Один мой питерский знакомый, часто бывавший в столице, любил говорить: «В Москве мои глаза спят». Точно так же и мне нравились бешеные скорости, богатая культурная жизнь и куча интересных людей, но сам город совершенно меня не трогал, а потому передвигаться по нему я предпочитал на метро.

Возможно, я бы и жил так чванливым оккупантом, который, записывая чей-то адрес, всегда спрашивает: «А это какое метро?», если бы как-то раз один пожилой доктор настоятельно не посоветовал мне побольше ходить. Так я стал гулять, в том числе и неподалеку от офиса, в районе Крестьянской Заставы, где работаю уже 14 лет. Это оказалось страшно увлекательным занятием, и постепенно я научился чувствовать и понимать московскую красоту — редкую, часто незаметную, а потому еще более удивительную. Чтобы увидеть ее, надо знать, что на этом месте было и чего сейчас нет, прозревать под уродливым современным фасадом столетнюю классику, прорубать взглядом уютные переулки в скоплении многоэтажек — и тогда откроются настоящие сокровища.

Вот, например, площадь Крестьянская Застава — бестолковая, бесприютная, унылая — вокруг аляповатые многоэтажные монстры и ядовито-желтый ТЦ «Сотый». В центре — бесполезный газон (до него пешеходу не добраться), чье единственное украшение — три вертикальные белые вентиляционные шахты, похожие то ли на трубы подземного парохода, то ли на перископы подземной лодки. Но если присмотреться к тому же торговому центру и усилием воли попробовать снять с него жуткую желтую облицовку, оставшуюся со времен почившего в бозе «Арбат Престижа», то под ней обнаружится вполне конструктивистский фасад Универмага №100 имени 10-летия Октября, построенного в 1928 году на месте старого Спасского рынка. Еще один внимательный взгляд — и окажется, что здание «Сотого», напоминающее в плане чуть разогнутую подкову, рифмуется с округлым фасадом многоэтажного жилого комплекса «Крестьянская Застава» с другой стороны площади, который тоже теперь не кажется таким уж аляповатым. Если очень напрячься, то можно вообразить, что и облицовка здания Московской прокуратуры, появившегося на пустыре между Абельмановской и Волгоградкой четыре года назад, сделана с учетом декора громадины офиса банка ВТБ напротив, но это, пожалуй, уже чересчур. Это уже какой-то «московский синдром» — видеть замысел даже в бесспорном уродстве. Тут главное не переусердствовать.

В сквере напротив ТЦ «Сотый» стоит памятник: рабочий в фартуке и кепке пристально смотрит на только что выточенную деталь, которую он держит перед собой в левой руке. Скульптор Николай Андреев (автор Гоголя на Никитском бульваре и Островского у Малого театра) назвал свое произведение 1925 года просто «Рабочий», но публике всегда хочется подробностей: сначала его окрестили «Рабочий-изобретатель», а последние 20 лет зовут в народе «Мужиком с мобильником» (и правда, очень похож) — получилось наглядное пособие по семиотике позы и взгляда. Рядом с «Рабочим» стоит женщина. Не бронзовая, а живая. В одной руке у нее белая роза, в другой — бумажка, она смотрит в нее и растерянно озирается по сторонам. Я часто встречаю их в окрестностях «Таганской» и «Пролетарской»: женщин средних лет с цветами, явно приехавших издалека. «Вам к Матроне?» — спрашиваю я. Женщина кивает, я объясняю ей, как пройти к Покровскому монастырю, а сам огибаю «Сотый» по Абельмановской и поворачиваю налево, в Зонточный переулок. На самом деле никакого переулка здесь нет, справа — подземная автостоянка, впереди — бывшее казино «Кристалл», где еще каких-нибудь 15 лет назад люди жили красиво, хоть порой и недолго, и жилые многоэтажки. Но когда-то Зонточный тут был — и навсегда вошел в историю как место рождения Аллы Пугачевой. Здесь же забивали «козла» во дворе под американским кленом тетя Паня, дядя Сюва и бабушка Волк — герои повести Юрия Коваля «Пять похищенных монахов».

