Она была не просто хороша собой, а как-то вызывающе красива. И когда вспоминают о Пилявской, прежде всего отмечают эту самую красоту. Так было всегда. Владимир Немирович-Данченко однажды остановил репетицию, чтобы обратиться к Софье Станиславовне: «Какие же у вас обольстительные руки!» Муж актрисы Николай Дорохин, увидев в музее одну из Венер, вполне серьезно заметил: «Моя Зося-то получше будет». Сын Качалова Вадим Шверубович вспоминал, что зимой с Зосей еще можно было ходить по улицам, но летом — категорически невозможно. Но лучший сюжет — от Святослава Рихтера. Во время войны он участвовал в важном концерте и страшно мандражировал, просто с ума сходил. А потом к нему подошла незнакомая  женщина из устроителей. Она была такая красивая, что он сразу перестал волноваться.

Редкостная красота, порода, врожденное благородство и элегантность — все это актриса сохранила до преклонных лет. А еще удивительную цельность натуры. Наследница по прямой Станиславского и Немировича, она прослужила во МХАТе без малого 70 лет. И хотя не считалась примой и редко играла премьеры, была бесконечно предана идее и культуре Художественного театра. Верность отличала Пилявскую и в частной жизни. Она никогда не предавала память репрессированного отца. Была вправе считать себя близкой подругой Ольги Книппер-Чеховой и называть Люсей Елену Булгакову. А оставшись вдовой, когда ей было едва за сорок, так и прожила одинокой.

За эту преданность Софья Станиславовна была вознаграждена на закате жизни, и с лихвой. Она много играла во МХАТе при Олеге Ефремове, прославилась после выхода фильма «Покровские ворота», наконец, стала одной из последних, кто был удостоен звания «Народный артист СССР». И все же ее мемуары называются «Грустная книга». Это, правда, заглавие посмертного издания, но оно кажется точным. Актриса Алла Покровская, которая училась у Пилявской в школе-студии МХАТ, вспоминала: «Зося пришла на наш третий курс ставить “Бег” Булгакова. От нее я узнала, что такое слом времен после 1917 года, что такое эмиграция, а главное, что такое утрата. Другие педагоги нас постоянно веселили, а она, как правило, рассказывала что-то печальное, вызывающее щемящее чувство. Откуда нам, 20-летним, было знать, как ощутить потерю, как впустить в себя горе?»

Как и полагается родовитым полякам, Пилявская была крещена тремя именами — София Аделаида Антуанетта. Но знакомые всегда звали ее Зосей. Как-то во время войны актрису вводили в новый спектакль, времени было в обрез, и ее пригласил для разговора Владимир Немирович-Данченко. Он обратился к ней по имени-отчеству, и Софья Станиславовна обмерла: так отец-основатель называл только «корифеев». Оказалось, он специально звонил в театр, чтобы узнать ее полное имя. В ответ услышал: «Она же Зося, все так называют». Немирович возразил: «Я не все».

Актриса родилась в Красноярске, куда сослали на вечное поселение ее отца. К тому времени Станислав Пилявский уверенно поднимался по ступеням революционной борьбы. Подпольный марксистский кружок в Виленской гимназии, организация похожего кружка на юрфаке Московского университета, вступление в партию большевиков, отчисление, нелегальная партийная работа, первый арест. Окончить университет все же удалось: Пилявский выпустился в чине присяжного поверенного. Но спустя некоторое время вновь был арестован и в 1908-м выслан в Енисейскую губернию. Вскоре к нему приехала жена София Иосифовна с сыном Станиславом. А в 1911-м родилась дочь Зося. Спустя более полувека актриса прилетела в те края на съемки фильма «Сибирячка» Алексея Салтыкова. Ее принимали «под белы руки», выделили машину с водителем. Они весь день прокружили по городу в поисках Узенькой улицы, где когда-то жила Софья Станиславовна с родителями. Не нашли.

Заштатный Красноярск ссыльные называли Ветропыльском. Но жили там Пилявские вполне благополучно — спасибо богатой польской родне. Летом выезжали на дачу на Енисей, за детьми следила вывезенная из Польши няня, а с хозяйством управлялась прислуга. Семья снимала особнячок в несколько комнат, в одной из которых всегда ночевал кто-то из товарищей по борьбе. Например, Авель Енукидзе — крестный жены Сталина, о котором не дай бог какая память. Однако Софья Станиславовна считала Енукидзе своим добрым гением. Он ей много помогал, и в 1935-м, когда в газетах начали писать, что Енукидзе — вкравшийся в доверие «враг народа», она даже ему звонила. Былой покровитель положил трубку. К слову, еще один человек, чью репутацию актриса бесконечно защищает в своих мемуарах — Александр Фадеев. Они крепко дружили.

