1933 год, Париж. «Когда, после антракта, начинается какая-то веселая глупость под названием “Бэби”, смотрю на экран с особенным интересом: играет хорошенькая Киса Куприна, дочь Александра Ивановича. Но вот в темноте возле меня какой-то осторожный шум, потом свет ручного фонарика и кто-то трогает меня за плечо и торжественно и взволнованно говорит вполголоса: “Телефон из Стокгольма… ” И сразу обрывается вся моя прежняя жизнь дальше… »

Именно так Иван Бунин встретил известие о присуждении ему Нобелевской премии. Молоденькая актриса Kissa Kouprine в тот год тоже переживала свой звездный час, о чем, впрочем, не догадывалась. Один за другим выходили фильмы с ее участием, ее портреты украшали афиши и обложки журналов. Но пройдет всего пара лет, и кинокарьера Ксении Куприной навсегда завершится. Хотя долгие десятилетия она будет верить, что все еще впереди.

Единственная и обожаемая дочь когда-то первостатейного, а сегодня подзабытого классика Александра Куприна для артистического псевдонима выбрала домашнее имя Киса. Ей было одиннадцать, когда родители увезли ее в эмиграцию. В 1937-м они вернулись на родину, но Ксения Александровна с ними не поехала, о чем, кажется, жалела.

Прожив в Париже 38 лет, в СССР Куприна все же вернулась, уже в хрущевскую оттепель. И последние двадцать с лишним лет провела в Москве. Но тоже безрадостно. Как будто и во Франции, и в СССР так и осталась чужой.

Есть какая-то внутренняя рифма в двух историях о таксистах. Куприн любил рассказывать, как однажды парижский таксист, услышав его фамилию, спросил: не он ли отец знаменитой Kissa Kouprine? Писатель деланно ворчал, дожил, мол, до того, что стал лишь отцом популярной дочери. Когда Ксения Александровна только переехала в Москву и местный таксист узнал, чья она дочь, он чуть не врезался в столб от удивления. А она даже не подозревала, насколько ее фамилия известна на родине. Последние десять лет жизни Ксения Александровна посвятит книге «Куприн — мой отец». Как будто судьба, сделав небольшой кульбит, вернула ее на роль исключительно дочери, и не было у нее никакой собственной истории.

Ее дедом по материнской линии был венгр Мориц Ротони. Он принадлежал к старинному роду, после революции 1848 года сбежал в Сибирь, где завел семью и взял фамилию жены — Гейнрих. Мориц стал знаменитым фотографом и шутил: это, мол, для того, чтобы оставаться хоть каким-то «графом».

Детей Гейнрихи нарожали двенадцать. Елизавета, будущая мать Ксении, была последышем. Вышло так, что ее воспитывала единственная старшая сестра Мария. Она рано сбежала из дома «в артистки», скоротечно сходила замуж за актера Абрамова, моталась по провинциальным сценам, одно время даже снимала в Москве Шелапутинский театр (сейчас в здании РАМТ). Жила Мария Морицовна в невенчанном браке с Дмитрием Маминым-Сибиряком и умерла родами. Мамин посвятил ей роман «Золото», а их единственной дочери — цикл «Аленушкины сказки».

В доме Куприных сохранился сундук с театральным скарбом Абрамовой. И семилетней Кисе разрешали играть с костюмом Василисы Мелентьевой — атласным сарафаном и вышитым жемчугом кокошником. Сундук сохранился чудом: после смерти Марии Морицовны в семье Гейнрихов все развивалось так витиевато и запутанно, будто это не жизнь, а оперетта.

Ограничусь пунктиром. Лиза осталась с Маминым-Сибиряком, но в ее воспитании принимала деятельное участие издательница журнала «Мир Божий» Александра Давыдова. Она пристроила к девочкам работавшую у нее гувернантку, которая вскоре вышла за Мамина замуж. Лизу мачеха невзлюбила, и едва девушка выросла, она выучилась на сестру милосердия и ушла добровольцем на Русско-японскую войну, была награждена.

