Мало кто сделал для русского рока столько, сколько американка Джоанна Стингрей. Это она привозила в 1980-х подпольным советским музыкантам инструменты и аппаратуру, это она фиксировала на фото и видео каждый шаг Цоя, Гребенщикова и Курехина и это благодаря ей уже в 1986-м в Америке вышел альбом «Red Wave» c песнями «Аквариума», «Алисы», «Кино» и «Странных игр».

Сегодня Джоанна пишет о том времени книги, а в Москву приехала на открытие выставки «Виктор Цой. Путь героя», где стала сокуратором одного из залов.

С приездом, Джоанна! Скучали по русской зиме?

Я очень давно не приезжала сюда зимой. Боже, я и забыла, как у вас тут темно по утрам. Вот по этой темноте я точно не скучаю. Пару дней назад я была в Петербурге на презентации своей книги. Заехала в гостиницу поздно вечером и попросила разбудить меня в 11 утра — у меня было несколько встреч, в частности с Каспаряном (гитарист группы «Кино» Юрий Каспарян, бывший муж Джоанны. — «Москвич Mag»). Они забыли мне позвонить, и в результате я проспала до девяти вечера! Первый раз в жизни со мной такое случилось. Я тут же вспомнила, как, когда жила в 1990-х в Москве, уезжала зимой на работу утром в темноте, а возвращалась обратно не поздно, часа в четыре, но тоже было темно. Снег, мрак — помню, думала тогда: «Я живу на Луне».

С зимой понятно. А по чему-то другому скучаете?

Во-первых, безусловно, по русскому гостеприимству. Это началось с первого же дня, когда в 1984-м мы с сестрой и Борисом Гребенщиковым пришли в Ленинграде в гости к Севе Гаккелю (музыкант, игравший на виолончели в группе «Аквариум». — «Москвич Mag»). Тебя тут же сажают за стол, угощают чаем, печеньем, пирожками. То же повторилось и в коммуналке, где жил Гребенщиков, и далее везде: даже если приходишь, не предупредив, тебя всюду кормят, ставят на стол все, что есть, хотя видно было, что эти люди совсем не богаты. Так что русское гостеприимство — это что-то невероятное.
Вторая важная для меня вещь — это энергия, прежде всего Петербурга. Я до сих пор чувствую с этим городом особую связь. Всякий раз, приезжая туда, понимаю — я дома. В этом городе есть что-то волшебное. Мне там хорошо.

Интересно, что вы говорите про питерскую энергичность. Думаю, многие москвичи с вами бы не согласились. Они считают, что питерцы вялые и никуда не спешат.

Наверное, эта энергия мягче московской, да. Не знаю, какое слово тут подобрать. С Петербургом вообще сложно: может быть, потому что он стоит на болоте, город этот всегда вызывает у меня смешанные чувства — и печаль, и надежду, и радость. Конечно, в Москве жизнь гораздо быстрее, она здесь просто сумасшедшая. Зато в Петербурге больше пространства для маневра. Думаю, две презентации моей книги «Русский рок. Конец андерграунда» как раз хорошо показывают разницу между двумя городами. На питерской было довольно много народу без масок, и все спокойно подходили ко мне подписывать купленные книжки. А в Москве мало того, что абсолютно все были в масках и каждые пять минут звучали объявления, что их обязательно надо носить, так и очередь за автографами устроили по номерам и ко мне никого не подпустили: специальный человек приносил книги на подпись и возвращал их обратно читателям. Но при этом раскупили абсолютно все экземпляры, что были в магазине, вплоть до тех, что стояли на моем столике. Я была, конечно, счастлива и благодарна, тем более что книга эта довольно дорогая.

А если вернуться к вопросу про то, по чему я скучаю, то главное, конечно, это мои друзья. Когда я приехала в Россию в 2018-м, после 14-летнего перерыва, и снова всех увидела — Бориса, Севу, моего бывшего мужа Юру Каспаряна, Витю Сологуба из «Странных игр», Кинчева, Африку, Олега Гаркушу, Колю Михайлова, который был председателем Ленинградского рок-клуба, — у меня было чувство, что мы расстались вчера, хотя со многими я не виделась больше 20 лет. И когда мне говорят, о, этот твой друг теперь националист, а тот антисемит, я не то что не верю, просто они — часть моего сердца, часть меня самой, и я смотрю на них теми же глазами, что и в юности, и чувствую то же, что тогда.