Столовалась у Пилявских и ссыльная большевичка Елена Смиттен. Вышло так, что она стала следующей женой Станислава Станиславовича. Однако, несмотря на развод, с прежней семьей он отношения не порвал. Когда в 1917-м все вернулись в Петроград, снял для нее квартиру. Сам Пилявский поселился в «Астории», где было устроено что-то вроде общежития для новой элиты. Но когда уже беременная Смиттен тяжело заболела, «непрактичная, в чем-то наивная» София Иосифовна перевезла ее к себе и выходила. В Москву тоже перебирались вместе. Пилявский с женой и новорожденной дочерью Наташей поселились в Кремле. Зося часто там бывала, изучила каждый закоулок. Однажды так разбегалась, что врезалась кому-то в живот, за что получила шутливый подшлепник. Этим человеком оказался Владимир Ленин.

В 1920-м София Иосифовна получила ордер на комнату в Шереметевском переулке (затем — улица Грановского, сейчас — Романов переулок). По сути Пилявские «уплотнили» семью жившего там солиста Большого театра Александра Богдановича и его жены, певицы Маргариты Гуковой. До Первой мировой она пела в Большом театре, считалась лучшей Татьяной в «Евгении Онегине», но в результате трагической случайности потеряла голос. В те годы Константин Станиславский как раз создавал свою Оперную студию и уговаривал Гукову в ней преподавать. Девятилетней Зосе сообщили, что в Шереметевский придет «самый-самый главный в Художественном театре, как Шаляпин в Большом». Она хорошо запомнила «гиганта в шубе, шапка в левой руке, и где-то очень высоко — серебряная голова и сияющее улыбкой прекрасное лицо».

Гукова начала преподавать, и в квартире стали появляться ее ученики. А Пилявская полюбила бывать на репетициях и показах в самой студии, которая находилась в доме №6 по Леонтьевскому переулку, благо ее туда беспрепятственно пускали. Особняк был предоставлен Станиславскому советским правительством, он с семьей занимал несколько комнат в бельэтаже. Впоследствии здесь открыли музей-квартиру Константина Сергеевича. Софья Станиславовна любила водить по музею экскурсии для своих и праздновала здесь свое 85-летие.

Училась Зося в бывшей женской Щепотьевской гимназии на углу Кисловского и Воздвиженки. Впоследствии в здании будет открыта элитная школа №92. А Пилявская застала еще младших сестер Щепотьевых, которые учили манерам и настаивали на книксенах. Но в школу уже были допущены мальчики, а преподавали преимущественно обществоведение. Впрочем, Зосю науки не интересовали, хотя она и умудрилась получить аттестат с единственной тройкой — по поведению. К 16 годам все ее помыслы были связаны только с театром.

В 1927-м Софья Станиславовна попыталась поступить в кружок, который вела старшая сестра Станиславского Зинаида Соколова. Пилявская к тому времени уже примелькалась в Леонтьевском, однако прослушивания провалила. «Милая барышня, должна вас огорчить, — сказала ей “баба Зина”, как, любя, называли Соколову. — На русской сцене вам вряд ли удастся быть». Дело было в произношении: в семье Пилявских говорили по-польски, иногда — по-французски, по-русски изъяснялись только вне дома. Акцент был такой, что когда во время войны приехали в Петроград, отец опасался, что детей могут принять за немцев, и тогда беда. Вдоволь наревевшись, Зося категорически запретила домашним говорить при ней по-польски и начала усердно заниматься. И на следующий год поступила. Но роли получала этнографические, из Мельникова-Печерского и Островского: так в Пилявской пытались искоренить все «иноземное».

Точно установленных часов обучения не было, зато были еженедельные показы самому Константину Сергеевичу. Он как раз выверял свою систему, в том числе по результатам занятий с кружковцами. Как правило, Константин Сергеевич оставался недовольным, его боялись. Когда в 1931-м Пилявская участвовала в отчетном показе, он был односложен: «Ну-ну, увидим». На деле это означало, что девушка принята во вспомогательный состав Художественного театра.