Вернувшись в Петербург, Елизавета Морицовна взялась помогать дочери Давыдовой Марии Карловне, бывшей замужем за популярным писателем Александром Куприным. Куприн влюбился в Лизу и ушел из семьи. Конечно, все изрядно переругались, и Мария Карловна долго не давала Александру Ивановичу развода. Ксения родилась весной 1908-го, но, чтобы ее не записали в незаконнорожденные, крестить девочку понесли только через полтора года — в тот день, когда ее родители наконец смогли обвенчаться.

Младшая сестра Кисы умерла двух лет от роду, она росла единственным ребенком, и это было счастливейшее детство. В 1911-м Куприны купили в Гатчине уютную усадебку в пять комнат с большой террасой. Спустя много лет Ксения Александровна напишет: «До сих пор, когда льет обильный летний дождь, мне кажется, что я забыла куклу в саду».

Домик купили в кредит, о чем Александр Иванович писал приятелю: «Не дача, Вы сказали, — рай, / Ах, в каждом рае есть изнанка, / В сем рае я не барарай, / Но только старший дворник банка» («барарай» по-цыгански означает барин).

Тема эта важная, потому что денег Куприным не хватало всегда. Даже в благословенные для писателя 1910-е, когда «издателя газет, журналов и сборников на лихачах гонялись за ним <… > и униженно умоляли взять тысячу, две тысячи рублей авансом за одно только обещание не забыть их при случае своей милостью… » (Иван Бунин). Ксения Александровна видела причину в чрезмерном гостеприимстве отца. Приятели и просто знакомые гостили у Куприных месяцами, иногда к обеду покупалось до шестнадцати фунтов мяса.

И еще одно, о чем Ксения Александровна писала как о «многих могучих противоречивых жизненных силах, бродивших в отце». За периодами, который Куприн называл писучими, следовали загульные, превращавшие его в «человека буйного, озорного, с бешеными вспышками гнева». О нем даже эпиграммы сочиняли: «Если истина в вине, сколько истин в Куприне?» А самым известным анекдотом стал случай, когда Александр Иванович в сильном подпитии отправил телеграмму Николаю II: «Балаклава объявляет себя вольной рыбацкой республикой. Куприн». Вскоре пришел ответ: «Когда пьешь, закусывай. Столыпин».

«Что бы я был за русский писатель, если бы умел устраивать свои дела?» — оправдывал себя Александр Иванович. С годами у него даже выработалась привычка на вопрос, как дела, отвечать: «Слава Богу, плохо». Если откуда-то поступал нежданный гонорар, в семье говорили: «Капнуло с неба».

Но никакие денежные затруднения не мешали Куприным баловать дочь и ни в чем ей не отказывать. Так, однажды в петербургском цирке Чинизелли на номере клоуна Жакомино на арену втащили бурдюк с вином и ввели козочку с розовой лентой и запиской: «Обещал козленка — / Обманул ребенка. / Старый ты кретин! / А. Куприн».

Так Александр Иванович напоминал своему другу Жакомино, что тот обещал подарить Кисе козочку. В доме вообще любили живность — на Новый год Ксения ставила елочку еще и в туалете — для тараканов.

Неудивительно, что девочка росла избалованной и, что уж тут, препротивной. Вот какой ее запомнил переводчик Федор Фидлер: «В комнату вошла Ксюша, дочь Куприна, и стала кричать на отца за то, что он не купил ей куклу, — магазины в воскресенье были закрыты. Затем она демонстративно вышла. Дерзкое, с холодным эгоистическим взглядом, неприятное четырехлетнее существо!» Саша Черный дарил Кисе свою книжку с надписью «Мрачной девочке Ксении».

Куприна пошла в отцовскую породу. Александр Иванович гордился, что по матери происходил из татарских князей Кулунчаков. И в чертах его дочери, даже в старости, угадывались татарские предки. Однако, похоже, что и характер у Ксении Александровны был отцовский. Они жестко ругались с ее ранних лет, месяцами не разговаривали. Куприн обучил восьмилетнюю Кису преферансу, но играть они не могли — партия неизбежно кончалась бурной ссорой. Ксения была подростком, когда Александр Иванович научил ее боксировать. После удачного хука отцу в нос Елизавете Морицовне пришлось их разнимать.

