Полиция жестко разгоняла акции оппозиции 23 и 31 января, а также 2 февраля. Участников массово задерживали. Под горячую руку попадали не только оппозиционеры и протестующие, но и журналисты, и даже случайные прохожие.

Их развезли по отделениям полиции, которые сразу переполнились. Потом предельные нагрузки испытали суды, которые перешли на конвейерный способ вынесения приговоров, но все равно не справлялись. Последним звеном стали изоляторы временного содержания, мощности которых не были рассчитаны на государственный размах борьбы с протестующими.

По самым скромным подсчетам, по всей России были задержаны более 11 000 человек. По данным на 14 февраля, в суды поступило более 9000 административных дел о нарушениях правил проведения публичных мероприятий (это только по статье 20.2 КоАП). Из них более 5500 — в суды Москвы. Чаще всего людей обвиняли в участии в несогласованных акциях, в том, что они выкрикивали лозунги, мешали транспорту и пешеходам. Иногда дела заводили и по другим статьям — о неповиновении законным требованиям сотрудников полиции, нарушении карантинных норм и т. д. Еще накануне 31 января московские судебные власти отчитались о 972 арестах и 1232 штрафах. Ни единого оправдательного приговора вынесено не было. В следующую неделю число приговоров выросло более чем вдвое. Под административным арестом побывали более 2000 москвичей.

Максимальная вместимость московских спецприемников для административно арестованных — 141 место. Власти стали размещать людей в спецприемниках Московской области (еще 230 мест). Пришлось задействовать и центры временного содержания иностранных граждан в подмосковном Сахарово (800 мест), а также в Егорьевске и Королеве (еще 404 места). Коллапса пенитенциарной системы удалось избежать благодаря «текучке кадров»: арестованные в январе начали освобождаться к февралю, когда начались «пиковые нагрузки». Суды по митинговым делам продолжались до середины февраля.

По оценке «ОВД-Инфо», под административный арест по обвинению в нарушении порядка проведения публичного мероприятия отправили в три раза больше людей, чем за 15 предыдущих лет. «Москвич Mag» решил выяснить, что нового открыли для себя тысячи москвичей, наблюдавших зимнее небо через зарешеченные окна.

Задержания

Ольга Гусева, Александр Сирискин, Кирилл Украинцев

Московского фотографа Елену Ростунову взяли вечером 2 февраля: «Где-то в районе Столешникова переулка нам навстречу уже бежали биороботы с дубинками, толпа рванула в Дмитровский переулок. Куда еще можно было свернуть? Это была западня. Я прижалась к стенке. Мимо бежали люди. Рядом избивали подростков. Жуткое зрелище. Ночь. Темь. Человек двадцать биороботов в полной экипировке на парочку безоружных. Изобьют, унесут. Следующих догонят. Повтор… »

Ее саму схватили за шиворот, повели в сторону Театральной площади: «Около Большого поставили к стенке. Обыскали. Посмотрели в паспорт. Спросили, что я делаю в полдвенадцатого в центре. “Из театра вышла”, — говорю. “И какой спектакль?” — “Не помню”. Было страшно остаться один на один с “космонавтами”. Но успокаивали проезжавшие мимо машины, гудками подбадривавшие протестантов. Потом отвели в автозак, в котором уже сидели человек шесть задержанных. Стало спокойнее. На миру и смерть красна».

Театральный режиссер Александр Сирискин «залетел» на три дня раньше, 31 января. Гулял в районе «Матросской тишины», в которую отвезли тогда «берлинского пациента». ОМОН рассек толпу, в которой «гулял» Александр. Всех скопом поставили в ряд у стены. Так люди простояли час. К ним подъезжали автозаки и медленно разбирали пленных.

Глубокой ночью режиссера привезли в ОВД «Теплый Стан» вместе с несколькими десятками других задержанных. Там сидели всю ночь. В компании оказался один опытный оппозиционер по имени Серж. Он мгновенно превратился в источник знаний. Нужно ли подписывать протокол, отказываться ли «катать пальчики», что отвечать следователю — революционная наука оказалась как нельзя кстати.