Первые роли Софьи Станиславовны — вводы в массовку, иногда эпизоды. Первый раз она вышла на сцену в «Воскресении», где играла безмолвного ребенка, первую реплику сказала в «Квадратуре круга»: «Я категорически протестую против алкоголя в комсомольской среде!» А первый спектакль, который Софья Станиславовна репетировала — «Воспитанница» по Островскому, был выпущен как «выездной», то есть никогда не игрался на основной сцене. Но тогда еще живы были «старики» — те, кто связал свою жизнь с театром до 1902 года. Пилявская смотрела на них снизу вверх, ловила каждое слово, училась уважению и тому, что значит быть актером, впитывала театральную атмосферу.

Один пример. В спектакле «Таланты и поклонники», который начали репетировать в 1932-м, у Пилявской было две задачи. Она «делала» калитку — гремела щеколдой из-под сцены, а в другом акте изображала курсистку на вокзале. Однако именно по ее вине Станиславский однажды остановил репетицию. Понимает ли артистка, что значит ехать из захолустья учиться в губернский город? Кого оставила дома? Написала ли она биографию своей героини, ведь даже в маленьком проходе на глубоком втором плане необходима абсолютная правда? Спустя годы Софья Станиславовна, как многие «старики», любила посетовать на бездуховность современных актеров, на их потребительское отношение к театру. Но когда в начале 1990-х начала репетировать Хлестову в «Горе от ума», была просто «ошарашена» — ее слово. Молодежь слушала режиссера Олега Ефремова и одновременно занималась своими делами: кто-то разговаривал, кто-то читал, кто-то вязал. Никакой трепетности!

Пилявская близко сошлась с легендарным администратором МХАТа Федором Михальским, «заведующим внутренним порядком», как обозначил его Булгаков в «Театральном романе». Он жил в «дровах» — так называли театральный дворик, где была поленница и хранились декорации. У Михальского бывали Алексей Грибов, Павел Массальский, Николай Дорохин, Иосиф Раевский, Иван Москвин, который «женихался» с жившей тут же Аллой Тарасовой. Денег ни у кого не было, застолья проходили под пшенную кашу и печеную картошку. В счастливые дни все ходили в ресторан «Петровские линии», будущий «Будапешт». Метрдотель Федосеич благоговел перед «корифеями», но его благосклонности хватало и на следующие поколения. Ласковее всего он был с Вадимом Шверубовичем («Сынок таких людей!»). Собственно, у Шверубовича в Брюсовском тоже собирались, только не накануне спектаклей его отца Василия Качалова.

В «дровах» жила и красавица Нина Ольшевская, бывшая в те годы замужем за Владимиром Баталовым. Софья Станиславовна помогала ей купать в корыте маленького сына Алешу. В 1933-м Ольшевская вышла за писателя Виктора Ардова и переехала к нему в Нащокинский переулок. Приезжая в Москву, у них всегда останавливалась Анна Ахматова, и Пилявская запомнила ее как на портрете Альтмана, худую и горделивую. К театру Анна Андреевна относилась прохладно. Однажды, когда актрисы обсуждали при ней внутрицеховые дела, призналась: «Я не понимаю ни одного слова. Впечатление, будто присутствуешь при профессиональном разговоре гангстеров».

Третьей в содружестве молоденьких красавиц была Вероника (Нора) Полонская, в которую были влюблены почти все мужчины труппы. Софья Станиславовна писала: «За год до моего поступления в театр Нора перенесла потрясение — гибель Маяковского, которого она любила. В связи с этой трагедией о ней говорили много и очень несправедливо». Когда Полонская получила отдельную квартиру на Пушечной улице, Пилявская полюбила забегать к ней между репетициями и вечерним спектаклем. Как-то Полонская собралась выйти в свет, а все ее немногочисленные вечерние наряды уже были надеванны, и не по разу. Софья Станиславовна взялась сделать новое платье из двух ношенных. Прямо на подруге накалывала и тут же зашивала. Работа затянулась до вечера. И когда Софья Станиславовна отлучилась, чтобы сыграть Ночь в «Синей птице» — она исполняла эту роль 40 лет, — бедная Вероника Витольдовна так и ждала ее в частично сшитом туалете.

Первым мужем Полонской был Михаил Яншин. Брак оказался несчастливым, но они продолжали общаться. Когда Яншин сообщил, что его двоюродная сестра зовет артистов на домашние блины, никто даже особо не припарадился. Но большая иностранная машина привезла их во двор английского посольства. Оказалось, что сестра была не Яншина, а его тогдашней жены Ляли Черной, которая в свою очередь была замужем за сотрудником посольства. Пилявская тогда оказалась в крайне затруднительном положении. Она прекрасно понимала, что не может ездить по посольствам, не предупредив отца.