Когда началась Первая мировая, поручика запаса Куприна мобилизовали, и он почти полгода командовал ротой в Финляндии. А Елизавета Морицовна устроила в гатчинском доме что-то вроде госпиталя. Ксения успела побывать скаутом и даже «лейтенантом»: под ее командой было двадцать малолетних приятелей. Вместо уроков они играли в войну и революцию. Между тем если отречение Николая II Александр Иванович приветствовал, то большевиков не принял. Осенью 1919-го, когда Гатчину заняли наступавшие на Петроград войска Юденича, он был мобилизован и назначен редактором газеты Северо-Западной армии. А уже в конце октября в обозе разбитой армии Куприны покинули Россию. Как пишет Ксения Александровна, ее отца уверили в том, что он внесен в список кандидатов на расстрел. Впоследствии он много раз говорил, что возвращение на родину будет стоить ему жизни.

Пробыв какое-то время в Финляндии, Куприны уехали в Париж. Ксения Александровна подробно описывает первый день в этом городе, 4 июля 1920 года. И как поселились в заштатной гостинице Hotel de Russie, и как хозяин ресторанчика отказался их обслуживать: «Грязные иностранцы, убирайтесь к себе домой!» И как смотрели представление в театре Capucines, на сцене которого десять лет спустя она будет играть в каком-то детективе.

Двенадцатилетняя Киса была совсем не образованна. Французские гувернантки оставили в ее памяти лишь песенку об уходящем на войну Мальбруке. Неудивительно, что Куприны сразу отдали дочь в католический пансион Les Dames de la Providence. За поведением воспитанниц там следили монашки, а ванну можно было принимать раз в месяц и в специальной рубашке. Учили там, похоже, посредственно, главным образом хорошим манерам, вышиванию и пению псалмов. Но для свободолюбивой девочки и это было перебором. Сразу после зачисления она уехала с другими воспитанницами в деревню и писала оттуда родителям: «Я не хочу учиться читать и писать по-французски. Напиши, пожалуйста, “Им”. И привези, пожалуйста, русские книги, побольше. Но мне все-таки хочется домой и не будет жалко “Их”».

На самом деле ее жизнь протекала по-гатчински безоблачно. В доме по-прежнему толпились люди, на лето привычно снимали дачу. Куприн считался первейшим из писателей-эмигрантов. С 1920 по 1929 год в русском зарубежье вышло пять его авторских сборников. Переведенная на французский «Яма» стала бестселлером. В 1924-м, когда писатель отмечал 35-летие творческой деятельности, ему поступило свыше 500 поздравлений. Ко всему прочему с первых дней эмиграции Александр Иванович активно печатался в прессе, сменив «кисть художника на шпагу публициста» (Саша Черный). В своей книжке Ксения Александровна не раз подчеркивает, что отец плохо разбирался в политике, был в ней наивным дилетантом. Но книга была написана в СССР, и это, конечно, дань цензуре.

В 15 лет Киса тяжело заболела — ее отправили на лечение в Швейцарию, а затем в Ниццу (для этого пришлось кое-что продать, в том числе рисунок Ильи Репина). В 1925-м Куприн писал силачу Ивану Заикину: «Ксения <… > выросла, похудела, немного забронзовела на воздухе. Все говорят, что хороша собой. Но, ангел небесный! Какой же в этом толк, если нет в виду американца (не знаешь ли ты, где их достают?!)». Подразумевалось, что женихи-эмигранты все поголовно голодранцы, а французы женятся исключительно на приданом.

Приданого не было. У Ксении случались завидные поклонники, например, какой-то англичанин, лорд и банкир. Но он казался ей слишком чопорным. Плюс к этому — с длинным носом! «А я, конечно, была легкомысленной девчонкой, — признавалась Куприна. — Мне казалось тогда, что весь мир у моих ног!» Похоже, амбиций ей было не занимать. Девушка участвовала в первом конкурсе «Мисс Россия», который проходил в Париже в 1926-м. И когда ее не выбрали, хлопнулась в обморок. От обиды.

Она действительно была легкомысленной. За что, к слову, ее презирала сверстница, дочка Константина Бальмонта Мирра, которая посещала Сорбонну. Александр Иванович считал, что из дочери может выйти неплохая художница. Киса согласилась заниматься, но при условии, что ей позволят выучиться еще и танцам. По утрам она посещала Академию Жюлиана, которую еще одна слушательница Мария Башкирцева описала в своем знаменитом дневнике. А по вечерам ходила на уроки характерных танцев.

