В 1851 году московский военный генерал-губернатор граф Закревский обратился к директору Императорских театров Гедеонову с письмом по поводу Царской ложи в Большом театре.

В нем граф объяснял, что если в Петербурге «много властей выше генерал-губернатора», то в Москве он — единственный представитель верховной власти, а потому «дать генерал-губернатору ложу в бельэтаже или бенуаре наряду с прочей публикой значит оскорбить и унизить в глазах Москвы звание главного начальника столицы». В результате Закревский получил право занимать Императорскую ложу в Большом, что, безусловно, соответствовало его положению: все 11 лет своего губернаторства он в Москве не управлял, а царствовал.

В 1848 году, когда в Европе отчетливо запахло революцией, император Николай I решил срочно укрепить вертикаль власти и «подтянуть Москву»: генерал-губернатором был назначен 64-летний Арсений Андреевич Закревский. К тому времени граф уже 17 лет находился в отставке, зато имел непосредственное отношение к двум, по выражению Герцена, главным опорам николаевской политической науки: казарме и канцелярии. С одной стороны, это был боевой генерал, участвовавший в пяти военных кампаниях, включая Отечественную войну 1812 года, с другой — человек с большим чиновничьим опытом: на посту министра внутренних дел он прославился тем, что для учета опозданий ввел табельные доски, на которые все служащие были обязаны вешать свои номерки сразу по приходу на работу, а также лично регламентировал все, включая форму перьев для чиновников. Неудивительно, что, направляя такого поборника железной дисциплины в Москву, Николай I сказал: «За ним я буду как за каменной стеной».

Москвичи, впрочем, были не в восторге: едва новый губернатор занял свой пост, как по городу стала ходить грустная шутка, что «Москва теперь не просто святая, но еще и великомученица». Второй анекдот про наводнивших город шпионов звучал так: «Чем отличаются жандармы Закревского от беременной женщины? Женщина может не доносить, а жандармы обязательно донесут». За деспотизм и самодурство Закревского в Москве называли Арсеник-пашой и Чурбан-пашой. Последнее прозвище намекало на скудное образование графа. Даже в докладе Третьего отделения по его поводу говорилось: «Деятелен и враг хищений, но совершенный невежда». К чести Арсения Андреевича надо сказать, что он действительно активно боролся с коррупцией и взяточничеством среди чиновников. Но главной особенностью градоначальника Закревского было совершенно особенное отношение к закону, которое лучше всего проявилось в его любимых фразах: «Я здесь закон!», «Не позволю!» и «Упеку!». Проще говоря, Арсений Андреевич был ярким представителем традиции «ручного управления», любил сам входить во все подробности и с легкостью принимал на себя роли следователя, прокурора и судьи в любых делах, от нарушения общественного порядка до имущественных споров и семейных конфликтов. После того как Закревский выслушивал жалобщика, к ответчику посылался казак с приказанием явиться к генерал-губернатору. Причина никогда не называлась, чтобы было страшнее. Затем вызванного несколько часов «мариновали» в приемной и только потом вызывали в кабинет, где губернатор, часто не стесняясь в выражениях, вершил свой праведный суд. Предугадать, каким будет наказание, было невозможно. Хорошо, если мужу-абьюзеру или непочтительному к родителям сыну удавалось отделаться выговором или провести ночь в Тверской полицейской части. Но любой из них мог в тот же день надолго покинуть Москву, как это случилось с одним молодым купцом, которого за невинную вроде бы шалость (он посыпал пол в Немецком клубе едкой травой чемерицей, из-за чего все гости на балу обчихались) Закревский без всякого суда сослал аж в Мурманский край.

Граф вообще откровенно презирал купечество и относился к представителям бизнеса прежде всего как к источнику денежных средств, необходимых для городского бюджета. Если его предшественники уговаривали купцов жертвовать на богоугодные заведения или праздничные мероприятия, то Арсений Андреевич просто составлял список, где напротив каждой фамилии стояла требуемая сумма — его и зачитывали собравшимся на прием купцам. Терпеть не мог губернатор и «пишущую и мудрствующую братию», ибо видел в ней источник опасного вольнодумства. Писателя-славянофила Сергея Аксакова он заставил сбрить бороду, поэту и философу Алексею Хомякову запретил не только публиковать, но даже читать кому-либо свои стихи («Ну а матушке можно?» — спросил Хомяков. «Можно, токмо с осторожностью», — ответил Закревский), а актера Михаила Щепкина, которого только в самых воспаленных фантазиях можно было назвать революционером, в секретном докладе шефу жандармов аттестовал так: «Желает переворотов и готов на все».

А вот кого Арсений Андреевич искренне любил, так это военных. Генерал-губернатор не раз закатывал приемы и торжественные обеды в честь проходивших через Москву полков (финансировало такие «воинские корпоративы», конечно же, купечество). Правда, рекрутский набор во время Крымской войны Москва провалила (пока собирали ополчение, пока назначали командующего да собирались в поход, война уже закончилась), зато в 1852 году граф Закревский устроил роскошный банкет в честь 40-летия изгнания Наполеона из Москвы: больше тысячи ветеранов гуляли до утра с шампанским в его особняке.

