Песня российской певицы Кати Лель (настоящее имя — Екатерина Чупринина) «Мой мармеладный (Я не права)», вышедшая в далеком 2004-м, недавно завирусилась в соцсетях по всему миру. В конце ноября она вышла на третье место в топ-50 трендов во всем мире на Spotify. Этот чарт ранжирует треки, которые быстрее всего набирают популярность прямо сейчас.

Вот уже две недели «Мой мармеладный» держится в первой десятке, что случается довольно редко, поскольку плейлист обновляется каждый день и участвуют в нем тысячи треков со всего мира. В сервисе Shazam песню искали почти 700 тыс. раз. Но главной ареной, на которой разыгрывается триумф русского хита, стал TikTok. Тысячи блогеров по всему миру записывают каверы на полузабытую песню в некоем абстрактном, но узнаваемом «славянском стиле». Slavic Girl Trend, возникший благодаря хиту Кати Лель, к 6 декабря набрал невероятные 737 млн просмотров.

«О Боже! 💥 Я поздравляю моего любимого и гениального Макса Фадеева 🔥, автора этой крутой песни, и всю нашу страну с такой Победой!!! — эмоционально отозвалась на это событие сама Лель-Чупринина. — Благодарю каждого из вас, любимые мои, кто рад за нас с Максом, кто поддерживает нас! Жизнь непредсказуема и удивительна своими сюрпризами! 😇
Посылаю вам свою любовь!!💜 Спасибо, Вселенная!💫»

Написанная в 2004 году песня обозначает новый для России культурный тренд: переход от ностальгии по 1990-м к культу сытых нулевых.

— Мода на 1990-е доминировала до СВО и даже раньше, до ковида, — объясняет художественный критик Андрей Шенталь. — Люди обращались к тем временам через каверы, через имитацию музыки того периода. 1990-е были очень противоречивым временем, но именно тогда в России произошла своего рода сексуальная революция, а популярная музыка стала одним из ее инструментов. В этом прошлом словно было заключено обещание будущего. Но когда наша жизнь вновь вошла в полосу исторической турбулентности, появился запрос на более конформные образцы. И они сразу обнаружились в периоде середины 2000-х, когда уже шел сексуальный термидор, конструировались «традиционные ценности». Но это компенсировалось эйфорическим потреблением. Песня «Мой мармеладный» точно выражает дух этой эпохи. Она как бы возвращает слушателей к некой компромиссной «нормальности», которая никогда не была нормальной.

Заря с Востока

Но парадокс в том, что популярность старой попсовой песни перешагнула российские границы.

— Международный успех этого трека связан в том числе с тем, что он грамотно сделан по всем канонам популярной танцевальной музыки, — говорит Шенталь. — Очень четкий пульс, и он подчеркивается исполнением Кати Лель на стаккато, то есть отрывисто. Текст построен на императивах и глаголах. В песне есть главное для поп-музыки: хуки — запоминающиеся, цепляющие фразы. И сами эти припевы состоят из звукоподражания, которому не нужен перевод. Это универсальный язык, lingua franca желания. И в нем есть узнаваемый элемент зарождающейся тогда порноиндустрии — звуки в припеве напоминают о том, как должен происходить стереотипный половой акт.

Неудивительно, что всплески популярности этой песни случались и раньше: например, в 2012-м ее перепела Рони Дуани, которую «Википедия» называет израильской Бритни Спирс.

Катя Лель, впрочем, верит скорее в патриотический потенциал своего творчества. «Круто! Это олицетворение России, это суть России. Радуюсь, что это связано с миром моды, с олицетворением России, страны во всем ее проявлении. Я счастлива, что я патриот своей страны», — говорит она.

Большинство блогеров, участвующих в глобальном тренде, действительно используют атрибуты, отсылающие к стереотипам о России. Они кутаются в меха, оборачивают вокруг голов пушистых котов, изображающих шапки, держат в руках макеты Спасской башни, бюсты Ленина или едят бутерброды с икрой. Эта стилистика давно стала узнаваемой в мире. «Стиль slavic girl и slavic bimbo все вспомнили во многом, наверное, благодаря завирусившейся песне участницы секса с инопланетянами (то есть Кати Лель. — “Москвич Mag”), — написала в своем телеграм-канале Ксения Собчак. — А может, и участившимся выходам Кейт Миддлтон в меховых шапках…  На самом деле прикрытое и неприкрытое цитирование разнообразного славянского и русского стиля последние несколько лет можно увидеть во многих коллекциях дизайнеров. Ведь даже у некоторых “русский след” составляет ДНК бренда». Эстетика тренда опирается на узнаваемый стиль русских женщин конца 1990-х. Его главные элементы — шуба, винтажные сумки, высокие сапоги, меховые шапки, объемные серьги и обильный макияж.