Потоптавшись между «Сотым» и Кристаллом» (далеко уйти по невидимому Зонточному не удается — вход в ближайший двор закрыт на кодовый замок), я возвращаюсь на Абельмановскую, на первом перекрестке сворачиваю налево, на Марксистскую, и уже через пару минут слышу пение ангелов: это в музыкально-педагогическом институте имени Ипполитова-Иванова репетирует хор. Здесь (тогда еще не в институте, а в музучилище) в разное время учились многие золотые голоса России, от Зыкиной и Пугачевой до Агузаровой и Шуфутинского. Буквально месяц назад рядом появился памятник Михаилу Ипполитову-Иванову, чье имя институт носит с 1923 года. Композитор, дирижер и педагог в длиннополом плаще и с бантом на шее, как у кота Леопольда, сидит в углу скамьи с ажурной кованой спинкой, так что рядом остается еще место для влюбленной парочки студентов — по-моему, идеальное решение для памятника человеку, заложившему основы высшего музыкального образования в России. Рядом с бронзовым Ипполитовым-Ивановым делают селфи двое мужчин, и их можно понять: на Марксистской улице с ее типовой застройкой последних сорока лет с инстаграмными местами не густо. Поэтому я перехожу на другую сторону и, пройдя мимо дома-шайбы, где когда-то был пафосный ресторан «Чайка», а теперь расположился невнятный I Like Bar, сворачиваю во дворы многоэтажек.

Через пару минут упираюсь в красную кирпичную стену, которая раньше принадлежала Покровскому монастырю, а теперь опоясывает Таганский парк — он находится на месте монастырского кладбища. Лет десять назад шли разговоры о том, что обитель хочет вернуть эту землю себе, и игуменья Феофания даже высказывалась в том духе, что это ничего особенно не изменит, и здесь по-прежнему можно будет гулять, и даже в короткой одежде, но потом все как-то улеглось, и парк остался светским. Справа от входных ворот, прямо у стены с башнями, расположен стадион, где зимой заливают каток, но когда тут был я, по беговой дорожке еще нарезали круги джоггеры. Модная многослойность по-московски: монастырская стена середины XIX века украшена спортивными барельефами времен советских физкультпарадов, а рядом — деревянные трибуны эпохи собянинского урбанизма и института «Стрелка». Каждый раз, когда вижу такое, у меня реально едет крыша. Удивительный город.

На катке и в парке полно детей. «Костя, Костя, подожди, не напугай ее!» — кричит мама выскочившему из коляски сыну, но куда там: малыш с совком наперевес уже погнался за белкой. Та, не будь дурой, сиганула на дерево. Вообще не очень понятно, как белки тут выживают, тем более что парк крошечный. Возможно, они находят укрытие в соседнем Покровском монастыре — там публика все-таки менее агрессивная. Я хочу перекусить и подхожу к ларьку с немного претенциозной вывеской «Эклерная в парке», но оставшиеся два шоколадных эклера по сто рублей выглядят как заложники, которых держали в заточении минимум неделю, и я не решаюсь их спасти.

Выйдя из парка, прохожу вдоль той же красной монастырской стены и попадаю во двор дома на углу Марксистской и Абельмановской. Это типичный двор многоэтажки — подъезды, машины, справа — детская футбольная коробка, слева — несуразный с первого взгляда четырехэтажный дом светло-бежевого цвета. Но нам понадобится внимательный взгляд: в торце дома — странное высокое крыльцо на уровне второго этажа, к нему с двух сторон ведут лестницы. На боковых фасадах — пилястры высотой в три этажа, а с противоположного крыльцу конца здания к нему примыкает полукруглая одноэтажная апсида. Все правильно — это церковь, вернее, бывшая старообрядческая соборная церковь Успения Богородицы в Апухтинке. Возведена в 1908 году по образу и подобию Успенского собора Кремля (это был принципиальный для староверов момент символического возвращения себе присвоенной никонианцами святыни). Величественный храм, средства на который собирали всем миром, был сто лет назад архитектурной доминантой района, состоявшего в основном из одно- и двухэтажных деревянных домов. В советское время его перестроили, изуродовали, превратили в общежитие станкостроительного завода, а потом — в общежитие гастарбайтеров. Пару лет назад собрались сносить по программе реновации, но вмешались градозащитники, и здание отстояли. С тех пор его подкрасили и подновили (по крайней мере снаружи), штукатурка перестала осыпаться, но больше ничего не изменилось. Судя по корзинкам, торчащим из окон, здесь по-прежнему общага (мы в свое время в общежитии тоже выставляли корзинки и пакеты со скоропортящимися продуктами за окно). Из дома выходит человек, и я спрашиваю его, знает ли он, что здесь когда-то была церковь. «Церковь быль, церковь хорошо», — кивает он в ответ немного испуганно и тут же исчезает.

