В начале года в издательстве «Альпина Паблишер» вышла книга известного журналиста и политического аналитика Александра Баунова «Конец режима: как закончились три европейские диктатуры». Более 500 страниц книги посвящены мало известным в России сюжетам: краху режимов Франсиско Франко в Испании, Антониу Салазара в Португалии и хунты «черных полковников» в Греции.

Все три правые, консервативные диктатуры обрушились почти одновременно, в середине 1970-х. С тех пор в нашей стране ими интересовались разве что узкие специалисты. Но книга Баунова внезапно стала бестселлером. О ней написаны уже десятки рецензий, словно речь идет о сенсационном расследовании на острополитическую тему.

И это при том, что автор книги сознательно избегает проведения любых аналогий и намеков. Его исследование выполнено почти в античных традициях Плутарха, который писал сравнительные жизнеописания великих деятелей древности. Баунов написал похожий «научный роман», где роль великих героев играют три разных, сложных общества, драмы которых он описывает с документальной точностью. Любые выводы и аналогии остаются на совести читателя. Но именно в этом и есть магическая сила «Конца режима»: конкретный материал далеких средиземноморских стран неизбежно подталкивает к размышлениям об универсальных законах истории. «Лучшая христианская литература как бы и не христианская литература», — написал сам Александр, когда мы с ним договаривались об интервью.

Пока я читал вашу книгу, меня мучил вопрос: когда она была задумана и написана? Вы ни разу не позволяете себе никаких исторических параллелей, но книга все равно читается как захватывающее и почти футуристическое эссе. Вы писали текст в прошлом году?

Нет, к прошлой зиме он был уже в основном готов. После февраля 2022-го я чуть-чуть поменял конец эпилога и, может быть, немного отредактировал первую главу, где я представляю читателям режимы, о которых идет речь. Может быть, немного отшлифовал некоторые фразы, чтобы они звучали более узнаваемо. Но книга была уже готова к началу 2022-го.

Тогда как книга о таких далеких событиях получилась такой актуальной?

Вначале идея книги была другой. Я хотел сделать антологию падения диктатур. С включением Латинской Америки, Индонезии, Южной Кореи, Филиппин. Но быстро стало понятно, что в такое полотно не влезают интересные детали. А без деталей получается схематичная картинка. «Напали, проиграли, упали» или «финансовый кризис — народ на улицах — правитель оставил власть». Не остается романического начала, глубины картины. Помещалась только центральная фигура — сама диктатура, а все остальные — горожане, крестьяне, эмигранты, оппозиционеры, фрондеры — внутри режимов пропадали. Поэтому я пошел путем «отсечения лишнего мрамора».

К тому же при описании десятка стран я понял, что оглушу читателя экзотикой. Ведь это не книга про Сталина или Гитлера с Муссолини. Этих героев и их окружение среднестатистический читатель более или менее знает. А мои герои здесь почти никому не известны. И я понял, что читатель просто не выдержит такого количества имен, характеров, даже описаний внешности неизвестных ему прежде людей.

Наконец я решил, что русскому читателю будет сложно увидеть себя в жителе Индонезии или Турции с Мексикой. Поэтому я оставил только Европу, с которой русский человек себя всегда соотносит.

Соотнесение получилось неожиданно точным. Хотя все страны, о которых вы пишете, россиянам знакомы больше как туристические направления, а не в качестве социальных образцов.

А все дело в атмосфере. Страны далекие, но там была знакомая повестка дня: тоска по империи, традиционные ценности. Нашим порой кажется, что они изобретают что-то невиданное и неслыханное. А они буквально изобретают «португальский велосипед». Даже на уровне слов, риторики.