В оригинальном клипе «Моего мармеладного», вышедшем в 2004-м, нет ни мехов, ни Кремля, ни других патриотических символов. По сюжету, героиня едет в лимузине, одетая вполне по-европейски, без русской экзотики, в брюки и топик. Перед ней летает бабочка, которая остается единственным слушателем песни. Да и за окном машины вовсе не русские морозы — по стеклу текут капли дождя. Но узнаваемые мотивы есть и в оригинале. «Не позвонила, не открыла / И не звала. / Почти душила, но забила / На твои слова», — обращается к своему мужчине Катя Лель с латексного сиденья лимузина. Любовная игра ее героини включает такие спорные элементы, как пренебрежение, обесценивание, равнодушие, игнорирование и причинение страданий («почти душила»!). Но без всякого видимого напряжения песня переходит к вычурному кокетству: «Мой мармеладный, я не права». В эпоху борьбы с токсичными отношениями это выглядит диковато: героиня любовной лирики трижды «разводит» возлюбленного, «почти любила», но «не берегла» его, несколько раз «забила на твои слова». И тут же: «Опять мне кажется, что кружится моя голова».

Попробуй муа-муа,
Попробуй джага-джага,
Попробуй м-м,
Мне это надо-надо.

И все это эротическое кокетство — с кожаных сидений лимузина. Явно мечта про «джага-джага» к героине Лель явилась не после посещения коллекторского агентства.

Деколонизация и бунт против пуританской морали

Сквозь минувшие два десятилетия этот набор ассоциаций трансформировался в стереотипно русское озорство с мехами не на пустом месте. Для многих пользовательниц (не только из России) попсовый трек внезапно стал антиколониальным манифестом.

«Этот трек напоминает мне о том, что я годами стеснялась сказать, что я из Польши, — говорит блогер kinga_ludwin, создавшая один из тысяч импровизированных каверов на песню Кати Лель. — Один раз парень отменил свидание, как только узнал, что я из Польши. А когда я работала в ресторане в Англии, пожилой дяденька как-то сказал: “Ну разумеется, ты из Польши, раз делаешь такую работу”. Это больно слышать 19-летней девушке, мечтающей о карьере в фэшн-индустрии. Многие думают, что нам в Польше не хватает цивилизации».

Популярность русскоязычной песни пробуждает национальную гордость давних эмигрантов. Kamimagdalena гневно, но кокетливо смотрит в камеру под «Мой мармеладный» под коротким манифестом: «Мое лицо, когда я смотрю на неславян, романтизирующих нашу культуру после многих лет тяжелого буллинга в школах, издевательств над нашей едой, акцентом и стереотипами, якобы мы бедные, воры, алкоголики».

Но гораздо больше тех пользователей, которые, наоборот, в стереотипно русских артефактах увидели возможность для универсального культурного высказывания.

— Теоретик культуры Роберт Пфаллер назвал эпоху после 2008 года на Западе временем неумеренной умеренности, — рассуждает Андрей Шенталь. — Бесконечный здоровый образ жизни, никаких наркотиков, алкоголя, сигарет, только йога, беговые дорожки, смузи. А образ my marmalade, то есть избыточности быстрых углеводов — это как снятие таких самоограничений. Ведь ее лирическая героиня, с одной стороны, эмансипированная женщина, которая открыто артикулирует мужчине, что именно ей нравится в сексе. Но одновременно в массовой памяти эта фраза запала как рекламный слоган-призыв испытать какое-то новое удовольствие. «Наслаждайся до конца, даже если этого не хочешь!» До 2008-го мировой капитализм был основан именно на таком императиве. Возможно, поэтому на Западе эта песня тоже считывается как тоска по не стесненному ничем потреблению, извлечению удовольствия любой ценой, созданию прибавочного желания.

Сладкий кокетливый голос Кати Лель и весь антураж броской роскоши и вызывающей сексуальности внезапно дали возможность пережить нечто понятное, но почти забытое на всех материках. На минутку, пусть в шутку, вернуться в эпоху, когда еще не было бесконечного этического потребления, пуританства, осознанности, когда можно было глупо кокетничать, кутаться в меха и быть токсичным. Образы slavic girl из 1990-х оказались идеальными для того, чтобы возбудить ностальгию о тех временах. «Русское» чаще выдает себя за что-то мрачное, трагическое, но «духовное» и «глубокомысленное», как классический роман. Но есть и такая, резервная, копия: чувственность, лукавство, эротика, роскошь и возбуждение.

Венера в мехах

У образа, который с разной степенью успеха и точности воспроизводят тысячи пользователей «ТикТока», есть архетипический прообраз в мировой культуре. В самом утонченном виде его вывел в своих романах австрийский писатель Леопольд Захер-Мазох. Он был сыном австрийского дворянина, служившего в принадлежавшем империи Габсбургов Львове начальником полиции. Поэтому с детства писатель говорил по-русски и обожал славянскую культуру. Что, впрочем, не мешало ему выдумывать свои славянские образы, вкладывая в них то, чего в реальной Восточной Европе могло и не быть.