Выбираюсь из дворов и иду дальше по Абельмановской к Покровскому монастырю. Раньше эта улица была частью Камер-Коллежского вала, с середины XVIII века — таможенной, а в XIX — официальной полицейской границей города. Учрежден он был Камер-Коллегией, отвечавшей за казенные сборы с целью пресечь контрабанду алкоголя, который в городе стоил дороже, и за ввоз его в столицу необходимо было уплачивать пошлину на заставах, исполнявших функции таможни. Помните картину Перова «Последний кабак у заставы»? Вот она как раз об этом — накатить задешево перед въездом в город или, наоборот, первым делом, возвращаясь с заработков в деревню, сразу завернуть в кабак. Заставы часто назывались по имени близлежащих монастырей: Крестьянская до 1919 года была Спасской, а Абельмановская — Покровской. Позднее, в 1955-м, улица, соединявшая две эти заставы, Покровский Вал, тоже стала Абельмановской.

Николая Самуиловича Абельмана, никогда в Москве не жившего, связал с Покровской заставой несчастный случай: летом 1918 года он оказался в столице в качестве делегата V съезда Советов от города Коврова Владимирской губернии. Тут, как назло, случился мятеж левых эсеров, и прямо из Большого театра, где проходили заседания, Абельмана послали наводить порядок в Рогожско-Симоновский район. На грузовик с оружием, которое он вез, в районе Покровской заставы напал отряд эсеров, а вот дальше версии расходятся. То ли при этом нападении Абельман был убит, то ли эсеры только ранили его и выкинули из машины, а появившиеся откуда ни возьмись черносотенцы с криками «Жид, жид, бей его!» набросились на раненого и добили его. Судя по тому, что в обвинительном заключении по делу левых эсеров убийство Абельмана не фигурировало, вторая версия кажется более убедительной. Так или иначе, на удивление бескровный мятеж был быстро подавлен силами латышских стрелков, а из Николая Самуиловича со временем сделали героя революции: похоронили на Новодевичьем и назвали в его честь площадь, рядом с которой он погиб, и соседнюю улицу.

Первое, что я вижу, когда подхожу к Покровскому монастырю по Абельмановской — группа мужчин в черных куртках и черных шапочках. Это монастырские охранники выбежали за угол покурить. Тут же, прямо на улице и метров за пятьдесят до входа в монастырь, стоит рамка металлоискателя. Дальше по правой стороне — огромная монастырская гостиница со швейцаром в синем пальто с золотыми пуговицами, фуражке и белых перчатках. На ходу гуглю цены: от 6 тыс. за одноместный номер до 80 тыс. за президентский апартамент. Двухместный люкс с видом на монастырь стоит 20 тыс. рублей в сутки. Среди услуг — вызов визажиста в номер, при отеле есть оздоровительный комплекс с бассейном, сауной, джакузи, тренажерным залом, спа, парикмахерской, массажем и водолечением. В общем, «солидный Господь для солидных господ», как и было сказано.