К примеру, у меня есть эпизод, где Франко воюет «за христианскую цивилизацию», против «разлагающего масонского либерализма», но его главная сила — это марокканская армия, в которой воюют солдаты-мусульмане. И Франко ищет идеологическое объяснение этому явлению — как это главная сила в начале его войны, которую он официально называет крестовым походом, — мусульмане. И он находит формулу, что людей разных религий объединяют именно «традиционные ценности» в их противостоянии «либеральному разложению». Я об этом писал года три назад, еще до того, как известный блогер стал писать про то, что мусульмане и христиане вместе противостоят «Иблису». А ведь этой формуле уже почти сто лет.

Да, эффекта дежавю вы добились вполне. Когда читаешь ваш текст про Испанию и Португалию 1960–1970-х, невольно проникаешься атмосферой «вечности» этих режимов и невозможности, немыслимости никаких перемен.

О да. И сама по себе эта атмосфера выполняет функцию мощного консерванта. Большинство людей просто не видели никакой Испании, кроме франкистской — режим просуществовал 40 лет!

Другое дело, что с какого-то момента эта долговечность режима начинает работать на коллективную усталость от него. Появляется эффект перенапряжения социального материала. Те же самые люди, которые до этого терпели и воспринимали происходящее как должное, вдруг начинают вести себя по-другому. Всем становится ясно, что режим, родившийся 40 лет назад, не может больше существовать дальше. Я разговаривал, например, с Игорем Ивановым (в 1998–2004 годах министр иностранных дел РФ. Свою карьеру начинал в советском торгпредстве во франкистской Испании. — «Москвич Mag»). И он мне сказал, что в начале 1970-х Испания производила впечатление хрупкости — сверху кажется прочной, а снизу видно, что режим хрупок. Что прочность режима кажущаяся, а на самом деле все держится силой привычки и всеобщим ожиданием смерти старого диктатора. Это даже работает на затягивание перемен: зачем вкладываться в революцию, в борьбу, если он вот-вот уйдет сам.

Судя по вашей книге, это всеобщее ощущение неизбежности перемен в Испании и Португалии возникает лет за десять-пятнадцать до реального краха режимов…

Да, но и Франко, и Салазар продержались так долго, потому что нашли в себе силы начать меняться самим. У элиты хватило понимания, что нельзя в 1960-х существовать в том же виде, как в 1930–1940-х. Если бы они этого не поняли и не начали меняться, они бы так долго не протянули. Средний срок жизни диктатуры обычно короче. Как у греческих полковников, например.

У вас в книге Испания занимает центральную позицию, а Португалия и Греция находятся в ее тени. Но Португалия вышла из диктатуры через революцию. Пока последнюю в Европе. Почему это не заставило вас поставить ее в центр внимания?

Про Португалию я для себя понял три важные вещи. Во-первых, эволюция. Если сравнить почти одновременный выход из диктатуры сходных режимов Испании и Португалии, оказалось, что испанская эволюция экономически выгоднее португальской революции. В Испании издержек перехода было меньше. Второе: в Португалии ностальгия по диктатуре в итоге оказалась сильнее, чем в Испании. Обрыв вызвал больше ностальгических настроений. Плюс в Португалии революция привела к потере империи. В начале 1970-х это великая держава на нескольких континентах, а в конце 1970-х — маленькая страна на краю Европы. И третье: режим в Португалии рухнул не при его основателе Салазаре, а при его относительно либеральном преемнике Каэтану.

Он был по сути тем, кого у нас называют «системный либерал». Каэтану был преемником, который начал осторожные перемены, ведь внутри номенклатуры уже преобладало ощущение, что перемены необходимы для ее же выживания, чтобы не случилось революции. И Каэтану сделал несколько либеральных шагов. Запретил пытки на допросах в спецслужбах, разрешил вернуться в страну некоторым оппозиционерам. Ему самому казалось, что это были перемены, которые общество способно переварить. А на самом деле это были перемены, которые был готов переварить он сам. Это португальская перестройка: реформы оттолкнули консерваторов, но сторонникам перемен их было недостаточно.  Выяснилось, что недостаточно иметь либеральные идеи, нужны дела. Как получилось у испанских реформаторов.