В какой-то момент оценить таланты Ксении призвали друга семьи художника Петра Нилуса. Он произнес речь о том, что искусством стоит заниматься только если готов ради него «забыть танцы, развлечения, забыть самое себя». Ксения резко ответила, что на подвиги не готова. И поступила в манекенщицы модного дома Поля Пуаре.

Его заслуги перед модой иногда сравнивают с вкладом Пикассо в искусство XX века. А главным наследием считают так называемую хромую юбку — с шириной ниже колена около 30 сантиметров, благодаря чему в ней можно было только семенить. Пуаре уважал ориентализм, ввел моду на туники, кимоно и S-образно изогнутую линию, которая получила его имя.

В те годы в манекенщицы шли многие эмигрантки, куда родовитее Куприной. Платили копейки, но это был шанс заполучить солидного покровителя, а если повезет, и мужа. Ну и красивая жизнь: наряды, вечеринки, поклонники. Однако бывалых моделей забавляла наивность Кисы, за конфузливость ее даже прозвали девой. «Научилась, дурочка, краситься, — ругался отец. — И ничем ее не убедишь, что к ее, хотя и тонкой, но очень русской лупетке, это вовсе не идет». Впрочем, проработала Ксения Александровна совсем недолго: вскоре Пуаре разорился. Много лет спустя Куприна встретила его как коммивояжера по продаже вина, нищего и жалкого.

На один из приемов дом Пуаре одолжил Ксении золотое платье, обшитое страусовыми перьями — сорти-де-баль. Она, видимо, была в этом наряде так хороша, что познакомилась с известным французским режиссером Марселем Л’Эрбье. О его фильмах говорили, что они сделаны в белых перчатках, настолько пристально режиссер относился к малейшим деталям. А еще он был первым, кто использовал в отношении кино термин «авангард».

Куприна сыграла в пяти фильмах Л’Эрбье. В первом, мелодраме «Дьявол в сердце» 1927 года — русскую девушку Таню. Роль, как и большинство последующих, небольшая, но все же не массовка, как, скажем, у начинавшего у того же режиссера Жана Маре.

В немом кино никаких специальных умений от Ксении Александровны не требовалось. Однако сама она мечтала, вслед тетке Абрамовой, «сделаться актрисой заправской». Грезила сценой и молилась на Элеонору Дузе. Но в государственную французскую консерваторию не принимали эмигрантов, а на частные школы, как всегда, не хватало денег.

«… Накатал 20 томов, с политикой еще больше, — жаловался Александр Иванович в письмах. — Знаком каждому грамотному человеку в мире, а остался голый и нищий, как старая бездомная собака». Кинокарьера Ксении Александровны не могла быть подспорьем: все, что она зарабатывала, уходило на наряды и развлечения. Куприн писал Заикину: «Мои дамы высмотрят в шикарном магазине мод дорогое, так тысячи на две платье, купят материю и сами сделают платье, которое им обойдется франков в 150. Ведь теперь какие костюмы? Мешок, а в нем три дыры: две для рук, одна для головы. Черт бы побрал этот кинематограф. Никогда я его не любил, не люблю и любить не буду. Он для нас всех источник терзаний». Однако в день рождения дочери Александр Иванович преподносил ей шуточные стихи:

Ах! Нет другого мнения,
Всех краше в мире Ксения,
Твердят кинематографы
И всякие фотографы,
А также господин А. Куприн.

В середине 1920-х эмигранты устраивали свои творческие вечера, русским писателям помогало чешское, а потом сербское правительство. Но постепенно помощь угасала, издательства закрывались, а пространство вокруг съеживалось. Одно время Елизавета Морицовна держала переплетную мастерскую, но компаньон оказался никудышным. Ее следующим проектом стал книжный и писчебумажный магазинчик, который вскоре переродился в русскую библиотеку. Располагалась она в квартире, в двух комнатах которой Куприны и жили — на улице Эдмонд Роже в 15-м округе, где ни травинки: «пыль, грязь, много подозрительных субъектов».