В самом монастыре тоже не покидает ощущение хорошо отлаженного бизнеса. В застекленном павильоне с колоннами — святой источник, а в колокольне по соседству продают пустые пластиковые бутылки и канистры: литровые по 30 рублей, а пятилитровые по 50. Торговля идет бойко — очередь на улице. На стене павильона висит объявление, подробно разъясняющее, что пожертвования в Покровский монастырь и имена для молитвенного поминовения принимаются только на его официальном сайте, а тем, кто делает это через другие интернет-ресурсы, остается пенять на себя: «Официально заявляем, что пожертвования, которые вы отправляете таким образом, не идут на нужды монастыря, и в Покровской обители не молятся за таких людей, чьи имена вы подаете через другие сайты». Не знал, что можно заказать поминальную молитву в интернете.

Когда-то на этом месте было кладбище для бездомных и странников, поэтому основанную здесь в XVII веке обитель называли еще монастырем на Убогих домах. Это был мужской монастырь, один из многих, в 1929 году его закрыли, в 1994-м открыли уже как женский, а в 1998-м сюда перенесли мощи Матроны Московской, и теперь это самый посещаемый монастырь столицы. У блаженной Матроны (урожденная Матрона Никонова, умерла в возрасте 70 лет в 1952 году в Сходне, канонизирована в 1999-м) есть собственный сайт, где сказано, что святая помогает в исцелении болезней, при финансовых трудностях, в сохранении семьи, ей же молятся о зачатии и рождении детей. В такой промозглый будний день, как сегодня, обитель принимает около 3 тыс. паломников, а в летние выходные или престольный праздник сюда приходят и приезжают около 30 тыс. человек, готовых отстоять в очереди к святым мощам около пяти часов. Сегодня эта очередь растянулась метров на сто. Люди в ней стоят самые разные: это не только пожилые женщины, но и семьи, и иностранцы, и молодые мужчины в худи, и компании юных девушек. У большинства в руках цветы, чаще всего белые розы. Вторая очередь, раза в три короче первой, стоит к иконе Матроны, которая висит на внешней стене Покровского храма: к ней прикладываются прямо на улице.

Пройдя вдоль очередей, захожу в Воскресенский собор — много золота, полумрак, охранники по углам и три очереди: две за свечками и одна еще к одной чудотворной иконе. Выбравшись на воздух, натыкаюсь на группу девушек, спрашивающих у охранника, как пройти к трапезной. «Он сказал: до креста и налево! Пойдемте, там должно быть вкусненько и недорого!» — весело кричит одна из них. Я иду следом, по дороге девушки обсуждают достоинства и недостатки «Холодного сердца 2». Но в трапезной, увы, тоже огромная очередь, так что я решаю покинуть обитель, но напоследок оказываюсь вознагражден чудесным видом: над красной монастырской стеной с узкими бойницами с внешней стороны нависает чистейший конструктивизм: с кубиками и параллелепипедами башенок на крыше, выступающими плитами балконов и круглым окном-иллюминатором.

Абельмановская Застава входит в конструктивистское кольцо Москвы: в 1920–1930-х город разрастался за пределы Камер-Коллежского вала, и здесь появлялись новые школы, фабрики-кухни, рабочие поселки и больницы. Дом, краешек которого я увидел из-за стены монастыря — это как раз бывшая школа, построенная американской компанией «Лонгэйкр» в 1930-м, затем превратившаяся в больницу. С разных сторон площади есть еще несколько конструктивистских зданий, сохранившихся с конца 1920-х, и, если присмотреться к их фасадам, видно, как «голый» конструктивизм обрастал пафосным сталинским ампиром. Вот, например, лаконичная ниша на четыре окна (два на четвертом этаже и два сверху на пятом) на фасаде семиэтажного дома на углу Абельмановской и Талалихина. Со временем ее декорировали портиком с треугольным фронтоном и двумя ярусами колонн. А потом один из жильцов — тот, что справа внизу — решил свой балкон застеклить: с сайдингом и пластиковыми окнами. Так стремление к функциональности и тяга к прекрасному сменяют друг друга на одном отдельно взятом фасаде, образовывая фирменный московский палимпсест. Санки на застекленном балконе в окружении портика и колонн — очень точная метафора этого города для меня.