Партийная карьера Станислава Станиславовича вполне складывалась. Он поработал Наркоминделе, участвовал в Генуэзской конференции. Затем служил в органах НКВД и прокуратуре. В 1937-м Пилявский занимал должность председателя Спецколлегии Верховного суда СССР и жил в четырехкомнатной квартире в Доме на набережной. Десятого сентября он попросил дочь съездить с ним на примерку нового костюма — первой обновки после 1917 года. Но в назначенный день был арестован. Брата Зоси Станислава тут же уволили с работы, сводную сестру Наташу исключили из комсомола. Через несколько месяцев арестовали и жену Пилявского Елену Густавовну — одно время она заведовала статистическим отделом ЦК. Через несколько лет все они погибнут: брат с сестрой на фронте, Смиттен в лагере.

Узнав об аресте отца, Пилявская немедленно сообщила об этом в дирекцию МХАТа. Как великую милость ей предложили написать заявление об уходе, даже текст продиктовали. Но время шло, а никто актрису не увольнял. Ее вызывали на репетиции, ей выплачивали жалованье. Позже Софья Станиславовна узнала, что ее спас Станиславский. Он отказался визировать ее заявление и порвал его. Спорить никто не стал. Правда, многие в театре начали Пилявскую избегать, а если и выражали сочувствие, то лишь взглядом, кивком головы, как-то наспех. Высокопоставленные партийцы, которые еще недавно рассыпались перед актрисой в комплиментах, при встрече отворачивались.

Между тем Софья Станиславовна уже была в браке и опасалась, что ее новое положение может отрикошетить по мужу. Николай Дорохин поступил во МХАТ в 1927-м, Немирович-Данченко называл его талантом чистой воды. Дорохин был очень музыкален, играл по слуху на рояле, гитаре, даже на скрипке. Как сказано на сайте театра, «его дарованию были присущи жизнерадостность, юмор, чуткость к типажам нового времени и теплота сценических красок». Уже в день знакомства он стал представлять Пилявскую своей женой. А в 1936-м они действительно зарегистрировались.

Николай Иванович был наследственным сердечником и первый инфаркт заработал, как раз став членом семьи «врага народа». В конце войны его даже вызывали в НКВД, где вынуждали к «сотрудничеству» и угрожали. Забегая вперед, Софья Станиславовна много лет пыталась узнать о судьбе отца. Ответ был один: «Десять лет без права переписки». В 1955-м ее стараниями и он, и Елена Смиттен были реабилитированы. Но правду актриса прочла только полвека спустя в перестроечном «Огоньке». Станислав Станиславович был обвинен в том, что работал на три разведки («Видимо, по числу языков, которые знал», — горько шутила актриса). Он никого не сдал, вину не признал и уже в ноябре 1937-го был расстрелян. Эта трагедия у Пилявской так никогда и не отболела и в последней своей больнице она чаще всего вспоминала отца.

А тогда, в 1937-м, актриса всерьез страшилась ареста, хотя даже получила в том году центральную роль в «Половчанских садах» Леонида Леонова. Но времена были смутные. Они с мужем только-только получили квартиру в новом доме в Глинищевском переулке, выстроенном специально для артистов МХАТа. С ним связано множество историй, например такая. Однажды арестовали одного из жителей верхнего этажа. Повели по лестнице вниз. Неожиданно он застонал, сел на пол. Дальше, дескать, идти не может — скрутило живот. При этом он стукнулся спиной в чью-то дверь, а когда из нее вышли, так посмотрел, что все стало понятно без слов. В тот же день о случившемся стало известно еще одному жильцу — народному артисту СССР Ивану Москвину. Он принялся звонить по инстанциям, и в тот же день несчастного отпустили.

Но были и те, кого не отпускали. И хотя внешне МХАТ переживал период полного благополучия, некоторые его спектакли были запрещены, например «Пятая колонна» Хемингуэя. «Привидения» Ибсена сочли излишне пессимистичными, на «Кабалу святош» Булгакова так набросились, что спектакль сыграли всего несколько раз. Уже во время войны хотели помешать выпустить «Последние дни» того же Булгакова, в котором Пилявская играла Александрину Гончарову. Станиславский умер еще в 1938-м, но, к счастью, и Немирович умел настоять на том, что является гордостью Художественного театра, а что его недостойно.

Во время войны большая часть труппы была эвакуирована в Саратов, а затем в Свердловск. Дорохин не раз возглавлял бригады, которые выезжали на фронт. А Пилявская уже осенью 1942 года вернулась в Москву: к 35-летию Октября было решено показать спектакли «Фронт» Александра Корнейчука и «Кремлевские куранты» Николая Погодина, в котором она играла.