Студентка 1-го курса ВГИКа Ольга Гусева свой первый арест получила за участие в акции, дойти до которой не успела. Она с друзьями только вышла из метро 2 февраля и еще не успела найти основной состав протестующих, как налетели полицейские: «Нас сразу загнали в угол. Со всех сторон “космонавты”. Там был какой-то дворик, в который теоретически можно было убежать. Но пока мы вертели головой, прозвучал свисток, и вся эта орава Росгвардии побежала в нашу сторону. Мы рванули во двор. Менты погнались за мальчиками, но, не догнав их, взяли нас с моей одногруппницей».

Девушек посадили в автозак и повезли в ОВД «Сабурово». Всю ночь таскали по кабинетам: то разговор со следователем, то «пальчики», то еще что-то. Спать не пришлось ни «казакам», ни «разбойникам». В Сабурово опытных арестантов не было, поэтому полицейские легко переходили границы Процессуального кодекса. Задержанных заставляли подписывать согласие о допросе в ночное время, не давали сходить в туалет, провели дактилоскопию, запугивали.

«За ночь мне попытались повесить две уголовные статьи, — рассказывает Ольга. — За осознанное распространение коронавирусной инфекции и за избиение полицейского…  Положили передо мной протокол, в котором говорилось, что я нанесла увечья и тяжелые физические повреждения омоновцу. А вы на мою комплекцию посмотрите: я достаточно маленькая девочка!»

Следователи посмеивались, но когда выяснилось, что никаких видеодоказательств у них нет, решили сменить уголовный состав на типовой, административный. Утром Олю повезли в суд.

Суды

Суды проходили в режиме повышенной эффективности. У Ольги Гусевой разбирательство длилось 4 минуты: судья прочла протокол, спросила: «Все верно?» и, пропустив ответ мимо ушей, отправилась писать приговор. Еще 15 минут, и Ольга «подняла свой первый срок» — 10 суток.

Елену Ростунову привезли в суд в составе дружной компании — ночь в околотке сплотила случайных знакомых. А вот полицейские и охранники разделились в своем отношении к «пассажирам». «Следователь Надежда обещала, что телефоны выдадут, как только мы покинем ОВД. Вместо этого она положила их в пакетик. Ехала впереди. Пакетик держала на коленках. Она была жадина. Ей было жалко. Она нас ненавидела. Мы мешали ей жить и спокойно зарабатывать деньги», — рассказывает Елена. А вот другой полицейский, наоборот, всячески старался помочь. Елена попросила у него разрешение написать СМС мужу, чтоб не волновался. «“Понимаете, она старше меня по званию, у меня будут проблемы”, — ответил он. И тут у меня слезы. С этого момента что-то у полицейского перещелкнуло. Он увидел во мне человека».

Перед залом суда многие арестанты судорожно решали, что им говорить — что просто гуляли по центру или что участвовали в мирной акции протеста? Иногда никакого видимого эффекта разница в этих позициях подсудимых не производила. «Алене, Дане тоже дали по 10 суток. Девочки сказали, что они просто гуляли по центру. Даня сообщил, что осознанно вышел на митинг. Результат одинаковый», — рассказывает Елена про своих спутников.

Впрочем, некоторые судьи старались поощрять конформистскую позицию своих жертв. Александр Сирискин оказался в суде в компании из 20 человек. Трое из них уверяли судью, что не поддерживали оппозицию, а просто гуляли — и отделались штрафом. Всем остальным давали административный арест. Тем, кто вел себя дерзко и говорил судье, что не верит в ее правосудие, давали побольше, 10–12 суток. Тем, кто вел себя покорно, поменьше — 5–7 суток. Александр рассказывает, что он сам мучительно колебался. Ужасно хотелось домой, но ему было стыдно перед другими задержанными, и в итоге он сказал судье, что участвовал в демонстрации. Получил 7 суток. «Наверное, потому что я все время улыбался», — объясняет он мягкость приговора.

«Женщина в мантии была непрошибаемой. Мне дали 12 суток. Я обрадовалась. Не 15. Маленькие радости», — описывает свои впечатления от процесса Ростунова.