Выйдя из монастыря, я перехожу площадь Абельмановская Застава и сворачиваю на улицу Талалихина, бывшую Мясную-Бульварную. Жизнь квартала за Покровской заставой в конце XIX века во многом определялась соседством с городскими бойнями. Память об этом гигантском комплексе площадью больше 200 га (50 зданий, 3 завода, водокачка, холодильник, железнодорожные пути и так далее) сохранилась в названии церкви на Талалихина (храм Иерусалимской иконы Божией Матери за Покровской заставой (близ московских городских боен) и соседних улиц (Боенский проезд, Скотопрогонная, Воловья). В советское время квартал сохранил свою специализацию — здесь появились сразу два мясокомбината: Таганский и Микояновский, которые тоже оказывали влияние на местную инфраструктуру. На Талалихина, в сквере за церковью, стоит маленький белый домик, чудом сохранившийся на углу детской площадки: на высоком фундаменте, с балконом, мансардой и полуразрушенной крышей. Это бывшая будка открытого летнего кинотеатра в парке отдыха Микояновского мясокомбината. А заводской клуб располагался неподалеку, в Сибирском проезде, туда я и сворачиваю. С левой стороны — дом, где когда-то размещался Сибирский скотопромышленный банк (отсюда и название улицы), а почти напротив — красавец, ради которого я сюда пришел: безупречный образец краснокирпичной эклектики 1880-х, единственное здание из всего комплекса городских боен, сохранившееся в первоначальном виде. Бывшая мясная биржа, потом тот самый клуб Микояновского, а теперь ДК «Стимул».

Страшно хочется есть, но пара пробежавших мимо бездомных собак, бетонный забор Калитниковского кладбища, в который упирается улица, и недопитая полуторалитровая «сиська» «Клинского» на автобусной остановке как бы намекают, что цивилизация тут заканчивается, и искать общепит бесполезно. Я захожу в ДК и спрашиваю даму-охранника, нет ли внутри кафе. Оказывается, кафе нет, но есть автомат с горячими напитками. Прохожу внутрь — и как будто попадаю в советское детство. В фойе с зеркалами, люстрами и лепными настенными медальонами с изображениями лыжников и балерин сидит вахтерша. В зале слева идут детские занятия хореографией: «И раз, и два, и три!», а в зале справа, судя по музыке, в самом разгаре концерт коллективов народного творчества.
— Люб, сейчас пойдем обедать или попозжее? — спрашивает проходящая мимо уборщица вахтершу.
— Давай попозжее, — отвечает Люба, не отрываясь от телефона, хотя на его месте, конечно, должно быть вязание.
Я иду к автомату, который смотрится тут пришельцем из будущего, беру кофе, грею замерзшие руки о горячий пластиковый стаканчик и читаю объявления на стене. «Наши творческие мастерские открыты для всех возрастных категорий, от 3-х до 90 лет» — начинается одно. Рядом афиша концерта Fantastica Italia: «Культурный центр “Стимул” приглашает погрузиться в предновогоднюю атмосферу приближающихся праздников вместе с итальянскими исполнителями». Среди прочего обещают и песни Адриано Челентано, «чьи произведения не стареют, их хочется слушать бесконечно». Выхожу во двор покурить и заодно осматриваю задний фасад здания (его, кстати, иначе не увидеть — двор обнесен лесами и закрыт строительной сеткой). Рядом разговаривает по телефону молодой бородач: «Слушай, бабушка уже третий день к телефону не подходит, это реально стремно…  А ты не можешь к ней съездить проверить? Да я работаю все время…  И мать на работе допоздна. Нет, слушай, ну это, правда, стремно, я уже несколько раз звонил. Не можешь? Блин, что же делать… »
На обратном пути останавливаюсь рядом с концертным залом. Немолодые женские голоса за стеной тянут что-то пронзительное и печальное:

У матери моей и тра-а-а-авы выше,
И небушко светлее и родней,
И липа золотистее над крышей
У ма-а-а-атери моей, у ма-а-а-атери моей…

Кажется, это и называется русской тоской. Хочется бежать, хочется накатить — и надо не забыть позвонить маме.

