Моя армейская специальность, как она записана в военном билете, звучит по меньшей мере странно — «стрелок Министерства среднего машиностроения». Но как среди военных строителей не было стрелков, так и это министерство занималось вовсе не созданием средних машин.

Минсредмаш ковал ядерные щит и меч Советского Союза, и узбекский Учкудук (да, тот самый, из песни ансамбля «Ялла» про три колодца, которая в начале 1980-х звучала из каждого утюга), где я провел два года, окружен красивыми темно-зелеными холмами — отвалами урановой руды. Была ли там радиация? Не знаю, нам об этом не говорили, дозиметров у нас не было. По крайней мере военные строители не добывали уран, мы строили заводы, дороги и всякий соцкультбыт. Но мы твердо знали, что даже в самую страшную жару, какая может быть в Кызылкумах, нельзя пить техническую воду, которая использовалась на стройках — ее качали из источников рядом с урановыми шахтами, она была радиоактивной. Летом 1986 года я привыкал к чаю из верблюжьей колючки, учился укладывать бетон и активно обсуждал слухи: отправят нас в Чернобыль или нет? Официальных новостей практически не было, но сарафанное радио работало эффективно. Все знали, что в конце апреля в Чернобыле взорвался реактор на атомной электростанции и что сейчас такие же, как мы, стрелки Министерства среднего машиностроения что-то строят там, ликвидируя последствия катастрофы.

Мы не знали, что Чернобыльская АЭС, как и всякий «мирный», а не военный атом, не подчинялась Минсредмашу. Но 15 мая Политбюро ЦК КПСС поручило консервацию взорвавшегося реактора всесильному старцу, 88-летнему министру среднего машиностроения Ефиму Славскому, находившемуся на своей должности с 1957 года. В новой книге «Чернобыль. История ядерной катастрофы» («Новое издательство», перевод Дмитрия Карельского и Сергея Лунина) историк Сергей Плохий цитирует состоявшийся в начале мая 1986-го телефонный разговор между Славским и председателем Совета министров Украинской ССР Александром Ляшко. После первомайской демонстрации в Киеве, которая была проведена после прямого давления Михаила Горбачева, руководство Украины почувствовало, что Москва всеми силами старается смягчить опасность, впрочем, масштаба беды в тот момент не понимал никто. Министр Славский позвонил Ляшко и сказал: «Что вы там такой шум подняли? Вот я приеду — и одной лишь своей задницей закрою ваш реактор». Славский был тем самым эффективным менеджером, хотя такую характеристику, конечно же, в 1986 году никто не употреблял. Его эффективность была проявлением не только деловых качеств министра, но и примером того, как работала вся система. Плохий пишет: «Быстрые, экономичные и почти всегда временные решения сложных проблем с применением неизменно ограниченных технических ресурсов и, как правило, неограниченных людских — на этом строилась вся карьера Славского и вся советская атомная программа с первых дней своего существования».

В результате Славский закрыл реактор задницами тысяч солдат, резервистов, офицеров и гражданских. Саркофаг вокруг четвертого реактора был построен в ноябре. Возможно, это было вершинное достижение мобилизационной экономики — и начало ее конца. Как мы теперь знаем, возведение саркофага было далеко не идеальным технологическим и антирадиационным решением, но дело даже не в этом. Страна, только начавшая перемены и не понимавшая, куда эти перемены могут привести, кардинально изменилась именно после чернобыльской катастрофы.

Рассказывая историю событий в Чернобыле, ее причин и последствий, историк Плохий пишет не об атомной энергетике, а о том, как функционировал поздний Советский Союз. «Чернобыль. История ядерной катастрофы» не так детализирована, как подробнейшее журналистское расследование Адама Хиггинботама «Чернобыль. История катастрофы». Этим книгам стоило бы поменяться названиями, потому что Плохий как раз больше говорит не про технологическую составляющую чернобыльской беды, а про цивилизационную, и в этом его работа по-своему близка >«Чернобыльской молитве» Светланы Алексиевич.

Да, сегодня мы знаем: хотя действия операторов ЧАЭС в роковую ночь 26 апреля 1986 года были во многих отношениях неудовлетворительными, главная причина беды не в людях на щите управления четвертого энергоблока, а в конструктивных особенностях реактора типа РМБК (реактор большой мощности канальный), принятого к повсеместной эксплуатации на советских АЭС. Это более дешевый и производительный, но менее безопасный, чем другие реакторы. И этот приоритет был не только технологическим. И даже не только экономическим. Плохий пишет: «… На более глубоком уровне катастрофа была обусловлена сочетанием крупных недостатков советской политической системы и советской атомной отрасли. Одним из таких недостатков было военное происхождение атомной энергетики. В основе конструкции реакторов, использовавшихся на Чернобыльской АЭС, лежала технология наработки оружейного плутония для атомных бомб».

Некомпетентность руководства, ведомственные интриги, фетишизация количественных показателей, неповоротливость огромной иерархически выстроенной системы, тотальное недоверие, назначение виноватыми исполнителей, а не принимающих решения, патологический страх перед открытостью — вот мир, в котором строилась и взорвалась Чернобыльская АЭС.

Где крыша машинного зала в нарушение всех правил пожарной безопасности была залита битумом. Где один из операторов четвертого реактора позже говорил: «Почему ни я, ни мои коллеги не заглушили реактор, когда уменьшилось количество защитных стержней? Да потому, что никто из нас не представлял, что это чревато ядерной аварией. Мы знали, что делать этого нельзя, но не думали…  А если я аппарат заглушу — мне холку здорово намылят. Ведь мы план гоним… » В первые майские дни 1986-го в Киеве республиканский КГБ докладывал руководству республики, что радиация достигла 100 микрорентген в час. Руководство не знало, как понимать эти цифры, и на докладе КГБ об уровне радиации первый секретарь Коммунистической партии Украины Владимир Щербицкий написал: «Что это означает?» И ровно в это же время председатель украинского КГБ Степан Муха, обеспокоенный длинными очередями в железнодорожные кассы (киевляне бежали из города), инспектировал оперативников: «Сегодня прибывают двадцать корреспондентов, из них половина из капиталистических стран. Первый путь они сделают в кассы и дадут ненужную нам информацию». После этого, пишет Плохий, «было решено развернуть новые кассы, и это помогло сбить с толку корреспондентов».

Но чем дальше, тем сложнее было сбивать с толку корреспондентов — даже мы, военные строители посередине Кызылкумов, что-то знали о происходящем вокруг Чернобыля. Страна могла не знать — или мало что знать — о ядерной трагедии в Челябинске-40 (сейчас это Озерск) в 1957 году, но о происходящем сегодня информация невероятным образом распространялась.

Взрыв реактора снес гигантскую бетонную крышку, которую на ЧАЭС называли «Елена», — и многие устоявшиеся представления советских людей о своей стране. Чернобыль стал не только точкой появления экологического движения в СССР, но и поводом для консолидации украинского национального движения. Совсем скоро на улицы советских городов стали выходить не только первомайские демонстрации, многие — с лозунгом «Пусть живет КПСС на Чернобыльской АЭС». Но это давняя история. Если вспоминать ее, лучше не отдаваться воспоминаниям о романтических временах перемен, а задуматься, почему эффективный менеджмент советского образца оказался живучее Чернобыля.