Есть люди, звания, должности и награды которых не надо перечислять — достаточно назвать имя. Таков режиссер Павел Семенович Лунгин, снявший почти три десятка картин. Среди них призер Каннского фестиваля «Такси-блюз», знаменитые «Олигарх», «Остров» и «Царь».

Дитя своего времени, дитя столицы, дитя знаменитых родителей и отец успешных детей, Павел Лунгин рассказывает о предках и потомках, составляющих настоящую московскую династию. Его сыновья Александр и Иван присоединяются к разговору.

Павел Лунгин: В каком-то смысле мой отец изменил ветвь Лунгиных. Они были вполне торговыми людьми: дедушка — купец первой гильдии, нэпман еще был. Я, кстати, никогда не видел ни дедушки, ни бабушки.

Родители уже целиком жили в театре, в искусстве, в культуре, в друзьях — где денежных, где деловых. Поэтому мы продолжаем эту линию. Мы — это я, мой брат Женя, мои сыновья Саша и Ваня, вот внук Федя появился, и все мы ведем какие-то игры со словами, игры эмоциями, игры в культурном поле.

У нас совершенно не культивировалась сама идея рода, родословной, потому что второе поколение, поколение моих родителей, было в некотором конфликте с теми предыдущими, денежными, богатыми Лунгиными.

Секрет штукатурки и арбатская квартира: архитектор Лев

О предках Павла по отцовской линии известно немного. Прадед прославился умением на глаз безошибочно определять число овец в стаде. Он был родом из Белоруссии. А вот следующее поколение — уже москвичи. Бабушка Татьяна Павловна, урожденная Галицкая, имела медицинское образование и была номенклатурным работником. А дед, архитектор Лев Осипович Лунгин, изобрел штукатурную смесь, которая его прославила и обогатила. Он упорно настаивал, чтобы сын Семен, будущий отец Павла, пошел по его стопам.

П. Л.: Дед изобрел когда-то цветную штукатурку. Каждое утро в шесть утра он уже был на площадке, насыпал в кипящий котел какие-то волшебные составы, ему одному известные, которые он унес с собой в могилу. Красил эту штукатурку. По легенде он штукатурил и КГБ на Лубянке, и всякие важные дома. Дед ужасно презирал отца за то, что он не пошел в архитектуру, не стал, как он, строителем. Так что отец жил вопреки, и мы жили вопреки. Он говорил отцу: «Ты, шмыга, будешь полтинничек стрелять на пирожки себе в буфете». Очень презирал, когда отец пошел в ГИТИС.

***

Дед оставил семье квартиру в доме на Арбате, которую сам же и спроектировал, причем весьма дальновидно: все комнаты — проходные. Так что уплотнить обитателей было нельзя. Павел с женой Еленой по сей день живут здесь, в квартире, которая стала знаковой для семьи Лунгиных.

П. Л.: Квартира эта 1926 года постройки. Это один из первых в Москве кооперативных домов. Раньше семье принадлежал небольшой домик на Арбате, которого я не видел никогда. Потом его начали уплотнять. Тогда дедушка-застройщик внедрился каким-то образом в этот кооператив, по-моему, сам его и выстраивал, сам его и делал и сам себе там начертил квартиру, в которой мы жили. Я помню еще мальчиком, мне было лет восемь-десять, когда к нам ходили бесконечные толпы страшных женщин с золотыми зубами из домоуправления. Которые натаптывали там по кругу этих хитроумных комнат дедушкиных, как охотничьи тропы такие, пытаясь пройти к сортиру, но не получилось. И так квартира эта осталась в нашем владении. Кроме нашей семьи, кроме Лунгиных, в ней никто никогда не жил.

«Счастливый подкаблучник» Семен

Родители Павла, Семен Лунгин и Лилианна Лунгина, в девичестве Маркович, познакомились в 1947 году и прожили вместе долгие 49 лет.