Возвращаюсь обратно по Талалихина, за элитным комплексом «Дом на Таганке», на месте которого еще в начале 2000-х стояла двухэтажная фабрика «Русские валенки». Сворачиваю в Брошевский переулок и выбираюсь на Абельмановскую рядом с кинотеатром «Победа». Одна из последних работ Ивана Жолтовского смотрится дворцом среди окружающих ее панелек, и неспроста: за образец архитектор взял творение великого Андреа Палладио, виллу Пояна в 40 км от Виченцы. Арочный вход с колоннами, расположенные над ним полукругом отверстия — это все оттуда. Проект 1957 года типовой и был реализован с небольшими вариациями в трех местах Москвы, но в отличие от своих близнецов — «Буревестника» на Коровьем Валу (там театр песни Градского) и «Славы» на шоссе Энтузиастов (вечная реконструкция после пожара) — «Победа» и сегодня по-прежнему в строю. Строгая тетенька-охранник у входа в фойе спрашивает меня: «В кино или в театр?» Этот вечный вопрос русской интеллигенции разрешен здесь ко всеобщему удовольствию: в Красном зале крутят кино, а в Синем разместился Московский детский театр марионеток. Я честно говорю, что хочу только посмотреть фойе, но поскольку туда без билета нельзя, а меня не привлекают ни фантастический боевик «Аванпост», ни кукольная сказка «Ежик, Зайка и Топтыжка», то знаменитые кованые люстры, снимавшиеся в оскароносной ленте Сергея Бондарчука «Война и мир», приходится разглядывать через тетенькино плечо.

Перехожу Волгоградку, пробираюсь между многоэтажных монстров на площади Крестьянская Застава и сворачиваю на 1-ю Дубровскую улицу. Это еще один уцелевший фрагмент конструктивистского кольца Москвы: в 1925–1928 годах в поселке, возникшем на месте деревни Дубровка, был построен квартал из 25 четырех- и пятиэтажных домов для рабочих. Главной архитектурной особенностью «жилого городка» в Дубровке стали скошенные углы домов — с выходящими на улицу шахтами лифтов, нишами и эркерами, не только прямоугольными, но и пятиугольными или треугольными, как у дома 8/12 по 1-й Дубровской. Настроение в бывшем рабочем поселке в целом умиротворенное: люди тихо выпивают не только во дворах, но и прямо рядом с «“Магнитом” у дома», разложив нехитрую снедь на подоконнике у входа в магазин. Постояв молча пару минут у мемориала жертвам теракта на Дубровке (в здании театрального центра теперь цирк «Аквамарин»), я сворачиваю к реке по улице Мельникова, перехожу Новоспасский проезд и через пару минут оказываюсь в начале Арбатецкой улицы у Крутицких казарм. Здесь в 1834–1835 годах семь месяцев просидел Герцен, а в 1953-м одни сутки — Берия. Вообще летопись Крутицкого подворья, до которого я дохожу, свернув направо в конце Арбатецкой, почти у самого спуска к Москве-реке, похожа на учебник истории: в XIII веке тут был мужской монастырь, в XV-м — резиденция епископа Сарского и Подонского, в 1612 году ополченцы Минина и Пожарского целовали крест в здешнем Успенском соборе, давая клятву освободить Москву от поляков, а в 1666-м в подвал того же собора был брошен протопоп Аввакум.

Брусчатая мостовая, одноэтажные деревянные домики, неоштукатуренные древние кирпичные церкви и палаты — здесь не по-столичному тихо, и сложно представить, что когда-то это был не заповедный уголок на отшибе, а крупнейший центр религиозной жизни: в период расцвета Крутицкой епархии принадлежали не только окрестные деревни Дубровка и Арбатец, но и 15 монастырей и больше 900 храмов по всей стране, а местные епископы носили сан митрополитов. В последнее время тут активно идет реставрация — знаменитый изразцовый Теремок закрыт лесами (их, правда, обещают вот-вот снять), а недавно в подворье открыли Музей ратной истории Москвы. Я стою на главной площади, которая кажется крошечной, и пытаюсь представить, как триста с лишним лет назад митрополит и другие архиереи из окон Теремка благословляли собравшийся народ и раздавали милостыню нищим. На крытой галерее, находящейся примерно на десятиметровой высоте, появляется ватага школьников. «Дорогие друзья, пожалуйста, не перегибайтесь через веревочные ограждения, — весело кричит им молодой экскурсовод в костюме стрельца, — иначе следующей группе мне придется рассказывать исключительно про вас!»