Именно во время войны Софья Станиславовна стала своей в доме Ольги Книппер-Чеховой. Та еще играла в «Воскресении» и «Врагах», читала на концертах чеховские рассказы, изредка выходила на сцену в «Вишневом саде». Завсегдатаями ее дома помимо артистов МХАТа были ее племянник, композитор Лев Книппер, художник Владимир Дмитриев и музыкант Святослав Рихтер. Туда, по словам историка театра Виталия Виленкина, иногда возвращался дух «высокой артистической богемы»: «Казалось, Ольга Леонардовна невольно, без каких-либо особых намерений, создавала вокруг себя какую-то особенную атмосферу непринужденности, легкости, готовности и к юмору, и к горячему спору о театре (она охотно поощряла такую “полировку крови”), и к веселым импровизациям, и просто к бездумному, а иной раз и бурному веселью».

Пилявская звала Книппер-Чехову Барыней. Она поначалу сердилась, но потом, смеясь, откликалась. Софья Станиславовна иногда приводила к ней молоденьких артисток — услышать о Чехове, перенять опыт, в конце концов, получить мудрый совет. Киру Головко, которая поступила во МХАТ в 1938-м, спустя несколько лет назначили на главную роль в спектакль об Иоанне Грозном. Его играл Николай Хмелев, но у них вышла нелепая ссора, и актриса написала заявление об уходе. Пилявская, очевидно, рассказала об этом Барыне. «И Книппер, появившись в театре, первым делом подозвала меня, — вспоминала Кира Николаевна. — Постой, деточка. Запомни, что я тебе скажу. В театре так нужно жить: нашел — молчи, потерял — молчи, и голову выше! И никаких заявлений!»

У Ольги Леонардовны традиционно праздновали Новый год. Среди ночи шли поздравлять соседей, в обязательном порядке поднимались на этаж выше к Михаилу Тарханову. Он был известным затейником, сохранилась история, как они с братом Иваном Москвиным разделись чуть ли не догола и улеглись под дверью Книппер-Чеховой. А когда она открыла, заголосили: «Мы подкидыши, мы подкидыши! Приюта просим…»

В 1943-м на Пасху у Пилявской разговлялись Тахановы, Раевские и Михальский. Уже ночью затеяли шуточное исполнение арий из «Пиковой дамы». Вдруг в дверь постучали: солист Музыкального театра Владимир Канделаки пришел сообщить, что скончался Немирович-Данченко. Когда его везли в крематорий, Пилявская с Дорохиным удерживали крышку гроба. Следующие несколько лет слились в одну тоскливую безысходность: панихида, фанфары из марша на смерть Гамлета, могила на Новодевичьем. Один за другим ушли Николай Хмелев, Иван Москвин, художник Владимир Дмитриев, Михаил Тарханов, Василий Качалов, Николай Добронравов. На девятый день после смерти Николая Хмелева его вдова цыганка Ляля Черная сорвалась на соболезнования Софьи Станиславовны: «Вот когда умрет ваш муж, тогда поймете!» Актрисе стало жутко. Хотя у них с Дорохиным все, тьфу-тьфу, хорошо складывалось. После войны в семье появилась домработница Соня. Едва устроившись, она на радостях накупила бумажных цветов и украсила ими квартиру: «Ну як на нэбе, правда же? Як на нэбе».

Атмосфера в театре, где после войны воцарился «идеологически насыщенный» репертуар, оставляла желать лучшего. Но Николай Иванович много играл и часто снимался: у Юлия Райзмана, братьев Васильевых, Марка Донского, Александра Зархи и Иосифа Хейфица. У него было две Сталинские премии, а с 1948-го — звание народного артиста РСФСР.

В жизни Софьи Станиславовны театральные премьеры случались гораздо реже. Среди артистов МХАТа того времени бездарных людей не было. Но в расцвете были Тарасова, Еланская, Зуева, Степанова, Андровская. На их фоне Пилявская считалась артисткой среднего ряда. Тем более что существовал миф о ее театральной несчастливости. Казалось, она не протестовала. Много лет играла Софью в «Горе от ума», но сама понимала, что роль ей трудна: не давалась надуманная влюбленность в Молчалина, тонкость отношений с Чацким, не могла привыкнуть, когда его стал играть Марк Прудкин. И была благодарна Немировичу, когда он ее с этой роли снял. А от предложения дублировать Ирину во второй редакции «Трех сестер» отказалась сразу. Сочла, что не справится, что это «не в ее возможностях». Актрисе предлагали играть в основном аристократок: она была Александриной в «Последних днях», Бетси в «Анне Карениной» и миссис Чивли в «Идеальном муже» Оскара Уайльда. «Она играла авантюристку высокого пошиба, — вспоминал о последнем спектакле Михаил Козаков. — Что-то змеевидное, но очень красивое. Гипнотизировала внешностью, манерой говорить, абсолютным вкусом».