П. Л.: Папа с мамой познакомились на встрече Нового года. Все та же большая квартира, в которой отец устроил большой Новый год, когда пришли разные друзья, и они познакомились. Уже через 12 дней, 12 января, в день рождения отца, мать была приглашена как главная гостья, и она оттуда больше не выехала. А через год родился я. Это была такая быстрая, мгновенная любовь, и она продлилась всю жизнь.

Семен Львович Лунгин прожил, по словам Павла, «счастливым подкаблучником». Обаятельный, остроумный, спортивный, при этом невероятно мягкий и деликатный. Но в детстве он был совершенно другим.

П. Л.: Отец пошел заниматься боксом из-за того, что его как еврейского мальчика с оттопыренными ушами обижали. У него были драки и скандалы с местной шпаной на Смоленской площади, во дворе нашего дома. В довоенное время он был ударником в каком-то джазовом оркестре в Парке культуры. Там же он упал с велосипеда, попал под машину, по-моему, у него одна нога стала короче другой сантиметров на 10. Он, правда, очень артистически скрашивал эту хромоту, но по сути у него был тяжелейший перелом, поэтому его не взяли в армию. Он эвакуировался вместе с ГИТИСом, в который поступил под проклятья деда. Вот тогда кончились его отношения с отцом. Потому что мой дед, Лев Осипович, не простил, что ему некому передать цветную штукатурку.

Лиля, которая подарила нам «Карлсона»

Судьба Лилианны Лунгиной — захватывающий роман, в котором переплелись русская эмиграция, сталинский террор, война, эвакуация, оттепель, распад советской империи и становление новой России.

П. Л.: Мамины дедушка и бабушка были из Полтавы, они были аптекари, которые после первых украинских погромов уехали в 1905 или 1907 году в Палестину. Мамина мама, Маня Либерсон, была очень яркая личность, тоже бунтарь. Она даже не думала уезжать в Палестину, все это ей было дико, и убежала из Полтавы в Петербург. Она, видимо, была революционеркой, писала письма Блоку. И они с Блоком пытались организовать общество одиноких людей, чтобы было такое место — «Клуб Одиноких Сердец», по-моему, оно называлось, — где могли бы встречаться люди, чувствующие себя заброшенными, никому не нужными.

Ее муж Зяма Маркович — шахматист, инженер, человек очень образованный, сдержанный, совершенно не похожий на бабушку.

Зиновий Маркович был заместителем Луначарского в Комиссариате народного просвещения. Имел выдающиеся инженерные способности, которые советская власть оценила по достоинству: в 1920-х годах был взят курс на индустриализацию, поощрялась торговля с Западом для покупки технического оборудования, и Маркович как дипломированный инженер, свободно говоривший по-немецки, был направлен торгпредом в Берлин.

П. Л.: C ним такая произошла странная история. В 1934 году его вызвали в Москву. И в Берлине к нему на бульваре подошел человек и сказал: «Не уезжайте, вас оттуда не выпустят». Он как настоящий коммунист махнул рукой и, конечно же, поехал. И все прошло вроде бы нормально. Когда он уже сел в поезд, чтобы ехать обратно из Москвы в Берлин, вошли люди в кожаных куртках — сняли его с поезда, аннулировали ему визу и разорвали паспорт, и он остался жить в Москве. Не арестованный, но подвешенный как бы на ниточке. И странным образом очень быстро умер: через год или два он как-то сгорел. У него начался рак, не знаю, какой, мне никогда не говорили. Надо сказать, что родители мои очень мало рассказывали о своей семье.

***

Оставаться в Берлине было невозможно: гитлеровская власть набирала силу. Лилианна с мамой уехали к бабушке и дедушке в Палестину. Там они не прижились и спустя какое-то время оказались во Франции. Парижская жизнь девочки-подростка, будущей выдающейся переводчицы, началась с багажа из пяти слов: madame, pardon и лозунга Великой французской революции Liberté, égalité, fraternité — «Свобода, равенство, братство».