Хорошо, давайте тогда вернемся к истокам этой прекрасной дружбы, в 1984 год. С чего вдруг 24-летняя девушка из Беверли-Хиллз решила отправиться в СССР?

Все же 23-летняя. Двадцать четыре мне исполнилось в июле, а приехала я в апреле — Борис даже водил нас на пасхальную службу в церковь, которая была напротив гостиницы «Москва». Помню, я еще удивилась — не знала, что в СССР можно ходить в церковь. Вообще все, что я знала тогда о России, была сплошная пропаганда. Тут и папа постарался — он у меня был ярый антикоммунист. В 1960-х он снял фильм «Правда о коммунизме», об ужасах жизни в СССР, его Рональд Рейган озвучивал. И если Рейган был актером, то отец не имел никакого отношения к кинопроизводству — он занимался фильмом в свободное время исключительно из идейных соображений. Понятно, что когда тебя с детства учат, что на свете есть Страна зла, хочется хоть одним глазком на нее посмотреть. В школе у нас была поездка в Россию, но у мамы, которая тогда уже развелась с отцом, не было на нее денег. Моя лучшая подруга поехала, и я просто рыдала от горя. Сейчас думаю, что это получилось удачно, потому что съезди я тогда — вряд ли захотела бы вернуться. А в 1984-м получилось так: я уже считала себя крутым рокером и даже записала альбом, но на съемках клипа к нему мы с музыкантами и продюсером разругались, и моя группа распалась. Настроение было ужасное, да еще и мама меня пилила: «Пора бы тебе найти нормальную работу и встретить хорошего парня». И тут моя сестра Джуди, которая тогда училась в Лондоне, сказала мне по телефону, что собирается в туристическую поездку в СССР. Я напросилась с ней, думаю, наконец увижу своими глазами Страну зла, а заодно развеюсь.

Перед отъездом я встретилась с эмигрантом из России, он был мужем сестры моего старого приятеля. Он говорит: «Раз ты музыкант, тебе надо обязательно встретиться с моим другом, он там самый известный рокер, русский Боб Дилан. Его зовут Борис Гребенщиков». Ну я посмеялась, конечно, мы ведь знали, что в СССР нет никакого рока. Нам же показывали эту страну каждый день в новостях. Там все серое — люди серые, одежда у них серая, погода серая. И никто не улыбается. Но, думаю, ладно, возьму кассету со своим альбомом, фотографии, газетные вырезки обо мне — этому парню наверняка будет интересно встретиться с настоящим рокером. Конечно, у русского Боба Дилана не было телефона, но я взяла телефон его друга в Ленинграде для связи.

Вскоре мы с сестрой уже были в Москве. Три дня ездили по экскурсиям — выходить из автобуса было нельзя. Серого вокруг действительно было много, я уже думала, что папа был прав. Приехали на Красную площадь к собору Василия Блаженного: вот где красота! И тут экскурсовод начинает рассказывать про то, как Иван Грозный выколол глаза его строителям. Я опять думаю: папа, ты был прав. Когда мы переехали в Ленинград, я подумала, что с меня хватит этого автобусного туризма. Вышлют так вышлют — все равно здесь ничего интересного. А напоследок решила встретиться с русским рокером.

Просто позвонили по контактному номеру, который у вас был?

Да, это был номер Севы Гаккеля. Сначала к телефону подошла женщина, но, услышав английскую речь, тут же бросила трубку. Во второй раз подошел сам Сева, но тоже быстро меня прервал: «Где вы остановились?» — «В гостинице “Москва”». — «Встречаемся в пять в метро», — и положил трубку.  Сестра меня спрашивает: «А как мы их узнаем? И какое метро?» Я только плечами пожала, но все получилось. Когда мы наконец встретились с Гаккелем и Гребенщиковым, я, как настоящая громогласная американка, тут же заорала: «Боже, как же я рада познакомиться с вами, парни!» Сева тут же зашикал на меня и попросил не кричать громко на улице по-английски. В коммунальной квартире, куда мы пришли, тоже было странно: все соседи, увидев нас, тут же разбежались по комнатам, громко хлопая дверями. Позже Борис объяснил мне, в чем дело: если КГБ придет с расспросами, они скажут: «Американцы? Какие американцы? Мы ничего не видели!» В общем, для девочки из солнечной и беззаботной Калифорнии это был совершенно абсурдный, непонятный мир, но такой интригующий!