Но окончательно все посыпалось, когда Александр Иванович заболел. Началось с того, что у него испортился почерк, потом появились проблемы со зрением. Это были первые признаки нарушения мозгового кровообращения, которые с каждым годом усиливались. В 1934-м Ксения Александровна услышала уличный разговор: «Смотри, какой смешной старичок на той стороне улицы, боится перейти дорогу!» Она невольно огляделась и увидела отца. Как незнакомца, впервые чужими глазами: «Мой отец — старик! Это понятие так не подходило к его вечно молодому духу, оно никак не укладывалось в моем мозгу. Мое сердце сжалось. Он стоял на другой стороне улицы, худенький, с какой-то растерянной улыбкой. Отец очень обрадовался, когда увидел меня, и как-то по-детски уцепился за мою руку. Он начал терять чувство ориентировки, но тщательно это скрывал, стыдясь помощи, как чего-то позорного».

Куприн все больше уходил в себя, часами просиживал в своей комнате, не хотел никого видеть. Тосковал. Он уже почти не мог писать, а газету «Последние новости» называл «Последними пакостями». Семья получала единственное пособие — от французского министерства иностранных дел. При этом у Куприных продолжали столоваться гости, и Ксения Александровна была уверена: «Вся эта разношерстная, часто голодная эмигрантская братия совсем разорила нас». Дошло до того, что в плохие дни Елизавета Морицовна с дочерью ездили в Сен-Клу за дикими каштанами, которые жарили на ужин. В квартире часто отключали газ и электричество за неуплату.

Последняя надежда была связана с кино. Кинематографисты не раз предлагали Куприну разные «прожекты». Когда Голливуд в 1927-м заинтересовался повестью «Поединок», писатель даже изменил финал повести на хеппи-энд. Но фильма не случилось. А последнее «прости» кино сказало в 1935-м, когда некие эмигранты пожелали приобрести права на постановку «Ямы». Они явились к Куприну с водкой и закуской и подсунули ему договор на абсурдно маленький гонорар. К тому же в будущей экранизации самому писателю отводилась роль старого пьяницы. Ксения Александровна, которая подслушивала у двери, ворвалась в комнату, наорала на этих субъектов и почти их вытолкала.

Между тем ее карьера переживала не лучшие времена. Вроде бы Куприну приглашали в Голливуд, но она не поехала. Она так и не смогла избавиться от акцента, а русских героинь становилось все меньше. Ее отец говорил: «Для французов мы — папуасская литература, курьез. Но курьез уже приелся… » Кажется, Куприна могла отнести эти слова и к кино.

Особую популярность ей принесли детектив «Тайна желтой комнаты» (1930) и заглавная роль в фильме «Лоретта, или Красная печать» (1931). Если в начале 1935-го ее портрет из «Авантюриста» Л’Эрбье украшал обложку журнала Mon film, то в 1936-м она снялась, как выяснится, в последнем своем фильме «Клуб женщин». В какой-то момент она все же окончила театральные курсы. Но и со сценой толком не складывалось. «Последние мрачные годы с родителями, тоска, грусть тяготили меня», — признавалась Ксения Александровна годы спустя. Судя по всему, долг, даже дочерний, казался ей непосильной обузой. Неудивительно, что она поддержала идею Куприных вернуться в Россию.

Еще в 1926-м Александр Иванович писал: «… я сам перед своей совестью принял присягу, которой не изменю до конца дней моих ни ради лести, ни корысти <… >, ни соблазна умереть на родине». А перед самым отъездом из Парижа он признается: «… если бы в России меня оставили в покое, на какой угодно едальной категории, то я со своей стороны обещал бы не делать никакой политики».

Окончательное решение Куприны приняли после того, как в 1936-м в СССР уехал их приятель художник Иван Билибин. Переговорами с советскими властями занималась Ксения Александровна, несколько раз ходившая на улицу Гренель, где находилось советское посольство. Предстоящий отъезд держался в строжайшей тайне. Даже полпред СССР Владимир Потемкин встречался с Куприными не в посольстве, а на нейтральной территории. Боялись осуждения, шумихи в прессе, протестов в эмигрантском кругу.

Куприна оказалась перед непростым выбором. Она признавалась: «Я знала, что без меня родители мои не уедут, для них я оставалась ребенком, нуждавшимся в постоянном присмотре. Но в то же время моя личная жизнь, работа, перспективы, друзья — все было связано с Францией. Учтите, мне не было еще и тридцати. Будущее казалось лучезарным!»