П. Л.: Мамина жизнь была, видимо, очень интересной, хотя, может быть, и не очень счастливой. Потому что бабушка, насколько я понимаю, была увлекающаяся, она влюблялась, она все-таки была артистической натуры. У нее был кукольный театр маленький, где в основном играли дети русских эмигрантов. И мама тоже там играла, а пьески эти писала бабушка.

Они много ездили, но не приживались как-то нигде: то маму оставляли где-то на полгода в пансионе, то какие-то еще вещи. Видимо, какое-то неустройство, я думаю, бедность — великий бич первой русской эмиграции, хотя они, в общем-то, не эмигрировали, она просто осталась там. Она выехала официально. Это была бедность, ужасная бедность. Я знаю, что когда читаешь, то видишь это и у Бунина, и у Цветаевой, видишь, что голод, голод, ну и тоска, и ностальгия. Конечно, эти петрушки русские, марионетки, никому там особенно не были нужны.

***

В 1934 году Лилианна с мамой вернулись к отцу в Москву. Поселились они на Каляевке, в доме №5. Семиэтажное здание на углу нынешней Долгоруковской улицы и Оружейного переулка в свое время было одним из самых высоких в столице. Интересно, что дом стал одним из первых в Москве жилищных кооперативов, построенных на деньги работников Наркомата иностранных дел и Наркомата внешней торговли. Четырнадцатилетняя Лилианна, для которой французский был фактически родным языком, к этому моменту еще не умела писать по-русски.

П. Л.: Потом, конечно, стала говорить прекрасно, но мы по-прежнему смеялись над ней, что она говорила не «четвереньки», а «четвертинки». У нее какой-то был особый стиль, особый русский язык, на котором она удивительно хорошо и говорила, и писала, как мы потом узнаем, прочитав ее книгу «Подстрочник».

***

Документальный фильм «Подстрочник» и книга под тем же названием — это воспоминания Лилианны Лунгиной. Интересно, что сначала они были написаны ею по-французски. Книга «Lessaisons de Moscou» — «Московские сезоны» — получила престижную премию журнала Elle. Для миллионов зрителей и читателей «Подстрочник» стал настоящим откровением: невероятно детальный, искренний, захватывающий рассказ о жизни, полной событий и встреч с удивительными людьми. Кстати, снят был фильм в той самой квартире Лунгиных, на углу Садового кольца и Нового Арбата.

П. Л.: Во время войны Лилианна с матерью эвакуировались в Набережные Челны. Жестокая зима, холод, жесткие соседи, какая-то минимальная работа в районной газете. Тяжелая жизнь. Об этой эвакуации мама вспоминать не любила. Рядом с ней где-то погибала Цветаева в Елабуге. Это недалеко. Мы знаем, чем закончилась для нее эта эвакуация. Это нелюбимое время. Было голодно, холодно. Потом возвращение в Москву — там не было каких-то ярких событий, было скорее ощущение от жизни, такое, я думаю, активное взросление.

***

Лилианна училась в ИФЛИ — Институте истории, философии и литературы. ИФЛИ сравнивали с пушкинским Лицеем. И благодаря необычайному для той эпохи духу свободы, и потому, что здесь учились многие известные впоследствии поэты, писатели, философы и историки, которые, подобно плеяде лицеистов начала XIX века, образовали прослойку новой интеллигенции. Ифлийцами были поэты Павел Коган и Давид Самойлов, Борис Слуцкий и Александр Твардовский, Константин Симонов и Сергей Наровчатов, философ Григорий Померанц, историк-античник Георгий Кнабе, филолог Лев Копелев. Заочно в ИФЛИ учился и Александр Солженицын.

П. Л.: В ИФЛИ, который, по-моему, после войны назывался уже не ИФЛИ, а стал филологическим факультетом Московского университета, она писала диплом по скандинавской литературе, занималась Гамсуном, Стриндбергом. Потом ее оставили в аспирантуре, и она писала кандидатскую диссертацию, которая, кстати, по-моему, так и не была защищена. Характерная деталь о моей матери и Лунгиных вообще. Она куда-то потеряла аттестат зрелости, и так в результате защита отпала.