Как вы общались, не зная русского?

Первое время — а я только в 1984-м приезжала три раза — мне все переводил Гребенщиков, который прекрасно говорил по-английски. А первым моим учителем русского стал Сергей Курехин. Правда, он учил меня исключительно мату и другим ругательствам и не всегда сообщал, что эти слова на самом деле значат. Когда я начала встречаться с Каспаряном, нам переводил Виктор Цой, что было забавно, так как он сам не очень хорошо говорил по-английски. Но по-настоящему я стала учить русский, когда перебралась в 1989-м в Москву и стала строить там карьеру.

А в чем, на ваш взгляд, разница между ленинградским и московским роком?

Когда в середине 1980-х я брала интервью у питерских музыкантов, они никогда не упоминали о московском или питерском роке — только об официальной, разрешенной эстраде и андерграунде. А вот москвичи, с которыми я разговаривала, — ребята из «Звуков Му», «Центра», «ДК» — всегда подчеркивали, что ленинградский рок вторичный, что там люди просто копируют западную музыку, а настоящий русский рок только в Москве. Не знаю, почему им это было так важно. Для меня хороший рок всегда хороший рок. Я любила и «Кино», и «Звуки Му».

Вторую половину 1980-х вы с небольшими перерывами провели в основном в Ленинграде. Где тусовались с друзьями-рокерами?

В 2018-м, когда мы приехали в Петербург с дочкой Мэдди, я впервые побывала в храме Спаса на Крови. Боже, как там оказалось красиво! Это было очень странное чувство: я долгие годы просидела на крыше с видом на эту церковь, а внутрь попала только через тридцать с лишним лет. Крыша эта была в доме, где жил Гребенщиков, и это было наше основное место тусовки — даже не сама коммуналка, а именно крыша, где нас не могли слышать соседи. Еще была огромная квартира рядом с Невским, хозяев звали Сергей и Ксения Савельевы, там все часто собирались в дни концертов в рок-клубе. И третье место, где я проводила кучу времени, — полуразрушенная коммуналка, где Тимур Новиков устроил галерею «Новых художников». Мебели там особенно не было, зато все было завалено искусством — повсюду были стопки картин. Они, по-моему, даже спали на них. Находилась эта галерея прямо рядом с Большим домом — зданием КГБ. Мне его Тимур с Африкой однажды показали, отодвинув от окна какую-то огромную картину.
А останавливалась я в первые годы чаще всего в гостинице «Европейская». Очень удобно, рядом с Невским. Правда, советских граждан тогда в интуристовские гостиницы не пускали. Цой был очень законопослушный человек, он вообще уважительно относился к самым разным правилам, так что, кажется, он ни разу у меня в гостинице не был. А Гребенщиков косил под туриста, на ходу болтая со мной по-английски: «Как тебе Эрмитаж? Потрясающий музей, да? А Рембрандт? Удивительный художник, не правда ли?» — и спокойно проходил мимо швейцара. Один раз, правда, его все равно схватили, но он и тут не вышел из роли. Кричал: «Что вы делаете? Я иностранный турист!»

А рокеры 1980-х были похожи на нынешних звезд? Их узнавали на улицах?