Спустя 20 лет Ксении Александровне пришлось оправдываться за то свое решение остаться в Париже. И говорила она разное. В частности, что не хотела оставлять любимого мужчину, французского летчика. И что «было море слез и упреков со стороны родителей, но после тяжелых раздумий я твердо заявила, что остаюсь с любимым». Судя по всему, это лукавство. И родителям было обещано, что она приедет вслед за ними. Куприны успокоились, и Александра Ивановича перед отъездом волновал только один вопрос: может ли он взять в Москву свою любимую кошку Ю-ю.

Свой архив, кстати, он дочери не доверил, передал на хранение кому-то из друзей. Впрочем, возможно, это легенда, и писатель был уже не в состоянии принимать решения. Незадолго до отъезда Надежда Тэффи столкнулась с Куприными на улице: «“Здравствуйте, Александр Иванович”. Он смотрит как-то смущенно в сторону. Елизавета Маврикиевна (так, на русский манер, иногда называли Елизавету Морицовну. — “Москвич Mag”) сказала: “Папочка, это Надежда Александровна. Поздоровайся. Протяни руку”. Он подал мне руку. “Ну вот, папочка, — сказала Елизавета Маврикиевна, — ты поздоровался. Теперь можешь опустить руку”. Грустная встреча».

Куприны уезжали весной 1937-го с Северного вокзала. Представитель советского посольства прямо на перроне вручил им советские паспорта. Когда поезд тронулся, Александр Иванович, высунувшись из вагона, схватил руки Ксении и, целуя их, приговаривал: «Лапушки мои… » Но расплакалась она только когда поезд набрал ход. Увидев это, вторая провожающая, вдова поэта Саши Черного Мария Ивановна, не сдержалась: «Наконец-то». Она Ксению Александровну не любила, считала эгоисткой.

Спустя несколько дней об отъезде Куприных сообщили в прессе, начался шум. Газеты писали, что возвращение в СССР инспирировала Ксения, пожелавшая избавиться от невменяемого отца. Спрашивали даже, сколько она за это получила сребреников. Знакомая докторша швырнула в лицо Ксении Александровне полученную от Елизаветы Морицовны вазочку: она не собиралась принимать подарки от «чекистов». Ушла помощница по хозяйству, другие наниматели-эмигранты грозили отказать ей в работе. По ночам названивали анонимы.

Высказались и коллеги-писатели, среди которых Ксению Александровну больше всего возмутила Зинаида Гиппиус, которая наговорила в ее адрес достаточно гадостей. И написала: «Поступок Куприна — все-таки измена эмиграции. Конечно, большевики постараются использовать Куприна как могут». Его и использовали, вернее, пытались. Даже усаживали на трибуну почетных гостей на ноябрьском параде 1937 года. Появлялись интервью Александра Ивановича, заявления о том, что он совершенно счастлив, осознает свою тяжелую вину перед русским народом и даже цветы на родине пахнут лучше, чем за границей. Но, судя по всему, ни одной строки в СССР Куприн не написал: за него высказывались либо Елизавета Морицовна, либо приставленные журналисты.

Куприным выделили четырехкомнатную квартиру в Ленинграде, на Лесном проспекте. Сразу заговорили о возможных экранизациях купринских повестей. Елизавета Морицовна исправно сообщала дочери и о советских актерских гонорарах, и о том, что уже в декабре 1937-го начинают снимать «Поединок»: «Жаль, если ты опоздаешь из-за пустяка». Но Ксения «опоздала» на 20 лет. По иронии судьбы «Поединок» вышел только в 1957-м, когда она действительно переехала в Москву, ей даже устраивали встречу со съемочной группой.

Куприн умер 25 августа 1938 года от рака пищевода. Хорошая жена Елизавета Морицовна стала верной вдовой. Она занималась купринским наследием, даже устроила в квартире на Лесном что-то вроде музея. После она работала в Академии художеств хранителем фотодиатеки. Умерла в блокаду.

Как прожила следующие 20 лет Ксения Александровна, практически неизвестно. Она мало чем делилась даже в старости, да и конфиденток было наперечет.