***

Отсутствие научной степени никак не повлияло на выбор профессии. Незащищенная диссертация была посвящена норвежскому роману, и Лилианна Лунгина стала интересоваться переводами со скандинавских языков. Так она открыла для себя шведскую писательницу Астрид Линдгрен, подарив нам «Карлсона, который живет на крыше», а еще — блестящие переводы Стриндберга, Ибсена, Генриха Белля и Бориса Виана.

Няня Мотя

В 1949 году у Лилианны и Семена Лунгиных родился старший сын Паша, а в 1960-м — младший, Женя. Их детство прошло во все той же квартире на Арбате. В далекие 1950-е в московских семьях часто жили няни и домработницы, приехавшие из деревень в столицу на заработки. Для семейства Лунгиных няня на долгие годы стала близким человеком.

П. Л.: Еще один чрезвычайно важный человек, потому что это был столп, на котором держалась наша легкомысленная семья, — няня Мотя, которая попала к нам за год до моего рождения.

Няня Мотя вообще была человек выдающийся. Если бы у меня был писательский талант, то, конечно, она достойна воспевания романом настоящим. Она соединяла в себе все невозможные и противоречивые черты русского народа, которые описаны всеми писателями: невероятную самоотверженность и верность — с желанием властвовать, раздражительностью и нелюбовью к чужим. Она все время входила в противоречие с жизнью родителей, которые пытались жить таким открытым домом.

Наша большая квартира была нашей силой и одновременно проклятием. У нас все время кто-то жил: какие-то друзья, знакомые, проезжие. И Мотя, конечно, их всех тихо, шипя, ненавидела. И любила меня.

Мотя была очень ярким человеком, в ней что-то было самурайское, она была худая, с такими страшными ключицами. С годами в ней появилась юродивость. Она любила посреди дня кипятить белье в огромном баке на кухне, чтобы никто не мог войти. У меня осталось чувство, что неистовая ее преданность была, не знаю, откуда-то из крепостного права, что ли. Это был такой Савельич.

Кинематографическая цепочка: Павел и Александр

Лилианна Лунгина была знакома с Анной Ахматовой, училась с Давидом Самойловым. Близким другом семьи стал писатель Виктор Некрасов. Жизнь в квартире на Арбате кипела, здесь собирался цвет столичной, да и не только столичной интеллигенции. Было ли это нормой? Конечно же, нет. И все-таки Лунгины — по-настоящему московская семья.

П. Л.: Такого понятия, как московское воспитание, московская традиция, уже не существует. Потому что Москва — это плавильный котел. Старая интеллигенция живет с мигрантами, няньки вдруг почему-то появляются из Филиппин, а учителя — из провинции. Мне кажется, что нет такого стандарта, потому что сейчас даже классов нет. Я бы сказал, что есть московское богатое, элитарное воспитание — это мы понимаем, что элиту эту я беру в кавычки. Мои родители меня воспитывали, что элита — это Давид Самойлов и Виктор Некрасов, а не секретарь Союза писателей или генерал армии. А интеллигентское воспитание, ну оно никакое. Интеллигентское воспитание, пожалуй, сейчас сводится к тому, что «живи как я и делай как я, если можешь; если можешь — повтори».

Александр Лунгин: Ощущение того, что мы какая-то московская большая полубарская семья, каким-то образом, конечно, было, да, но ни одна из сторон моей семьи сильно не опиралась на московский ландшафт или каким-то образом была большими патриотами этого города. И я тоже, честно вам скажу, им не являюсь.