Самым узнаваемым был, конечно, Гребенщиков. На улице — в шапке и пальто — его не особо узнавали, но на лестнице его дома, изрисованной граффити, постоянно толпились фанаты — пели песни, пытались заговорить. Как-то раз, это было в конце 1985-го или в начале 1986-го, мы с Цоем зашли в булочную за хлебом. И вдруг его узнали — сначала один человек, потом еще — в конце концов собралось человек двадцать, которые хотели до него дотронуться или взять автограф. Он был в шоке. Схватил меня за руку и сказал: «Бежим отсюда!» Мы выбежали, они за нами. Цой смеется, говорит: «Чего они за нами бегут?» Он не понимал своей славы, не считал себя гением. Вот, например, Сергей Курехин был гений и понимал это. Он так прямо и говорил: «Я лучший». И в этом не было хвастовства, это был факт. Борис прекрасно понимал, что он божество. Что в нем есть энергия, талант, которые привлекают людей. От него действительно исходил свет, а люди хотят быть рядом со светом, и я не исключение. А Цой даже во времена стадионной славы оставался очень простым человеком, не считал себя звездой, и в этом было его очарование. Пересмотрите финал последнего концерта «Кино» в «Лужниках»: вот он поет, в этой своей фирменной позе, в образе, от него исходит сумасшедшая энергия. Но концерт заканчивается, и он тихо и смущенно говорит что-то вроде: «Спасибо большое, что вы все сюда пришли. До свидания. Всего вам доброго». Он произносит это как застенчивый ребенок, а не как всенародный герой.

Меня часто спрашивают: вот если бы Цой не погиб, каким бы он был сейчас, был бы все так же популярен и так далее. Конечно, он был бы очень популярен, но, думаю, девять месяцев в году он проводил бы где-то далеко отсюда — на море или в лесу, скорей всего, он очень любил природу. Есть люди, которые спокойно живут со своей славой, как Гребенщиков, например. Но Цой вряд ли бы вел жизнь звезды: да, он ездил бы в туры, с удовольствием записывал бы альбомы, без удовольствия ходил бы на пресс-конференции, а потом опять надолго исчезал бы с радаров.

Помню, в 1983 или 1984 году Гребенщиков давал концерт в своей родной 239-й школе в Ленинграде (я как раз там учился в девятом классе). Просто пришел с акустической гитарой в кабинет математики и пел нам где-то час. Отдельно меня, школьника, поразило, что за ним по пятам ходили три девушки — пришли, сели, послушали, а когда концерт закончился, встали и ушли вслед за ним.

На наших тусовках было то же самое. Гребенщиков сидит на диване, а кругом — на стульях, на полу вокруг — сидят девушки и смотрят на него. Я тогда еще подумала, что непросто, наверное, играть в «Аквариуме», потому что, по-моему, жены и подруги всех музыкантов группы были влюблены в Бориса. Я сама влюбилась в него с первого же дня на квартире у Севы: белокурый, худой, мускулистый — он был похож на Дэвида Боуи.

Вы были женой одного из самых красивых рок-музыкантов страны — Юрия Каспаряна. Фанатки как-то осложняли вам жизнь?

Да, Юрий был красавец, и я была от него без ума. Нервничала, конечно, а однажды спросила в лоб: «Ты на гастролях спишь с другими женщинами?» И он ответил: «Да». Как будто нельзя было соврать!

Но он хоть как-то оправдывался?

Да. Сказал: «Они все прыгают на меня, я ничего не могу с этим поделать». При этом я точно знала, что он меня любит, так что было непросто. Тогда же у меня состоялся разговор с Цоем. «Ты прекрасный человек, Виктор, — говорю ему. — Никогда не изменяешь и не обманываешь, хотя вокруг тебя столько женщин». И он тогда сказал мне замечательную вещь: «Нет, Джоанна, меня не за что хвалить. Понимаешь, есть три типа людей. Одни, как я, просто не способны на измену. Если мы любим кого-то, то остаемся только с этим человеком, такова наша природа. Другие способны на измену и изменяют. А третьи способны на измену, но не делают этого. Вот они достойны похвалы, потому что это сильные люди». И тогда я с горечью подумала, что мой муж не сильный человек. Но все это, слава богу, давно в прошлом, и сейчас мы с Юрием близкие друзья.

А кем был Африка в группе «Кино»? Я никогда до конца не мог этого понять. Вроде он на ударных играл, но у них же был барабанщик — Георгий Гурьянов?