Были и более экзотические судебные фабулы. Лидер профсоюза «Курьер» и журналист Кирилл Украинцев тоже провел 5 суток за решеткой, хотя не за митинги либеральной оппозиции. Его приключения начались раньше (хотя «отдыхал» он одновременно с большинством). 11 января Кирилл был на суде по уголовному делу другого политзаключенного — математика Азата Мифтахова, которого 18 января приговорили к шести годам общего режима за то, что он якобы разбил окно и бросил файер в офис «Единой России» (правозащитники называли процесс полностью сфальсифицированным). В тот день вынесение приговора перенесли, и Кирилл уже собирался уходить, как к нему неожиданно подошли полицейские: «Извините, но у нас ориентировка на вас. Вы, кажется, что-то украли в магазине». В отделении выяснилось, что никакой ориентировки нет, а речь пошла о нарушении проведения пикетирования.

«Какого такого пикетирования? — спрашивал Украинцев. — Это открытое судебное заседание, на котором я присутствовал как журналист».

Но ему вручили повестку в суд на 9 февраля и отпустили домой. Статья была чисто штрафная, ареста не подразумевала, и профсоюзный лидер на суд пришел. И, наверное, зря. Потому что выяснилось, что полицейские за прошедшее время просто составили новое обвинение, по суточной статье. Свой срок Кирилл схлопотал по обвинению, о котором он узнал за несколько минут до приговора. «В итоге мне инкриминировали, что я сознательно звал граждан участвовать в несанкционированном мероприятии с помощью репоста во “ВКонтакте”, — рассказывает Кирилл. — На то, что это был репост про полностью открытое публичное мероприятие — судебное заседание — никто внимания не обратил. Судья просто сказала: “Молодец, садись. Пять”».

Новичков, впервые столкнувшихся с российским правосудием, неизменно поражают свидетельские показания. «Свидетели», в роли которых выступают полицейские, под копирку пишут одинаковые протоколы, в которых говорится, что фигурант «выкрикивал лозунги, организовывал толпу, частично перекрывал проезжую часть». Иногда в таких показаниях может быть путаница по времени, месту и обстоятельствам произошедшего. А то и ошибка в половой принадлежности «нарушителя». Елена Ростунова рассказывает, как судили одного из ее спутников: Даня указал, что про него написано в женском роде, судья рявкнула: «Главное, чтобы ты в обычной жизни оставался мужчиной». 

Тюремные университеты

Участники протестов и активисты оппозиции в конце января и первой половине февраля составили абсолютное большинство «постояльцев» во всех изоляторах и местах временного размещения Москвы и Московской области. Большинство из них сидели в чисто «политической» компании. Но иногда в камере оказывались и «лояльные граждане» — мигранты без документов, люди, попавшиеся на воровстве в магазине, вождении без прав, на пьяной хулиганке или других правонарушениях. Тогда варианты могли быть разные.

Сплоченная группа арестантов в ЦВСИГ «Сахарово», в которой оказался Александр Сирискин, стихийно пришла к тактике, которой когда-то придерживались профессиональные революционеры, народовольцы, эсеры и большевики: они устраивали акции протеста и категорически требовали, чтобы уголовных содержали отдельно от политических. Когда администрация центра в Сахарово объявила, что арестанты будут отбывать наказание вместе вне зависимости от статьи, один из задержанных объявил сухую голодовку, а другие стали стучать металлическими кружками по столу и стенам в знак протеста. Начальство пошло на попятную, чтобы не связываться.

В других случаях арестантов пытались уговаривать «по-хорошему». Елена Ростунова пересказывает свой диалог с начальником изолятора, который почти что упрашивал ее потерпеть скандальную неполитическую «пассажирку» в своей камере:

— Мне надо с вами поговорить. Понимаете, как с женщиной. Взрослой и разумной.
— Я псих, — говорю.
— Вы же сама мать. Я к вам Соню заселю. Вы же ее потерпите? На пару ночей. Обещаю.
— Нет, мы с ней не уживемся, — говорю. Соня к тому моменту успела побывать во всех немногочисленных женских камерах, и везде был конфликт.
— Давайте попробуем? — И так доверительно смотрит в глаза.
— У нас тут девушка есть одна, можно ей в душ? У нее менструация, вы же войдете в ее положение? — и я тоже доверительно смотрю ему в глаза.
— Понимаете, ну куда мне их всех? У меня там двух трансвеститов привезли. Бытовая драка.