Разве что-то говорило об угрозе революции?

В Португалии — и это центральный факт для истории падения тамошней автократии — шла война. С чего началась «революция гвоздик»? С перенапряжения армии, которая десять лет вела колониальные войны, которые не могла выиграть. И каким бы либералом ни был правитель в такой ситуации — а Каэтану был просвещенным диктатором-либералом, — он никакой демократизации себе позволить не мог.

А португальские войны с самого начала были непопулярны?

Вначале их не воспринимали как войну. Она идет где-то далеко. Ведут ее руками в основном чернокожих солдат. Ее воспринимали как операцию по поддержанию порядка в колониях. Все изменилось, когда до общества дошло, что война идет с полным напряжением сил — когда в Африку стали массово отправлять португальских мужчин. В Португалии все время боролись две фракции — европеисты и африканисты. Это были настоящие общественные лагеря со своими лидерами, чиновниками, интеллектуалами и т. д. Европеисты верили, что будущее страны с Европой. А африканисты считали, что Португалия никакая не Европа, а отдельная цивилизация, христианская, но не белая, а многонациональная. Эти два лагеря бесконечно соперничали в борьбе за умы, за национальную идентичность. Колониальные войны оказались решающим этапом в этом споре об идентичности. Опытным путем выяснилось, что Португалия — одна из европейских стран. Потому что правительство и африканисты говорят ангольцам: «Мы с вами один народ», а они вместо того, чтобы радостно кивнуть, начинают в ответ стрелять. Правительство ставит задачу армии: «Идите, докажите этим придуркам, что мы с ними единая межконтинентальная цивилизация». Солдаты приходят, и в них стреляют год, два, десять. И у них крепнет мысль, что нет, наверное, мы здесь не единая многонациональная нация. Не «португальский мир», а, кажется, просто Европа. И получается, что политики ставят армии невыполнимые задачи, а солдаты за них должны неиллюзорно умирать.

Португалия не проиграла войну. Она более или менее контролировала территории колоний. В 1970-х было даже лучше, чем в конце 1960-х. Но армия не хотела больше воевать. И у солдат было ощущение, что у этой войны нет хеппи-энда. Так родилось «Движение капитанов», которые решили, что раз политики не могут найти решение, то они просто поменяют политиков.

Военные перевороты редко ведут к демократии. Почему так вышло в Португалии?

Ну, во-первых, португальцы уже жили в недемократическом, отчасти фашистском государстве. Сложно искать альтернативу в правой диктатуре, когда ты уже живешь в правой диктатуре, — давайте сделаем ее еще более правой и еще более диктатурой — разница выходит количественная. Хотя перед «революцией гвоздик» в 1974-м по стране ходили слухи о близости правого военного путча, но случился леводемократический. А во-вторых, «Движение капитанов» собиралось совершить военный переворот, но люди массово вышли на улицы и превратили этот переворот в гражданскую революцию.

Демократизации Испании вы в книге уделяете больше места, хотя там все прошло не так драматично. Не через революцию, а через реформы. Такой сценарий вам кажется более предпочтительным?

До прошлой зимы испанский сценарий мне казался не столько более предпочтительным, сколько более логичным и вероятным в России. Но при отсечении лишнего в книге была и еще одна мысль. Революционный сценарий, как в Португалии, несмотря на свою богатую событиями и героями канву, все-таки более предсказуемый и более простой. С точки зрения событий и страстей там всего больше: путчи, солдаты, забастовки, Учредительное собрание, национализация. Все, что ты ожидаешь от революции. Все это дико интересно и богато фактурой. Но это ожидаемое богатство. Оно бывает почти всегда, когда случается революция. А испанский выход из автократии мне показался более интересным именно потому, что непонятно, как он вообще стал возможным. С революцией просто: «верхи не могут, низы не хотят», несправедливость, и вот революционные солдаты и матросы куда-то бегут.