Африка делал жизнь окружающих проще. Он был очень юн, фонтанировал энергией и брался за вещи, которые казались невозможными. За это его очень любил Курехин. Стоило Сергею сказать: «А давайте сделаем это» или «Нам нужно то», и Африка все реализовывал. Или вот Цой, например, очень любил китайскую еду. Но попасть в ресторан «Пекин», где ее подавали, тогда было непросто. Но угадайте, кого мы там встречали всякий раз, когда удавалось прорваться? Африку! Он с юности знал все ходы-выходы.

Когда и почему вы переехали из Питера в Москву?

В конце 1980-х мой Ленинград опустел: Гребенщиков уехал записывать альбом в Лондон, Цой расстался Марианной, своей первой женой, и жил теперь с Наташей Разлоговой в Москве. Юрий, мой муж, постоянно был на гастролях. А тут как раз «Мелодия» предложила мне обсудить выпуск пластинки, и я тоже рванула в Москву. Вскоре моя сестра Джуди вышла за Васю Шумова из группы «Центр», и они уехали в Лос-Анджелес. Он сказал, что в Москве музыканты его группы сидят без работы, и предложил мне отправиться с ними в тур. Заодно Вася по наследству передал мне и своего менеджера, который помог снять квартиру в Москве. Сначала я жила на «Павелецкой», потом на «Красносельской», а через несколько лет купила квартиру на Ленинском. Но первое время я много моталась в Питер и обратно — иногда летала вместе с Цоем. У него были целые мешки писем от фанатов — мы садились в самолете на задний ряд и читали их. А вообще конец 1980-х — начало 1990-х в России было временем больших возможностей: всякий раз, когда у меня в голове появлялась идея, я могла ее реализовать максимум за пару недель.

А что это были за идеи?

Да разные, например, как-то для съемок клипа понадобился вертолет, и мы его достали. Но главное, чем я тогда занималась, это, конечно, кампания «Не надо мусорить» и проекты с Greenpeace.

Точно! Вы же еще и одна из первых российских экоактивисток. Тяжело было уговорить друзей-рокеров собирать мусор и плеваться в урну на камеру?

Да нет, совсем не тяжело. Гребенщиков и Кинчев — мои друзья, с ними понятно. Но и Макаревич, с которым мы были едва знакомы, тоже сразу согласился. Рекламу «Не надо мусорить» часто крутили по телевизору, и в Москве меня в основном знали не как музыканта, а как Clean Girl, американскую девушку, которая за чистоту. Это очень помогло, кстати, когда в 1990-х у меня появилась собственная передача «Red Wave представляет». Телевизионное начальство мне ничего не платило, но разрешило самой продавать три минуты рекламы в каждой программе. И ко мне пришли с рекламой и Sony, и Kodak, и остальные, потому что все знали, что я Clean Girl. Но 30 секунд из этих трех минут я отдавала Greenpeace, потому что всегда ими восхищалась: когда эти ребята на надувных лодочках подходят к китобойным судам в девятибалльный шторм, они реально рискуют жизнью ради нашей общей планеты.

Какие у вас были впечатления от Москвы 1990-х?

Мою жизнь в России можно разделить на три периода. Я приехала в страну коммунистов и обнаружила, что за железным занавесом люди занимаются тем же самым, чем и мы в Америке. Я нашла в Ленинграде друзей и полюбила эту жизнь, но не надо забывать, что я была иностранкой, которая в любой момент могла уехать. Второй период — это перестройка и гласность, вторая половина 1980-х — мне тоже нравился: появилось немного больше свободы, хотя в целом мало что изменилось. А в 1990-е пришел капитализм — мой самый нелюбимый период из трех. Это время я прожила в Москве: впервые строила самостоятельную карьеру, зарабатывала приличные деньги, у меня была куча интересных проектов, но жизнь здесь стала опасной.