Но в изоляторах поменьше вариантов часто просто нет. Все сидят где придется. Кирилл Украинцев сидел в камере, где половина были политическими, а половина обычными гражданами: «Наш арестантский интернационал состоял из киргиза, узбека, дагестанца, белоруса и трех русских. Первые три сидельца из этого списка работали в такси. Все они являются маленькими людьми, самыми беззащитными перед этой системой. Легкая добыча. Стражи системы перемалывают маленького человека за квартальные премии и звезды на погонах, — рассказывает он. — У меня были передачки и моральная поддержка со стороны товарищей, а вот героиновому наркоману, мигрантам или обычным трудягам негде взять такие козыри. У них нет социальной мобильности, внимания прессы, правозащитных организаций. Им дают очень несправедливые сроки. Например, моему сокамернику Косте, который из своих тридцати больше семи лет сидит на героине и совокупно девять провел в заключении, дали три с половиной года за украденную микроволновку стоимостью тысяча рублей».

Как и полицейские, неполитические арестанты разделились в отношении к борцам за идею. Одни симпатизировали. Елена Ростунова рассказывает про грузинскую женщину лет шестидесяти, которую совершенно случайно поймали на улице, просто за компанию с оппозиционерами, и впаяли 4 суток. Наслушавшись оппозиционных баек, она на прощание сказала сокамерницам: «Все, теперь перехожу в ваше движение!» Дагестанский трудяга из камеры Кирилла Украинцева обещал вступить в профсоюз и поддерживать протесты. А вот героиновый наркоман или девушка Соня, работающая в сфере эскорта и получившая 10 суток за пьяный дебош, к политическому активизму склонности не проявили.

Зато предоставленные сами себе «революционеры» генерировали мир каторги и ссылки, известный по мемуарам русских революционеров. Во-первых, оказавшись в вынужденной изоляции и без мобильных телефонов, люди стали читать книги. За две недели некоторые проглатывали по восемь томов, заботливо переданных товарищами или волонтерами с воли. Во-вторых, в некоторых камерах, особенно где сидели по много человек, рождались кружки самообразования.

«У нас в камере были фитнес-тренер, студент-химик и молодой врач, — рассказывает Александр Сирискин. — И каждый готовил занятия по своему профилю. Тренер показывал упражнения, врач обучал технике первой помощи, я рассказывал про Мейерхольда и основу драматургии».

И, конечно, люди помногу обсуждали политику. Как и следовало ожидать, страх сменился на чувство солидарности, и даже идеологические оппоненты больше говорили об общем, чем о том, что их разделяет. «В основном даже обсуждали не политику, а именно причины, почему пошли на митинг, кто что будет делать дальше. Причины у всех были из разряда “за справедливость, за Россию, чтобы отпустили Навального”. При этом, кстати, про Навального не было никого, кто прямо его сторонник. Просто все хотят, чтобы все было по-честному», — рассказывает студентка Ника Галиева.

Обсуждали перспективы протестного движения. «Я сидела в Егорьевске. Были все с митинга. Сидела я с лучшими людьми Москвы! Я звонила подруге и говорила: “У нас в камере собралась вся культурная интеллигенция Москвы — психолог, художница, музыкант, культуролог, поэт”, — продолжает Ника. — Это переосмысление всего. То есть я поняла, что действительно есть то, за что надо бороться».

Многие в камерах пели. «Часто пели гимн России, — вспоминает Александр Сирискин. — У меня это вызвало настоящий катарсис. Еще пели “Стены” “Аркадия Коца”. Русские народные песни пели. Тюрьма вообще стимулирует патриотизм». В тюремной камере подняться на высоту пафоса оказалось проще, чем в жизни, и страна, которая порой выглядит такой хмурой и суровой, вдруг начинает казаться такой родной и заслуживающей жертвы.