Куприна так и не получила французского гражданства, жила как апатрид. И замуж не выходила. Тот самый француз погиб в автомобильной аварии. А героем главного романа ее жизни стал некий богатый грек Маниал. Когда Ксения Александровна уезжала в СССР и уже отправила багаж в Москву, он неожиданно позвал ее замуж. Но было поздно.

Она приятельствовала с Антуаном де Сент-Экзюпери и его женой Консуэло. Вроде как дружила с Эдит Пиаф: та записала ей пластинку, а Ксения Александровна сочинила о ней скромную книжицу. Со сценой у нее так толком и не сложилось. Работала в театре костюмершей, иногда получала небольшие роли. В какой-то момент Куприна на пару с певицей Людмилой Лопато открыла в Париже ресторан, но он прогорел. Тем не менее жила она в хорошей квартире на Елисейских Полях. Перед отъездом в Москву Ксения Александровна нашла ее владельцу нового квартиросъемщика, за что получила полтора миллиона франков комиссионных.

«Однажды в посольство пришла молодая женщина, одетая просто, но со вкусом, и попросила свидания с атташе по культуре. Ее проводили ко мне, — вспоминал советский разведчик Василий Окулов. — Дама прекрасно говорила по-французски, и если бы не лицо, истинно русское, но чуть-чуть скуластое, ее можно было бы принять за француженку. Поздоровавшись, она перешла на великолепный русский, с каким встречаешься теперь только в старых книгах».

Это оказалась Куприна, которая сразу спросила, не сыщется ли для нее какой-нибудь работы. В штате посольства не было переводчика, а Ксения Александровна говорила на четырех языках. Ее пристроили сопровождать делегации. Входили ли в ее обязанности доклады об умонастроениях советских граждан, неизвестно. Куприна работала, например, со спортсменами, приезжавшими в 1956-м на чемпионат Европы по фигурному катанию.

Сопровождала она и советских писателей Василия Ажаева и Льва Никулина. Якобы именно они, наслушавшись жалоб Ксении Александровны на эмигрантскую долю, убедили руководство Союза писателей СССР войти в ЦК КПСС с ходатайством о ее приглашении на постоянное жительство в СССР. Со своей стороны Куприна обещала привезти в Москву отцовский архив.

Отъезд подтолкнул вызов в полицию, в DST (управление территориального наблюдения МВД Франции). Естественно, ее расспрашивали о связях в посольстве СССР. Ксения Александровна психанула и написала прошение о предоставлении ей советского гражданства. К слову, его пришлось перепечатывать. Ни на одном из четырех языков, включая французский, Куприна так и не научилась сносно, без ошибок писать.

Уезжала Ксения Александровна воодушевленная, но родина встретила ее довольно равнодушно. Первое время пришлось жить в «Метрополе» за свой счет. Вскоре ей выделили однушку на Фрунзенской набережной. Наконец, приняли в труппу Московского драматического театра им. Пушкина. Уже через три месяца писала в Париж: «Я настоящая москвичка, на одном дыхании могу обежать ГУМ».

Пишут, что Ксения Александровна рассчитывала на авторские выплаты за шеститомное собрание сочинений Куприна, которое вышло в 1957-м. Но она вряд ли была столь наивна, чтобы не знать: по тогдашнему законодательству права охранялись только 15 лет после смерти автора. Так что единственное, что удалось выхлопотать — сторублевую пенсию за отца.

Она, конечно, оставалась парижанкой. Актриса Людмила Ситко, делившая с Куприной гримерку, рассказывала, как, приехав на свои первые гастроли, она появилась на перроне с тремя баулами вещей. «Боже, куда столько вещей, мы же приехали на пять дней», — удивлялись артисты. «Но я же не могу ходить все это время в одной шубке», — недоумевала Ксения Александровна. В ее обставленной парижской мебелью квартире больше всего удивляли манекен и та легкость, с которой Куприна кромсала едва накинутую на него ткань для нового платья. Сказывалась работа с Полем Пуаре, разработавшим среди прочего такую технику пошива, как драпировка.