1990-е в Москве — это настоящий Дикий Запад. Я еще помню времена, когда в этом городе было совсем мало машин, и вдруг его заполонили черные «мерседесы» с тонированными стеклами, город встал в пробках, а во дворе дома, где я жила, охранники каждое утро заглядывали под автомобиль своего хозяина в поисках взрывных устройств. Мы с другими экспатами, помню, шутили, что при коммунистах было лучше: хоть за нами и следило КГБ, но мы чувствовали себя в безопасности — не было ни уличных хулиганов, ни мафии. По мне, так хулиганы были гораздо страшнее, так как они были непредсказуемы. Поэтому я наняла телохранителя. В какой-то момент у меня их было даже двое, не считая водителя. С мафией я тоже имела дело: они позвонили и назначили встречу. Говорят: «Мы видели, сколько видеоклипов в твоей программе, ты платишь, чтобы их ставили в эфир, а значит, у тебя куча денег. Надо поделиться». Я объяснила, как смогла, что достаю для программы западные клипы, а за это мои ставят бесплатно. Они ответили, мол, ладно, но знай, что мы за тобой следим. Слава богу, они больше не звонили, а вскоре я уехала.

Как это получилось?

Наверное, это все накапливалось постепенно. По крайней мере планов уезжать из России насовсем у меня не было. Я была беременна и собиралась растить ребенка в Москве. Но потом все резко поменялось, буквально в один день. Я была на шестом месяце, сидела и монтировала свою программу. И вдруг в монтажной резко запахло соляркой. А я совершенно не переношу этот запах. Попросила монтажера сходить посмотреть, в чем дело. Оказалось, огромный грузовик стоит-пыхтит во дворе с невыключенным мотором. Тут я психанула: «Здесь нечем дышать! Почему он не может просто заглушить двигатель?» А монтажер посмотрел на меня и сказал: «Это Россия, Джоанна». И у меня как будто что-то щелкнуло в голове. Да, это Россия. И я поняла, что пора уезжать. Устроила прощальный ужин в Pizza Hut для друзей, знакомых и фанатов. Помню, когда собирала вещи накануне отъезда, то подошла к окну, а жила я высоко, посмотрела на этот красивый город, в котором со мной случилось столько всего хорошего, и поняла, что больше не вернусь. Двенадцать лет подряд я уезжала и возвращалась и теперь мысленно прощалась со всем, что оставляла в России, потому что в 1996 году не было ни айфонов, ни интернета, и если ты уезжал, то ты уезжал.

Но вы все-таки вернулись. Когда это случилось?

В 2004-м мы ненадолго приехали сюда с восьмилетней Мэдди, чтобы она повидалась с бабушкой и дедушкой (отец Мэдди — барабанщик группы «Центр» Александр Васильев, второй муж Джоанны. — «Москвич Mag»). Но настоящий прорыв произошел лет пять назад. До этого я очень редко разговаривала с друзьями из России. Мне звонили только Сева Гаккель и Саша Липницкий, в основном, чтобы сообщить, что кто-то умер. Я уже к телефону боялась подходить. А тут вдруг обнаружила своих друзей в фейсбуке. Написала Гребенщикову, потом еще кому-то — и мы снова стали поддерживать связь. Тогда у меня и возникла идея написать книгу о жизни в России. Я даже наняла для этого писателя, но получалось неважно. Попросила Мэдди помочь (моя дочь прекрасно пишет), но она не проявила интереса. А в Россию я снова приехала только в 2018-м.

Чтобы презентовать книжку?

Нет, книги тогда еще не было. Мы с дочерью путешествовали по Шотландии, Швеции и Финляндии. И вдруг она заявила, что хочет в Россию. Я говорю: «Зачем тебе туда? Ты уже была в России». Но она не отстает: «Мама, я очень хочу в Россию». Я узнала, что из Хельсинки в Питер ходит скоростной поезд, подумала, ладно, заедем на три дня. Мы встречаемся с Каспаряном, Африкой, Сологубом — она от них в восторге. Перед отъездом заходим к Гребенщикову — пьем чай, болтаем, и в какой-то момент Мэдди говорит что-то вроде: «Да, но понимаете, люди такие злые и жестокие!» А Борис ей в ответ: «Видишь ли, Мэдди, твоя жизнь — это пьеса, где ты — режиссер, а все остальные — актеры. Если какие-то люди тебе не нравятся, просто скажи им, чтобы они убирались из твоего театра». Он продолжает говорить, а я смотрю, как дочь слушает Бориса, кивает, ловит каждое его слово, и понимаю, что она — это я 35 лет назад в квартире у Севы. На следующий день Мэдди сказала мне: «Дай-ка мне посмотреть эти три главы из книжки, о которых ты говорила». Прочитала их и говорит: «По-моему, ты нашла худшего писателя во всех Соединенных Штатах. Я помогу тебе написать книгу». Именно благодаря Мэдди первые две книги — «Стингрей в Стране Чудес» и «Стингрей в Зазеркалье» — получились такими крутыми.