А почему этого не произошло в той же Испании? Ну правда. У власти 40 лет диктатор. Старый хрен с буквально дрожащими руками, с Паркинсоном. В темных очках даже в помещении. И он назначает какого-то мальчика преемником. Внука давным-давно свергнутого короля, воспитанного на партийных задворках диктатуры: «Теперь ты будешь королем». Ну какое нормальное общество в конце ХХ века это примет? И при этом внутри страны есть мощная оппозиция, за границей — влиятельная эмиграция. Но этому мальчику-королю удается удержаться и демократизировать страну так убедительно, что оппозиция, даже самая радикальная: социалисты, коммунисты, региональные националисты, это приняла и согласилась в этом участвовать. Это неожиданность. И ее хотелось изучить.

Когда вы описываете последние годы Франко, там все выглядит до боли знакомым. Те же сислибы — реформисты из номенклатуры. Или, наоборот, придворные радикалы. Только непонятно, почему все же вторые проиграли внутреннюю борьбу реформистам, а не наоборот?

Все демократии, по сути, похожи, все диктатуры разные. Люди любят читать про диктаторов, потому что они все как бы изобретают свою страну заново. За этим креативом интересно следить, хотя жить в нем бывает не очень интересно.

Победа испанских реформаторов — следствие отчасти экономики, отчасти географии. Трудно посреди Европы удержать корпоративную диктатуру в эпоху 1968 года. Ну и экономика: сначала диктатура предпринимает экономические реформы, чтобы удержать политическую власть. Но эти реформы создают новое общество, больше заинтересованное в демократизации — инвестиции, туризм, торговля, рост — все это создавало средний класс, усиливало частный бизнес, ориентированный на демократизацию.

Уже на первых после падения диктатуры выборах выяснилось, что у ультраконсерваторов на самом деле почти нет электоральной поддержки в обществе. Что за консервативный миф о традиционных ценностях народа, который противостоит «разложившемуся Западу», голосовать особо никто не хочет. Люди думали, что «бункер» — это голос силовиков, армии, спецслужб. Но выяснилось, что даже внутри номенклатуры у него почти нет поддержки. Консерваторов в элите много, но никто не хотел сохранять франкизм в прежнем виде.

Для победы «бункера» нужно было нечто экстраординарное. Ну, например, если бы Франко в конце жизни вторгся в революционную Португалию или попытался вернуть Гибралтар — вечная испанская боль. Но все же Франко понимал цену такой авантюры. Хотя в самом конце жизни он действительно попытался «взбодрить» страну казнями.

Франко умер от осложнений простуды, которую он подхватил на миллионном митинге. А митинг был посвящен казни леворадикальных боевиков. Тогда все европейские лидеры просили его отменить казнь. Но он пошел на нее. Для чего? Хотел освежить «пакт крови». Создать событие, чтобы пришлось выбирать: вы с нами, которые борются и казнят, или с врагами отечества, которые нас за это шельмуют. То есть Франко в свои последние дни как раз сделал шаг в направлении «бункера», собственных радикалов-силовиков, старых фалангистов. Но этого оказалось недостаточно. Через год после его смерти номенклатура в целом поддерживала демократизацию. А совершать непоправимое, вторгшись в Гибралтар или Португалию, Франко не стал. Он даже в годы Второй мировой не втянулся в войну.

При всей разнице между португальским и испанским путем к демократии у них есть и нечто общее. Перемены начались только после смерти основателей этих режимов, Салазара и Франко. Получается, это непременное условие для таких режимов?

Нет, это всего лишь два примера. Даже в моей книге остался третий — «черные полковники» в Греции пали задолго до физической смерти самих полковников, которые остаток жизни провели в тюрьме.

А если взять более широкую палитру, то получится и вовсе наоборот. И Пиночет не умер, и Сухарто не умер, и Маркос на Филиппинах не умер. Смерть правителя не является необходимым условием политических перемен.