Новый, 1954 год Пилявская с мужем собирались встречать, как всегда, у Ольги Леонардовны. Дорохин задержался в подъезде, разговорившись с кем-то из знакомых, и в квартиру вошел совершенно белый, со словами, что ему плохо. Сделал пару шагов и упал прямо в туфли жены. Он умер еще до приезда скорой. После актриса будет говорить, что их домашние часы с боем остановились ровно в момент смерти — в 23.32.

Софья Станиславовна очень тяжело переживала смерть мужа, подруги дежурили при ней непрерывно. И все 46 отпущенных лет Новый год не праздновала, а в одежде предпочитала три цвета — черный, белый и серый. Она никогда больше не выходила замуж, да и о романах ничего не известно. Сама Пилявская никогда свое решение не объясняла, похоже, это был совершенно естественный для нее ход вещей. Через несколько лет умерла София Иосифовна, и актриса осталась одна.

Она перестала участвовать в концертах: не считала возможным читать прежний репертуар, рассчитанный в первую очередь на «героиню». Артисты, с которыми Пилявская играла во МХАТе, либо поумирали, либо состарились. Ее стали все реже занимать в театре. Книппер-Чехова как-то сказала: «Я бы поехала в дирекцию о тебе говорить, не будь ты близким мне человеком». Софья Станиславовна гордилась этой фразой: хлопотать о близких было не принято. Степень этой близости Ольга Леонардовна показала, когда приводила в порядок материалы и вещи, связанные с Чеховым. В голове не укладывается, но она попросила Пилявскую выстирать и накрахмалить сорочку, в которой тот умер. Не хотела передавать ее в музей в том виде, в котором рубашка пролежала, на секундочку, полвека. Софья Станиславовна страшно боялась, что материал «поползет», но обошлось.

Книппер-Чехова осталась единственной из «корифеев», кто встретил 60-летие театра. Осенью того же 1958-го она отпраздновала в его стенах свое 90-летие, а через полгода умерла. Пилявская выполнила ее последнюю просьбу: сожгла всю личную переписку. А наследник Лев Книппер передал актрисе старинную камею, принадлежавшую еще матери покойной. Софья Станиславовна надевала ее только, когда играла Войницкую в «Дяде Ване» Олега Ефремова. Еще у нее хранилась серебряная чарочка — подарок всем юбилярам к 10-летию Художественного театра.

В жизни актрисы была еще одна великая вдова — Елена Булгакова. Самого писателя Пилявская впервые увидела во время репетиций спектакля «Мертвые души» по его инсценировке. А Елену Сергеевну рядом с Булгаковым — они еще не были женаты — в доме ее первого мужа Евгения Шиловского. Софья Станиславовна с Дорохиным допускались в скромную квартиру в Нащокинском переулке, а перед своим последним путешествием в Батум Булгаковы приезжали прощаться в их подмосковный дом.

В конце 1950-х, когда Пилявская и Елена Сергеевна тесно сошлись, вдова писателя тяжело переживала потерю старшего сына. Творчество Булгакова было запрещено, она страдала от безденежья, перебиваясь случайными переводами. Жила Елена Сергеевна в двушке на Суворовском бульваре вместе младшим сыном Сергеем, тогда директором Зеленого театра в парке им. Горького.

В 1961-м Софья Станиславовна выходила на сцену в отрывке из «Последних дней» на первом вечере памяти Булгакова в Доме литераторов. Вместе с Еленой Сергеевной ликовала, когда разрешили к печати «Избранное» крамольного автора. В конце 1960-х Леонид Варпаховский выпустил во МХАТе свой вариант пьесы «Дни Турбиных». Пилявская не любила новые прочтения, ее сердце было отдано классической постановке 1929 года, и спектакль показался ей излишне пышным, лишенным теплоты турбинского дома. Булгакова вернулась из Парижа раньше срока, чтобы быть на премьере. Но после сидела грустная, на все вопросы отвечала: «Алеша Грибов хорошо играет». А он играл крошечную роль лакея. Елена Сергеевна умерла летом 1970-го. Пилявская была последней, с кем она говорила.