А сейчас вы презентовали уже пятую книгу, «Конец андерграунда». О чем она?

Эта книга посвящена событиям 1987 года — одного из самых тяжелых и самых счастливых в моей жизни. Тяжелого, потому что это был год, когда я оказалась настоящим «врагом государства» для СССР, и мне восемь месяцев не давали визу, и счастливого, потому что когда (не без вмешательства госсекретаря США Шульца и министра иностранных дел СССР Шеварднадзе) мне ее все-таки дали, я смогла выйти замуж за Юрия, и мы устроили в Ленинграде настоящую рок-н-ролльную свадьбу. И, конечно, в книге несколько интервью моих друзей — Гребенщикова, Цоя, Каспаряна — и много уникальных фотографий того времени, которых вы больше нигде не увидите.

Скажите, а когда вы снимали их тогда, в 1980-х, вы ощущали себя хроникером русского рока? Было чувство, что работаете для истории?

Конечно, нет. Если бы я знала, что все эти люди станут культовыми героями, то я бы хоть даты сразу ставила на фотографиях! (Смеется.) Примерно половина времени работы над очередной книгой уходит на датировку фотографий. Кстати, большую их часть сделала моя сестра Джуди, а я в основном снимала видео. Конечно, нам повезло — тогда русских рокеров очень мало снимали, и в результате мы стали обладателями уникального архива. Но самым большим счастьем было показывать ребятам в первый раз получившуюся запись в окошечке камеры. Их лица светились по-настоящему детским счастьем — они же никогда не видели себя на экране. Помню реакцию Саши Башлачева, когда он впервые увидел запись собственной песни. В жизни он был тихий застенчивый парень, и этот яркий, громкий харизматик на экране его просто ошеломил.

Расскажите, пожалуйста, немного о вашем участии в подготовке выставки «Виктор Цой. Путь героя», которая сейчас проходит в Манеже.

Когда мне позвонили организаторы, я сразу сказала, что это потрясающая идея и я двумя руками за. Я дала на выставку все, что нашла: рисунки Цоя, его записки, банку супа Campbell, которую для Виктора по моей просьбе подписал Уорхол. Там есть билет в Диснейленд, куда мы с Цоем ходили, когда он приезжал ко мне в Лос-Анджелес. Билет, правда, сохранила не я, а Наташа Разлогова. У меня ОКР, поэтому я всегда все бумажки выкидываю. В основном я участвовала в подготовке зала, который посвящен поездкам Цоя в Америку и Японию, где мы были вместе. Но и в других залах есть мои видео и фотографии. А вообще я счастлива участвовать в проекте, посвященном Виктору, всегда ужасно радуюсь, когда вижу в интернете, как в Израиле, Корее или Южной Америке поют песни «Кино». Цой и другие мои друзья-рокеры сделали меня тем, кто я есть, помогли понять, зачем я живу. И теперь у меня есть возможность вернуть долг.

Я как-то видел видео, примерно середины нулевых, где вы с еще маленькой Мэдди танцуете дома в Калифорнии под какую-то русскую музыку. А сейчас слушаете что-то из русского рока?

Недавно я переслушивала песню Гребенщикова «Сегодня ночью кто-то». Именно ее Борис мне поставил в день нашего знакомства, когда я пришла к нему, вся из себя такой крутой американский рокер. Поставила свою кассету, он послушал и сказал: «О, панк!» Я приняла это за похвалу и из вежливости говорю: «Ну давай теперь послушаем что-нибудь твое». И зазвучала эта песня. В ней было столько всего! Сначала я подумала: она грустная, потом — что в ней все-таки есть надежда. Нет, кажется, она об одиночестве, хотя постойте, наоборот, о близости, о любви! Это и есть настоящая рок-музыка, от этой песни у меня и сейчас мурашки по коже.

Фото: из личного архива Джоанны Стингрей