Когда Литфонд выкупил архив Куприна, Ксения Александровна наняла речной теплоходик, заказала горы выпивки и закуски, позвала тех, кто помнил ее родителей, свежеиспеченных коллег по театру. Именно с театром всю жизнь мечтавшая о сцене Куприна связывала свои главные надежды. Не совсем понятно, почему, все-таки ей уже перевалило за пятьдесят, а опыта накопилось не так много. В любом случае главный режиссер театра им. Пушкина Борис Равенских этих надежд не разделял. Она играла всего в нескольких спектаклях: «Романьола», «Деревья умирают стоя», в «Аленьком цветочке» была кикиморой. Роли были маленькие, Ксения Александровна воспринимала это как унижение. Называла себя актрисой без имени, с какого-то момента перестала смотреть прогоны новых спектаклей, признаваясь, что «устала от чужих праздников».

Она вела замкнутый образ жизни, дружила со считаными людьми. Наверняка раздражала своей независимостью, чувством собственного достоинства. Однажды кто-то из театра передал режиссеру нелицеприятные слова, которые Ксения Александровна высказала в его адрес в компании. Многие запомнили, как Равенских орал на Куприну в фойе: «Вас здесь приютили, вас кормят, вы никому не нужны! И еще можете высказывать свое мнение?!» На нее было страшно смотреть.

По сути возвращение Куприной в Москву было еще одной эмиграцией. Она не стала своей во Франции, не стала и на родине, с которой ее не связывало ничего, кроме родных могил. Она снялась в двух документальных проектах, посвященных ее отцу. Написала о нем книгу. Куприна отступила от биографической темы лишь однажды, переведя с французского пьесу «Мамуре» Жана Сармана. Впервые ее поставил в Париже Шарль Дюллен, Куприна с ним часто работала. Она надеялась, что 106-летнюю героиню будет играть Фаина Раневская, но та отказалась. И пьесу поставили в Малом театре на Елену Гоголеву. Ксения Александровна звала гостей на премьеру, надеялась, что ее вызовут на поклоны. Не вызвали.

Однажды на гастролях в Ленинграде она вернулась в гостиницу краше в гроб кладут. Оказалось, до нее дошел слух, что Елизавета Морицовна не умерла в начале 1943-го, а повесилась. Говорили даже, что получив ложное сообщение о том, что Ксения Александровна арестована гестапо. Эпизод с гестапо, судя по всему, действительно был. Во время войны за Куприной пытался ухаживать некий немецкий генерал: они жили в одной гостинице. Его адъютант и предупредил ее об интересе гестапо, о том, чтобы уезжала из Парижа. Куприна выехала на юг во французскую зону. А уже после освобождения Парижа узнала, что тот генерал на самом деле был резидентом английской разведки.

Ксения Александровна крайне болезненно переживала старение. Сторонясь людей, обожала кошек, держала их целых восемь. Однажды, когда дворовая собака должна была ощениться, заказала в театральной столярной мастерской для нее будку за свой счет. В нелюбимом Пушкинском Куприна играла до 1979-го. В театре довольно крутая лестница, но когда соседка по дому Сильва Казем-Бек пыталась помочь по ней подняться, отстранялась: «Мадам, никто не должен видеть, как мне плохо». Выпрямлялась и шла. В 1981-м уже смертельно больная Ксения Александровна даже нашла в себе силы поехать на открытие музея Куприна в село Наровчат, где тот родился.

Отпевали ее на Большой Ордынке. Спустя какое-то время театр им. Пушкина ездил в Ленинград. В один из дней в гостинице повесили объявление об экскурсии на Волковское кладбище. Уже на месте выяснилось, что из Москвы привезли урну с прахом Куприной, которую будут захоранивать в могилу ее родителей на Литературных мостках. «Это было полной неожиданностью, нас никто не предупредил, — вспоминала Людмила Ситко. — Мальчишки побежали, купили какие-то цветы у входа на кладбище. После купили бутылку водки, все выпили по чуть-чуть в каком-то подъезде. Помянули».

Последними словами Александра Куприна жене были: «Ксению скорее позови, я не могу без нее больше». Когда его дочь умирала в своей последней больнице, она все время просила санитарок: «Оденьте меня как следует. За мной пришли родители».

Фото: fondvnimanie.ru, kornetobolensky.ru/kuprin-v-gatchine, открытые источники