Софья Станиславовна и сама ставила Булгакова: в конце 1960-х выпустила спектакль «Кабала святош» со своими студентами. Преподавать в школу-студию МХАТ она пошла уже на следующий год после смерти мужа. Поначалу до ужаса боялась учеников, но актер и режиссер Иосиф Раевский посоветовал: «Приходи, садись и командуй: “Прогон!”».

Любимым потоком Пилявской навсегда остался курс Виктора Станицына, который выпустился в 1959-м. На нем учились Алла Покровская, Вячеслав Невинный, Наталья Журавлева, Альберт Филозов и Юрий Гребенщиков. Они были допущены в дом, собирались на днях рождения и именинах Софьи Станиславовны. Ее позднейшей любимицей была Валерия Заклунная. В день рождения Пилявской они с однокурсницей Ниной Поповой покупали много букетиков фиалок и устилали ими пол перед ее квартирой. «Зося была нам как мать, — вспоминала Попова. — Постоянно давала для спектаклей что-то из своей одежды. Домработница Соня, помню, мне звонила и буквально умоляла: “Ниночка, Зося опять вам все отнесла, вы уж проследите, чтобы хоть что-то осталось”. Девчонки все как одна ей подражали. Гладко зачесывали волосы назад, собирали их в пучок, держали осанку. Как-то на студенческом спектакле, где мы с Лерой играли, побывал знаменитый критик Павел Марков. На следующий день меня встречает: “Нин, смотрю и ничего не могу понять — две Зоси на сцене! Я подумал, что сошел с ума!” А в другой раз наш педагог Виктор Карлович Монюков смеялся: “На сцену вышли сразу восемь Зось!”».

Осенью 1970-го в Художественном театре случилась революция: главным режиссером стал Олег Ефремов. Говорят, Пилявская восприняла это крайне болезненно и открыто осуждала «стариков» второго поколения Яншина, Прудкина и Станицына, поддержавших приход варяга из «Современника». Однако со временем Софья Станиславовна стала большой ефремовской почитательницей.

Ефремова позвали во МХАТ с надеждой на реформы. К тому времени учение Станиславского давно превратилось в пустой штамп, наследие Художественного театра было уценено, а билеты туда продавали «в нагрузку» к модным Таганке, «Современнику» и «Ленкому». Олег Николаевич хотел зажечь труппу энтузиазмом, сделать актеров своими единомышленниками. Но, как острил Борис Ливанов, у каждого в труппе была своя «тумба», и держались за нее крепко. О том, как все было непросто, свидетельствует чудный анекдот. Репетируют «Валентина и Валентину». Ефремов долго и уважительно объясняет Алле Тарасовой, как играть одну из сцен. Говорит о сквозном действии, что надо играть проходно, помня о темпоритме, не забывая о предлагаемых обстоятельствах, как учил великий Станиславский, и находить верный тон, как учил не менее великий Немирович. Народная артистка СССР соглашается. А как только Ефремов отходит, оборачивается к Пилявской: «Помнишь, Зося, в той ложе Сталина и Молотова на премьере “Анны Карениной”? — Помню, как не помнить…  — Наутро рецензия в “Правде” и ордена, ордена, ордена… »

Поначалу Ефремов не слишком верил в дарование Пилявской, относился к ней холодно. И при разделе театра в 1987-м актриса не знала своей судьбы, ее решали рейтинговым голосованием. Однако с годами Олег Николаевич увидел в ней типаж. Столько премьер, сколько сыграла актриса при Олеге Николаевиче, у нее не было никогда. «Зося отдала сердце Художественному театру, который, простите, ее гнобил, — негодует Наталья Тенякова. — Я репетирую с ней и вижу: передо мной великая характерная актриса! Такая мощь! Как она репетировала баронессу в “Красивой жизни”, как играла Нету в “Московском хоре”! Почему ее так мало использовали, куда они глядели? И все равно она осталась верна тому театру, который даже на треть не использовал то, что она могла».

Пилявская старалась быть всегда подтянутой, гордой, независимой. Никогда не жаловалась. Как прошел спектакль? Все было ничего, только я немножко устала. Теперь бы дожить до следующего. В последние годы она очень маялась с ногой — еще во время войны попала в страшную автокатастрофу. Актрисе предлагали, чтобы в спектакле «Красивая жизнь» ее вывозили на сцену в коляске. Софья Станиславовна с негодованием отказалась: «С ума сошли! Пока ноги ходят, буду выходить на сцену. Когда перестанут — не стану выходить».