Прогулявшись вокруг палат и зайдя в собор, вспоминаю, что в прошлый раз присмотрел в одном из деревянных домов на территории подворья магазин с ретровывесками «Сыры» и «Колбасы». Но теперь все закрыто и вывесок нет. Огорчившись, что бизнес, видимо, не пошел, подхожу к ларьку у входных ворот, где торгуют пирожками из Новоспасского монастыря. Решаю взять с брусникой и с черникой. Продавщица спрашивает, надо ли их подогреть.
— Да зачем их подогревать, в карманах согреются! — смеется подошедшая бабуля с огромной собакой. — Наташ, кипяточку нам налей, — добавляет она, подавая продавщице термос. — А то Глашка пить хочет. Замерзла, бедная, смотри, как дрожит.
Дождавшись, пока бабушка с собакой завернут во двор ближайшего к подворью дома, спрашиваю у продавщицы, зачем собаке кипяток. Оказалось, бабушка эта кормит бездомных собак со всей округи, специально варит им мясо, и дети ее ругаются, что она пенсию тратит на собак. А водой она разбавляет сливки, чтобы их поить.
— А вы не знаете, куда делся магазин, который вон в том доме был? — спрашиваю у Наташи.
— Так не было никакого магазина. Это киношники фильм снимали, называется «Бомба». К ним многие ломились, а у них там просто офис был с компьютерами.

Мог бы, конечно, и догадаться. Крутицкое засветилось в десятках разных картин, от «Гардемаринов» и «Бориса Годунова» до «Брата 2» и «Елок 1914».

В отличие от Крутицкого подворья, надежно скрытого от посторонних глаз поздней застройкой, желтая барочная колокольня Новоспасского монастыря через дорогу и его мощные крепостные башни видны издалека — это очевидная архитектурная доминанта района Крестьянской Заставы. Рядом с входными воротами на небольшой каменной горке стоит поклонный крест. На горку пытается забраться маленький мальчик в очках и шапочке с помпоном. «Федя, нельзя туда ножками, — говорит ему мама. — Федя, пойдем, внутри крест поцелуешь, там знаешь сколько крестов?» В монастыре их действительно много: вот, например, справа от входа стоит крест в память о великом князе Сергее Александровиче, который был перезахоронен в Новоспасском в 1995 году. Монастырь издревле служил усыпальницей бояр Романовых, может быть, поэтому и сейчас здесь все устроено по-семейному: неподалеку от памятного креста стоит отлитый в бронзе племянник Сергея Александровича, Николай II, вместе с предком их Михаилом Федоровичем: первый и последний цари династии Романовых держат в руках Феодоровскую икону Божией Матери, которая особо почиталась в их роду. На фоне двух государей, установленных тут шесть лет назад, к 400-летию дома Романовых, фотографируется девушка в желтой куртке: «Сфотай нас втроем, — просит она подругу с телефоном. — Подальше отойди, чтоб мы все влезли».