Режимы Салазара и Франко скорее исключения. И этим интересны. Они просуществовали так долго, потому что все время менялись. Внутри эпохи Франко были и свой сталинизм, и оттепель, и застой. Это грубая аналогия, но более или менее релевантная. И Франко полжизни старательно создавал ощущение, что он не навсегда. Что вот-вот он уйдет, оставив страну королю или преемнику. И это мешало недовольным сплотиться против него единым фронтом.

Некоторые все-таки дождались. Хотя, наверное, перемены произошли не совсем так, как мечтали главные оппозиционеры?

Это отдельная история. Читаешь у меня про одного оппозиционера, кажется, надо быть в стране, чтобы иметь голос при конце диктатуры, читаешь про другого — ой, надо быть в эмиграции. В действительности у эмигрантов примерно равные шансы вернуться в общественную жизнь с теми, кто остался на родине. Важно другое. Нужно не беречь свою безупречность, нужно уметь адаптироваться и меняться.

Вроде бы законный наследник испанского престола, дон Хуан всю жизнь потратил на сохранение образа человека, не связанного с режимом, рассчитывая, что когда Франко так или иначе уйдет, он встанет у руля Испании. Но королем стал его сын, «франкистский принц». Этическая безупречность и политическая бескомпромиссность не сработали.

А с другой стороны, посмотрите на испанских коммунистов — Сантьяго Каррильо и Долорес Ибаррури. Они вначале рассчитывали продолжить революцию. И вот генсек коммунистов Каррильо возвращается в Барселону через 40 лет, нелегально, в парике, и видит, что страна изменилась. И он идет на договор, на сделку с монархией, с премьером-реформатором Суаресом, бывшим главным фалангистов, с режимом, который меняет сам себя. Но отчасти диктует условия этой сделки. И сам Каррильо за свою жизнь меняется даже сильнее, чем Франко. Из молодого коммунистического активиста, участвовавшего во внесудебных расправах, становится современным парламентским политиком. И именно он, как лидер самой гонимой партии при диктатуре, имеет право сертифицировать переход к демократии. Если ты самая гонимая оппозиционная сила, значит, без твоего участия переход не полный. Хотя на выборах коммунисты получают чуть больше 10%. Но их роль в самом демократическом транзите гораздо больше.

Вы ведь и сами сейчас в эмиграции? Как переживаете разлуку с родиной?

Ну не так остро, как многие. Во-первых, у меня уже был опыт долгой жизни за границей. Во-вторых, социальные сети размывают эту грань. В Москве я бы испытывал сложные чувства. Все-таки Москва в последние годы была выдающейся по своему качеству и успеху глобальной метрополией. А сейчас оболочка прежняя, а содержание другое. Не думаю, что это было бы приятно наблюдать изнутри.

В моем случае это как испанскому республиканцу оказаться в Мадриде Франко году так в 1943-м. Мог бы он жить там прежней жизнью, как в 1934-м или 1935-м? Место то же, а жизнь другая. Условное сравнение, конечно, потому что республиканцы-то сами много чего сломали в жизни горожан того времени. Зато лучше понимаешь людей, ностальгирующих по СССР. Такие, как я, кто был за свободу, за гласность, мы в 1990-е получили, что хотели. А те, кто жил своей жизнью мечты в Советском Союзе, ее лишились. Остались в тех же городах, но вокруг все изменилось, и они обиженно ушли в себя, в форму народной внутренней эмиграции. А сейчас из нее вышли и создали свою реальность, где мстят злому Западу. А в этой реальности уже я чужой.

Не собираетесь вернуться?

Сегодняшняя ситуация — это взвесь. Она еще не осела. Мы пока не знаем, как ситуация изменится в ближайшем будущем. Я послежу за этим. Если и когда все будет меняться, наверное, вернусь. Свобода говорить и писать, конечно, первое условие.

Фото: из личного архива Александра Баунова, AP/TASS