Но, с другой стороны, конечно, этот сформировавшийся в позднее советское время какой-то довольно нежный, хрупкий и беспечный мир оказывал свое влияние на нас на всех. Он вроде бы потом разлетелся, а потом оказалось, что не так уж разлетелся. Потом вроде бы разлетелся совсем, а теперь, похоже, что он может опять пригодиться, хотя, конечно, это одна из больших иллюзий.

П. Л.: Как правило, интеллигентские дети похожи на своих родителей. Ну вот Саша, например, мой сын, он хотел быть историком, философом, что явно совершенно. Я ему говорю: «Будешь все равно, будешь писать сценарии, куда ты денешься, это наше сапожное ремесло, понимаешь… » Так что можно сказать, что от отца пошла новая линия, Лунгины — сценаристы и режиссеры.

Павел поступил в МГУ на отделение прикладной лингвистики. На то, чтобы проявилось его истинное призвание, ушли годы. Ему было 40 лет, когда он снял свой первый фильм «Такси-блюз», получивший в Каннах «Пальмовую ветвь» за лучшую режиссуру.

П. Л.: Я просто понял, что у меня не получается работать в каком-то научно-исследовательском институте, как работали нормальные люди тогда. И я начал писать сценарии, поступал на курсы, писал какие-то детские комедии, которых сам же и стыдился. Потом начал немножко входить в это дело. Потом я понял, что должен быть режиссером. Это постепенно ко мне пришло, почти 10 лет на это потребовалось. И вот так вышло, что первый же фильм получил приз в Каннах. И, конечно, все были ошарашены. Родители тоже. Они поехали в Канны, вместе со мной поднимались по этой красной лестнице.

***

Семен Лунгин — автор сценариев таких популярных фильмов, как «Внимание, черепаха!», «Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещен», «Агония», «Розыгрыш», «Трое в лодке, не считая собаки» и многих других. Павел Лунгин тоже часто являлся соавтором сценариев картин, которые снимал. Александр, как и отец, не сразу понял, что кино — это и призвание, и судьба.

А. Л.: Все мы занимались одним и тем же, так получилось. Поначалу меня это довольно сильно унижало. Мне казалось, ну что мы как династия комбайнеров в «Сельском часе». Особенно учитывая, что мать моя при этом тоже работала в журнале «Искусство кино», отчим был заместителем главного редактора. Я даже помню, что когда меня выгнали из школы, то устроили работать как полумажорского мальчика во ВГИК. Это было как проклятье какое-то. Я никогда не мечтал об этом, не хотел этим заниматься осознанно и целенаправленно. А потом я стал думать, что вон люди в Италии делают мебель триста лет, и ничего, чего ж такого в кино особенного, чтобы как-то так к нему относиться.

***

Поначалу Саша просто разносил пленки по залам и даже фильмы не смотрел, просто сидел в своей каморке и читал Николая Кузанского — немецкого философа и математика XV века.

А. Л.: А потом как-то все так повернулось, и оказалось, что от судьбы-то не уйдешь. Я был панком и пугал их всех тем, что ходил в шинели. А Паша — типичный бумер, и поэтому мы терлись довольно жестко всю мою молодость. Но в результате, как всегда бывает, когда ты молодой, говоришь себе: «Никогда не буду как отец», а потом выясняешь, что по-другому ты и не можешь, в общем.

Если говорить о том, что нас всех объединяет как какую-то единую систему — мы удивительно похожи внешне. Меня часто принимали за отца, я рано постарел и уже в 25 выглядел почти так же, как и сейчас. Я ездил на фестивали как совершеннейший инкогнито, а в результате ко мне подбегали какие-то женщины и говорили: «Боже мой, если бы мы знали, что вы приехали, мы бы приготовили вам номер и приз». И сейчас, когда у меня появился сын и когда я смотрю на Пашу, на него, ну и на себя, то сразу видно: мал мала меньше, но все одинаковые. Даже в те времена, когда мне казалось, что между нами большое отчуждение, достаточно было взглянуть на себя без прикрас и понять, насколько все мы на самом деле похожи.

