обмен на их свободу мы были вынуждены отказаться от политических мотивов и замолчать на суде.

Как вы решили после шестилетней отсидки в Заполярье вновь начать борьбу?

Я вернулся, огляделся, узнал, что половина моих старых товарищей по предыдущим выставкам эмигрировала (во многом из-за нашей истории). Но за эти шесть лет появились молодые художники — идет формирование новой выставки. Я прибежал туда, обнялся со «стариками» и перезнакомился с молодежью. И дальше у нас завертелась работа. Каждая выставка была боем, но с развитием перестройки становилось все легче. И к 1988 году уже не надо было идти большой командой пробивать дверь. Это была первая моя проба правозащитной работы. Я отстаивал право художника на контакт со зрителем и права зрителя на контакт с художником без цензуры.

Чего вам удалось добиться, создавая «Демократический союз»?

Главная заслуга «Демсоюза» — мы показали обществу, которое еще боялось выступать, что можно требовать радикальных перемен, отмены монополии коммунистов на власть, выходить с плакатами «Долой КПСС!», требовать свободной экономики и ликвидации КГБ. И с этим мы вышли на улицу у Казанского собора, стали распространять листовки. У нас были не только питерское и московское отделения, но и штабы в Армении, Грузии, на Украине, в Сибири, на Дальнем Востоке. В общей сложности 4,5 тыс. человек. Как я выяснил позже, чекисты считали, что десять. Мы подняли планку требований до настоящих политических реформ. Показали, что можно не бояться. Хотя на нас снова завели дело по 70-й статье (антисоветская агитация, направленная на подрыв или ослабление советской власти). Были обыски. Но нас не успели арестовать, потому что Съезд народных депутатов отменил эту статью УК. А так нас ждали камеры на Литейном.

Почему вы до сих пор здесь?

Я думаю, что еще пригожусь.

Фото: Николай Симоновский