Перед празднованием 100-летия встречи Станиславского с Немировичем в ресторане «Славянский базар» Олегу Николаевичу сообщили, что Пилявская отказывается от своего места на церемонии в восьмом ряду, поскольку там дует и она может простудиться. Человек театра, Ефремов тут же спросил: «Хочет быть со Степановой вдвоем в ложе?» Возможно, и правда хотела. Но Ангелина Иосифовна осталась в ложе одна и произнесла речь как единственная оставшаяся в живых из «великих стариков». На юбилее театра они с Пилявской сидели за одним столиком. Справедливости ради, Софью Станиславовну никогда не относили ко второму поколению мхатчиков, всегда оговаривалось, что она на несколько лет, но моложе. И все же так и тянет отнести к Пилявской фразу, сказанную ее героине Алисе Витальевне из «Покровских ворот»: искусство перед вами в большом долгу.

С кино у Софьи Станиславовны не складывалось. Она должна была играть жену Маркса в картине Козинцева и Трауберга. Уже были утверждены Максим Штраух — Маркс и Николай Черкасов — Энгельс. Но помешала война. Так что серьезных киноролей у нее наперечет: в «Заговоре обреченных» (1949) Михаила Калатозова, в картине «Все остается людям» (1963), которая была переложенным на пленку одноименным спектаклем. И, конечно, в «Покровских воротах» (1983). По словам режиссера Михаила Козакова, без Пилявской этого фильма бы не было. Он никак не мог пробить постановку, ничего не помогало, даже то, что сам трижды сыграл Дзержинского. А тогдашний всесильный председатель Гостелерадиофонда Сергей Лапин благоволил к МХАТу. Козаков вспоминал: «Я говорю: “Софья Станиславовна, спасите меня, попросите приема у Сергея Георгиевича, он вам не откажет, поговорите с ним, уговорите”. Как теперь говорят, “уболтайте” его. И она это сделала».

Под финал жизни у актрисы случилась еще одна встреча. В 1992-м, видимо, на каком-то мероприятии в ГМИИ им. Пушкина, она познакомилась с Наиной Ельциной. Жена тогдашнего президента сама к ней подошла: оказалось, что она влюбилась в актрису после фильма «Все остается людям». Через пару дней Софья Станиславовна прислала Ельциной свою книгу, они начали общаться. Новое знакомство Пилявская не афишировала. Но близкие знали: если просит купить хорошего сыра и кексов, значит, ждет Наину Иосифовну. Та в свою очередь признавалась: «Я к ней просто рвалась, каждая встреча была праздником. Ни к кому другому такой тяги я не испытывала». Спустя время она устраивала прием для актрис в Кремле, позвала и Пилявскую. Когда все выстроились для парадной фотографии, с Софьи Станиславовны неожиданно свалилась юбка. Она совершенно не смутилась: «Ах, во Владимирском зале я еще юбку не теряла!»

Ельцина серьезно облегчила ее последние дни. Устроила в Кремлевскую больницу, договорилась, чтобы в палате поочередно дежурили Покровская и Тенякова. И сама была у Пилявской накануне ее смерти. Отпевал Софью Станиславовну митрополит Питирим, настоятель церкви в Брюсовом переулке, где она была прихожанкой.

Сегодня в рассказах о Пилявской часто допускают две досадные ошибки. Во-первых, пишут, что она мечтала дожить до 100-летия Художественного театра. Не мечтала. Напротив, сетовала, что «все ушли, одна я для чего-то живу». Это ощущение хорошо сформулировала в одном из писем к Софье Станиславовне Книппер-Чехова, пригвоздившая себя — «отжитая живу». Кажется, Пилявская под этими словами подписалась бы. Во-вторых, актрису в старости представляют этакой Алисой Витальевной, добрейшей и милой, незлобивой интеллигенткой, разве что не божьим одуванчиком. Вот уж чего не было. Она, конечно, была и доброй, и интеллигентной. Но своей преданностью театру, преклонением перед его сценой и дружбой с выдающимися актерами заслужила право открыто говорить, что думает. Бывала и жесткой, и чрезмерно строгой. Чтобы с ней сблизиться, комплиментов было недостаточно, это право надо было заслужить. «В театре ее побаивались, — говорит актер и режиссер Всеволод Шиловский. — Подпольная кличка была — Зося на помеле. Она могла приносить своим взглядом счастье, а случалось, что и спектакли закрывали. Правы те, кто говорит, что в человеке главное — глаза. В конце жизни маленькая, усохшая, еле двигающаяся. А как расширит свои глазищи — она, Пиля-я-я-явская!»

Фото: открытые источники, фонд Музея МХАТ, Галина Кмит/МИА «Россия сегодня», Дмитрий Донской