Я на самом деле повторяю те же модели, которые применялись ко мне, даже не отдавая себе в этом отчета. И мне жаль, что Федя не застал Лилю, он появился поздно, она уже умерла. Он на нее похож. В нем есть та же ярость, та же самоуверенность и то же желание хватать жизнь прямо сейчас, комкать ее и всех куда-то звать за собой.

«Нечего пялиться — сам рисуй»: художник Иван

Младший сын Лунгина Иван, будучи человеком творческим, тем не менее выбрал собственный путь и смог обойти стороной неизбежную, казалось бы, кинематографическую стезю.

П. Л.: Ваня рос во Франции, после успеха «Такси-блюз» как-то так получилось, что я переехал в Париж и там снимал свои первые фильмы на деньги французов, потому что здесь денег не было и не было индустрии совсем. Ваня рос там, он всегда рисовал и в результате стал художником, хорошим художником.

В 15 лет Ваня увидел на съемках, как один из художников-постановщиков рисует на картоне. Тот сказал: «Нечего пялиться — сам рисуй». Так Иван начал писать…

Иван Лунгин: Я был выращен между двумя семьями. От каждой у меня чего-то понемногу есть. Вот так, сидя между двух стульев, ты понимаешь, что ни к одному до конца не принадлежишь. Лунгиных объединяет то, что мы совершенно разные. Каждое следующее поколение очень сильно отличается от другого, и на самом деле единственная тонкая линия, которая проходит — это любовь к неточным наукам, к гуманитарным, которая как раз передается. А то, что делает каждая страта, это очень разные вещи.

Персональные выставки Ивана Лунгина проходили в Париже и в Москве. Его работы входят в каталоги живописи второй половины ХХ века и хранятся во многих частных коллекциях в России и за рубежом.

И. Л.: То, что я ношу фамилию Лунгин, — это невероятный социальный трамплин. Ты знаешь очень много людей с детства. Все они дяди Юры, дяди Коли, тети такие-то. А с другой стороны, это за тобой следует до 30–40 лет, и все тебя воспринимают сыном твоих родителей, внуком твоих бабушек и дедушек, и это довольно тяжело, потому что в 40 лет тебя очень часто воспринимают как 15-летнего или 10-летнего ребенка.

Именно преемственность, связь поколений через понимание, уважение и интерес друг к другу делает носителей фамилии Лунгиных не просто семьей, а настоящей московской династией, как бы пафосно это ни звучало. Сбивает пафос тот факт, что сыновья зовут отца просто Паша. Он для них не только уважаемый предок, но и близкий друг.

И. Л.: Мнение Паши для меня очень важно до сих пор, хотя я, наверное, перестал ориентироваться полностью на то, что он говорит. Некоторый спор, в который мы входим, немножко превратился в такую дурную бесконечность. Но эти разговоры иногда мне помогают. Я прихожу к нему с каким-то вопросом, чтобы, во-первых, услышать его мнение, а во-вторых, чтобы убедиться в собственной правоте. Не всегда прислушиваюсь к нему. Просто чтобы вербализировать те вещи, которые мне нужно услышать. Его профессиональное мнение для меня на самом деле очень важно, это позволяет рассмотреть вещи под совершенно другим углом. Я занимаюсь статичной картинкой, у меня нет ни драматургии, ни сценария, ничего; он занимается продолжительным рассказом. Когда эти противоположности сталкиваются, могут быть очень интересные обсуждения, в которых можно найти какую-то долю правды для себя и того, что ты делаешь.

***

Сегодня каждый из Лунгиных продолжает династию именно тем, что умеет делать лучше всего: остается самим собой. ДНК памяти не существует, существует историческая память, которую мы несем вовне, которую мы передаем и тем самым продолжаем себя, но не только себя, а вот это вот место в истории. Место в истории семейной и, конечно, в истории Москвы, неотделимой частью которой является эта семья.

Фото: из архива семьи Лунгиных; Музей XX–XXI вв.