Но было бы ошибкой делать из Закревского карикатуру или рисовать его портрет одной краской. Во-первых, выступая судьей в конфликтах между горожанами, он не только казнил, но и миловал. Избитый барином кучер или повар мог выйти от него с вольной, а выгнанная из барского дома без расчета гувернантка — с причитавшимся ей жалованьем. Во-вторых, Закревский внес вклад в улучшение экологической обстановки в городе: по его инициативе в июне 1849 года был принят закон о запрещении строительства в Москве заводов, которые производят горючие химические продукты. Обнаружив в доме у купца Рябушинского фабрику, работавшую в нарушение всех правил, граф ее не закрыл, но с условием, что вместо дров для отопления будет использоваться торф. Так проявилась забота Арсения Андреевича о нещадно вырубавшихся подмосковных лесах. При Закревском на улицах города появились почтовые ящики, были построены Большой Кремлевский дворец и здание Оружейной палаты, восстановлен после пожара Большой театр. Развивалась и городская инфраструктура: велись работы по водоснабжению Арбата и Тверской площади, а в 1851 году на пустыре у Каланчевского поля появился первый вокзал — Петербургский. Вскоре губернатор объявил москвичам об открытии регулярного железнодорожного сообщения со столицей: поезда ходили раз в день, и дорога занимала 22 часа.

Арсений Андреевич был любимым героем городского фольклора. Ни про кого из московских генерал-губернаторов не сочиняли столько историй, как про него. Самая известная из них — про появление филипповской булки с изюмом. Каждое утро графу подавали к чаю сайки из знаменитой булочной Ивана Филиппова. Однажды Закревский обнаружил в сдобе таракана и потребовал срочно привести к нему булочника. «Что это за мерзость? Таракан?!» — орал на Филиппова губернатор. «Никак нет! Это изюминка!» — ответил тот и съел кусок булки с тараканом. «Врешь, мерзавец, саек с изюмом не бывает! Пошел вон!» — заорал Закревский. Филиппов вернулся в пекарню, схватил решето с изюмом, опрокинул его в саечное тесто и через час лично доставил губернатору сайки с изюмом. А вот другая история: проезжая как-то по Мясницкой с женой и дочерью, Закревский увидел, как из заведения «Кофейный дом «Варшавский»» вываливает толпа пьяных офицеров. На вопрос губернатора, что это такое, квартальный честно ответил: «Бордель, Ваше сиятельство», за что получил пощечину от губернатора, поскольку это было сказано при дамах. Так за Закревским закрепилось прозвище «граф Варшавский», а по городу ходила шутка актера Щепкина: «Раз в жизни сказал квартальный правду, да и тут поколотили».

Через этих самых дам, сидевших в карете, а вернее, через одну — любимую дочь Лидию, которую граф обожал и баловал с детства, Арсений Андреевич и пострадал. Конечно, он и так пересидел на своем месте и никак не вписывался в программу реформ молодого царя Александра II («В Петербурге глупость затеяли», — отреагировал Закревский, узнав о планах отмены крепостного права), но формальным поводом для его отставки явился именно незаконный брак дочери. Лидия вышла замуж вторично, не разведясь с первым мужем, и помог ей отец: то ли представил фальшивую справку о том, что его дочь вдова, то ли просто нашел нужные слова, чтобы уговорить священника, упомянув между делом ссылку в Сибирь. Новобрачные тут же отправились за границу, а царь, узнавший о профанации церковного таинства, уволил московского губернатора. В издевательской лубочной сатире «Граф Закревский и его беспутная дочь» этот эпизод описан так: императору донесли, что «в Москве два митрополита: один настоящий, из духовенства, другой фальшивый, из генерал-губернаторов». Царь рассердился и написал Закревскому: «Какой, говорит, ты митрополит, ежели кадило не умеешь держать по-настоящему? Ты самозванец, а мне самозванцев не надо, потому что от них только одна подлость идет».

«В нынешнем году весна наступила очень рано, так что прежде Юрьева дня скотину выгнали в поле», — так отреагировали на падение Закревского московские остряки (отставка случилась 16 апреля 1859 года). Горевать от расставания с чадолюбивым графом в городе действительно было некому: купечество считало его самодуром и мироедом, творческая интеллигенция — душителем свободы, а дворянство презирало за неумение объясниться по-французски. Вздохнув «Выгнали как будочника», обиженный Арсений Андреевич уехал к дочери в Италию, где и скончался в 1865 году. В Москве хотели было поставить Закревскому памятник, а потом, видимо, передумали — никаких сведений о нем до нас не дошло. Но самое удивительное, что сохранилось несколько эпиграмм на этот неустановленный монумент. И это даже к лучшему — памятники, как мы знаем, часто сносят, а такой знак «народной любви» не вырубишь топором:

Куда тебя несет, нелепый генерал,
Зачем забрался ты на этот пьедестал?
Иль хочешь доказать, что ты не умирал?
Что век дубиной был, теперь болваном стал.