Каждый раз, когда я бываю в монастыре, обязательно захожу в Спасо-Преображенский собор, чтобы снова увидеть фрески конца XVII века: к росписям на низком потолке и стенах галереи можно подойти совсем близко и рассмотреть их во всех подробностях, что в православных храмах случается не так часто. В советское время в соборе хранился архив НКВД, возможно, именно поэтому росписи так хорошо сохранились. Вообще после революции монастырь пережил страшное: с 1918 по 1923 год здесь размещался концлагерь для «политического и долгосрочного элемента» (в память о расстрелах того времени в Итальянском дворике обители поставлен еще один крест), потом — женская тюрьма, в Знаменской церкви до 1967 года был вытрезвитель. Несмотря на такую незавидную судьбу, сейчас здесь как-то хорошо, уютно и благостно. На месте разоренного большевиками некрополя разбили сад — зимой тут смотреть особенно нечего, зато в мае цветут абрикосы (монахи утверждают, что из-за толстых стен внутри монастыря особый микроклимат и всегда немного теплее, чем снаружи), а в сентябре — розы (говорят, это самый большой розарий в Москве). И хотя и паломников, и туристов хватает, никакой суеты нет и в помине. По дорожке вдоль стен обители впереди меня идут молодые люди, судя по разговору — хористы. «Так, “Богородицу” я взял, “Херувимскую” взял, а “Отче наш” я и так спою», — говорит, на ходу роясь в сумке, юноша двум идущим с ним рядом девушкам. И, выслушав их, качает головой: «Нет, без любви не то, не так получается. Когда без любви поешь — не та атмосфера».

Сделав круг по территории монастыря, захожу в трапезную: так как c кафе и ресторанами у Заставы сейчас неважно, я целый день провел на подножном корму и заслужил хороший обед. А здесь к тому же очень вкусно: во-первых, потрясающий хлеб, который в монастыре пекут сами, во-вторых, пирожки с луком и яйцом — как в детстве, только лучше (а еще с горбушей, с грибами, с тыквой, с разными ягодами и даже с селедкой), в-третьих, богатый выбор: мяса, конечно, нет, зато есть щучьи котлетки, которые реально тают во рту, судак на пару, жареные вареники с картошкой, очень приличный постный борщ и много чего еще. Устроено все как в столовой самообслуживания: набираешь еду на поднос, а потом расплачиваешься у кассы — карточки принимают. Не сказать, чтобы очень дешево (обед с первым, вторым, чаем и тремя пирожками обошелся мне в 330 рублей), но душевно, вежливо и опять же по-семейному. За соседним столом обедает священник. Через пару минут, посмотрев на телефон, он немного растерянно говорит женщине, убирающей со столов посуду:
— Меня владыка вызывает…
— Очень хорошо, отец Иоанн, — ласково отвечает та. — Вам собрать это с собой? Или оставите, а мы потом подогреем?
— Даже не знаю, — пожимает плечами священник и улыбается. — Пожалуй, возьму с собой. А поднос потом верну.

Когда я выбираюсь из монастыря, уже темно. Перейдя Новоспасский проезд, иду по Лаврову переулку к Воронцовской. Справа — школа, где училась Пугачева, слева — двухэтажный желтый особняк. Барельеф с буквой Ч на фронтоне напоминает о том, что когда-то здесь была фабрика «парфюмерного короля» Москвы Самуила Чепелевецкого. Она занимала целый квартал, а в этом здании располагались контора и молельный дом. После революции мыловаренный завод назвали «Профработник», в молельне открыли клуб, а фабричная артезианская скважина досталась соседним Воронцовским баням. Сейчас тут Государственный институт лекарственных средств и надлежащих практик, который по-прежнему занимает почти целый квартал и обнесен таким высоким забором, что проверить надлежащее исполнение практик не представляется возможным.

На Воронцовскую я выхожу прямо напротив бывшей табачной фабрики Абрама Катыка: краснокирпичное неоготическое здание с башенками построено в 1902 году по проекту Отто фон Дессина — сейчас здесь пивной ресторан «Старина Мюллер». Сворачиваю направо, впереди желтеет ТЦ «Сотый», намекая на то, что я обошел-таки Крестьянскую Заставу по кругу. Напоследок захожу в «Тирольские пироги» на Воронцовской. Да, это сетевое кафе, но поверьте, здесь лучший кофе в округе (разве что «Правда Кофе» за углом может составить ему конкуренцию) и обалденные рогалики с маком. Еще тут есть столики у огромных, как витрины, окон. Вы, конечно, можете спросить: а на что здесь смотреть кроме автобусной остановки и уродливых офисных новоделов на другой стороне улицы? Но я-то знаю, что сквозь узкую щель между зданием банка и автосалоном отлично виден сумрачный, фиолетовый Зонточный переулок.

Фото: Артем Житенев, @TripStalker