— Славист Ларри Вульф описывает, как западная культура научилась производить фигуру «другого» в Восточной Европе, — рассказывает Андрей Шенталь, — такого не совсем цивилизованного полуварвара, включенного и выключенного, одновременно европейца и неевропейца.

Большинство романов Захер-Мазоха построено на одной и той же фабуле: герой-немец (или немецкоговорящий австриец) влюбляется в таинственную русскую (возможно, просто славянскую) женщину. Их встреча всегда означает столкновение культур: холодной, рациональной, построенной на дисциплине западной и мистической, иррациональной, хаотической культуре славянского Востока. Героини этих романов часто не просто славянки, они принадлежат к таинственным сектам — хлыстам, бегунам, скопцам и т. д. «Богородица» из одноименного романа подвергает влюбившегося в нее героя бичеваниям и унижениям, пока несчастного наконец не распинают на кресте. Половой акт главных героев «сопровождается этнокультурным обменом <… > А поклонение народу принимает эротическую форму: народ прекрасен, как природа, и жесток, как женщина, интеллигент с наслаждением служит им всем», — писал один из исследователей Захер-Мазоха профессор Александр Эткинд.

Образ властной и прекрасной славянской женщины из народа, мучающей влюбленного в нее интеллигента, но при этом дарующей ему невиданное наслаждение, ярче всего воплотился в главном романе писателя «Венера в мехах». Ее герой сознательно становится слугой загадочной русской красавицы, чтобы сопровождать ее в путешествии. Унижение, которое он испытывает от постоянного женского доминирования, доставляет ему несказанное удовольствие, потому что опровергает скучный моральный, культурный и сексуальный кодекс чопорной Европы.

«Странные пристрастия австрийского писателя, его русофилия и мазохизм воплощали в себе общеромантический антибуржуазный дискурс», — утверждает Александр Эткинд. Парадоксальным образом этот бунт против «пуританской», но буржуазной Европы выражался через демонстративную «варварскую» роскошь «русской госпожи»: «Этот редкий антураж дает возможность сконструировать женский образ, напоминающий или пародирующий демонических героинь русской литературы…  Мистическая сила русского народа и эротическая притягательность его женщин ведут героя к гибели; но за этой мрачной картиной сохраняется вера в народную утопию».

Народная утопия одновременно консервативна и революционна. Она протестует против существующих иерархий. Она отказывает Западу в культурном превосходстве. Она отрицает буржуазную умеренность и упорядоченность. Она ниспровергает социальную иерархию. Но ее консерватизм проявляется в разнузданном эротизме на грани пошлости и в демонстративной роскоши, «запрещенных» в просвещенной Европе, но все еще возможных на заснеженных просторах «таинственной России».

Эткинд пишет о невероятной популярности Захер-Мазоха в предреволюционной России. Его образы увлекали Александра Блока, Андрея Белого, Максима Горького и тысячи других интеллигентов Серебряного века. Через считаные годы многие из них конвертируют сладостное желание служить народу и даже страдать от него в революцию. Русский эрос, культурная и социальная перверсия сольются в акте политического радикализма.

28 ноября 2023 года 41-летняя москвичка Гулина Науманн в роскошной меховой шубе и с тележкой, на которой стояли контейнеры с 14 кг красной икры, явилась на Красную площадь, установила раскладной стульчик и устроила перформанс. Она накладывала хохломской ложкой икру на разрезанный вдоль нарезной батон и ела получившийся бутерброд, а ее ассистентка снимала происходящее на видео. Ролик в итоге посмотрели 4 млн человек.

— Это не акция никакая! — заявила Гулина Науманн корреспонденту «Москвич Mag». — Это была личная фотосессия. Просто я решила сделать некий перформанс. Он получился спонтанно, но патриотично. Люди очень поддерживают, что мы поднимаем величие нашей страны. Народ приободрился!

Науманн просит не воспринимать ее фотосессию как политическое высказывание, отсылающее ко временам роскоши и достатка.

— Я обожаю меха! — вздыхает она. — Но у меня нет ни песца, ни чернобурки. Да и не модны они сейчас. А шубу на «Авито» можно взять в аренду за 6000 рублей. Шапку — за 1500 рублей. Икра имитированная — 50 рублей за баночку.

Но вот полиция проявила бдительность. Гулине не дали доесть роскошный бутерброд, ее увезли в отделение. В тот же день на Красной площади была пресечена еще одна фотосессия двух девушек в шубах, евших икру с баранками.

Пленительный образ Венеры в мехах и сейчас манит обещанием таинственных удовольствий. Но они все еще под запретом, правда, на этот раз вовсе не в пуританской Европе. Пока славянки пишут объяснительные в полиции, сдают арендованные меха по квитанции и прислушиваются. Сквозь снежную вьюгу легко различить кокетливый мотив:

Опять мне кажется,
Что кружится голова,
Мой мармеладный,
Я не права.