«Однажды под вечер, когда в камере выключили радио, — рассказывает Елена Ростунова, — мы вдруг неожиданно затянули гимн. А когда дошли до слов “Славься, страна, мы гордимся тобой”, конвойные — их было четверо — подхватили и допели вместе с нами».

Впрочем, споры между арестантами тоже случались. Александр Сирискин оказался в камере с человеком либертарианских взглядов, сторонником декоммунизации. А сам режиссер считает себя социалистом и не верит в невидимую руку рынка. Камера разделилась. Студент-химик поддержал рыночное будущее, а другой студент, гуманитарий, оказался скорее леваком. Остальные твердых идеологических взглядов не имели и доброжелательно слушали спорщиков. В итоге победила дружба, но общее гражданское возмущение коррупцией и полицейским беспределом скорее сплачивало вокруг либеральной оппозиции, признается Александр. «Наверное, в ближайшем будущем победит она», — размышляет он.

Свобода

«Я готов поставить второму спецприемнику Москвы четыре звезды из пяти. Отлично кормят, гуманные сотрудники, но только тонкие матрасы. Еще воду обязательно в бутылках передавайте арестантам со стаканчиками пластиковыми. Нам давали только кипяток, как в поезде», — говорит Кирилл Украинцев.

Другие постояльцы изоляторов и центров временного содержания по-разному оценивают степень комфорта этих учреждений. Девушки жалуются на то, что согласно регламенту в душ пускают только раз в неделю. Хотя некоторым делали послабления и водили чаще. Некоторые мерзли. Кое-кому иногда не хватало питьевой воды, а кипяток приносили не всегда вовремя. Но после первых авральных дней арестантский быт наладился. Участники протестов свыклись с суровыми условиями своей временной тюрьмы. Многие, как ни странно, переживали эйфорию и даже счастье от осознания выполненного долга и гражданского значения своей борьбы, а также от чувства локтя и близости с единомышленниками. Почти у всех к концу срока страх совсем улетучился. Люди обсуждали тактику: кто-то собирался участвовать в новых протестах прямо сразу, как только «откинется». Более осторожные предпочитали подождать несколько месяцев, чтобы административка «сгорела» и не было риска получить уголовную дадинскую статью за три административных ареста подряд. Многие решили для себя пойти волонтерами в «ОВД-Инфо» или правозащитные организации. Из тех, с кем я успел поговорить, деморализованных и запуганных не было ни одного человека.

Первый опыт заключения оказался не таким страшным, а для многих воодушевляющим, словно пионерский лагерь или летние сборы. За считаные дни люди овладели вековыми премудростями российской тюремной жизни. В Сахарово мужчины наладили «дорогу» — систему веревок, по которым из камеры в камеру «заводили» нужные вещи — кнопочный телефон, чайные пакетики, шампунь. Во время прогулок девушки перекрикивались с мужскими камерами, кричали лозунги, успевали кокетничать, даже назначать свидания. Елена Ростунова рассказывает: «Мы гуляем в клетке. Из восьмой камеры на втором этаже высовывается молодой человек, мне видны только его очертания, зрение плохое, но народ говорит, что вполне себе симпатичный, кричит Алене: “А ты красивая. Где ты живешь? В Кузьминках? А там один выход или два? А “Макдак” там есть? Запомни, я буду ждать тебя каждый вторник в “Макдаке” в четыре часа. Каждый вторник”. “Окей”, — говорит Алена».

Большинство арестантов уже на свободе, хотя кто-то еще досиживает длинные сроки. Но в московских кафе идут встречи еще не созданного общества ветеранов «каторги и ссылки». Некоторые мои респонденты пойдут в кафе на «выпускной» в следующий понедельник. Другие общаются в социальных сетях.

«Когда наступил день освобождения, — вспоминает Ника, — было грустно, но по-хорошему. Я хотела домой, но при этом понимала, что буду скучать по девочкам, с которыми сидела. В машине я много улыбалась, потому что тетя рассказывала, как они меня все разыскивали, как все ее знакомые мной гордились».

Трудно сказать, точно ли это именно тот итог, на который рассчитывали власти. Но совершенно точно, что это исторически неизбежный эффект происходящего.

Фото: Анатолий Жданов/Коммерсантъ/Fotodom, @Петр Верзилов