Дмитрий Поляков — писатель, физик, правнук Сергея Есенина, в декабре 2019-го покинул нас. Илья Бражников, друг Полякова, писал: «В нашей среде московских мальчиков, в конце восьмидесятых, существовал определенный культ безумия. Иррациональное поведение не только не осуждалось — оно культивировалось. Дима Поляков прекрасно вписывался в образ эксцентричного романтика, гения, которым мы все хотели быть. Мы — хотели, а он — был».

«Дима был членом нашей маленькой литературной группировки “ПОСТ”. Мы вместе выступали на вечерах, часто собирались у него на квартире, в общем, это была настоящая московская творческая жизнь, — рассказывает издатель “Москвич Mag” Игорь Шулинский. — Потом Поляков жил в Америке, Ливане, Корее — где только он не жил! Мы терялись и снова находились. За несколько дней до смерти он позвонил мне из Гуанчжоу. Было плохо слышно, но я все же услышал, что он страшно тоскует и хочет увидеться, чтобы сообщить что-то важное. Мы часто в разговорах обсуждали какие-то очень странные вещи, собственно говоря, странные вещи формируют мир, а странные люди делают этот мир как минимум чище и интереснее».

Мы нашли написанный в начале 1990-х текст Дмитрия Полякова «Огоньки» и рады познакомить вас с этим уникальным московским писателем.

Огоньки

Часть первая

Мир трещит. Мир оплакивает расистов, не верящих в любовь. Мир ползет. Вот ползет, ползет…  Вот ползет, ползет, бруснику ест…  Ест бруснику. Это топотун. Это ежик. Он помидор с антенной. Он есть бруснику.

Часть вторая

Жизнь и любовь Бориса Ельцина

Что это? Да говно. В сентябре, на рассвете под Берлином…   От Копенгагена до Аляски что-то трещит. Может быть, это трещит штукатурка? Может быть, это трещит философ Розанов?

Может быть, Розанов, Владимир Сорокин и штукатурка — это то же самое?

«Может быть, это шок от пакта между Гитлером и Сталиным? — думал Борис Ельцин. Может быть, это ветки трещат? Занимается заря? Да нет, нет же! Это проснулась собачка, и поэт Михаил Сухотин проснулся в роще под Берлином и кушает бруснику.

Пока Сухотин кушает Бруснику. Он не один. Михаилов Сухотиных — 26. 26 их было, 26. Прикаспийская смерть…  Прикаспийская смерть, как касторка, съела 26 Сухотиных. Все Сухотины — англичане. Сухотина забрали в гестапо. Теперь Сухотин — цемент. Сухотин — это великая стройка. Сухотина и Ельцина ожидает застройка.

День четвертый

Сухотин уже умер. В мире воцарилась любовь. Любовь? Да что же любовь? Да это Борис Ельцин влюбился в паука.

«Да?» — вмешивается в разговор Джина Бонатти.

«Да?» — вмешивается в разговор Джина Бонатти, видная девчонка, подтанцовывающая в нью-йоркской «Фактории»¹.

День пятый

За окном слышна полицейская сирена. Может быть, это пришел меня есть людоед? Не будь, не будь Людоедом, нунунго! Не будь людоедом! Не будь Ельциным! Не будь огурцом! Аппа. Кафка. Иппи. Куду. Ру, Ак, за. Нунунга. Мбабанго. Привет, людоедина! Ну и людоед! Ай да людоед Нунунга! Ру. Ак. За. Срамный сухотинец Борька Ельцин! Ты хоть в Мбабарангу, хоть в князя Черномырдина превратись, тебя нужно бодать. А ну, даже если ты вдруг и станешь Черномырдиным? Полюбит ли Черномырдин паука? Выдержит ли Черномырдин гестапо? Читал ли Черномырдин рассказ Владимира Сорокина «Обелиск»? Владимир Сорокин…  Что-то женственное есть в его рассказе «Обелиск». Может быть, это потому, что в рассказе Сорокина — две женщины? Срамной сорокинец Сорокин. Сраный сорокинец Борька Ельцин. Может быть, поэтому есть женственность в Сорокине? А может быть, Сорокин — это женщина. И с Сорокиным надо пободаться?

Теперь, много лет спустя, я вновь вспоминаю Джину Бонатти. Борьку Ельцина я не вспоминаю. Хотя, может, он и теплый человек. Ведь только теплый человек может влюбиться в паука, да? Теплота. Вот чего не хватает Сорокину. Людям не хватает теплоты. А если нет теплоты, что же такое Россия? Если нет теплоты, что же такое народ-богоносец?/ Отступление: я — не богоносец. Я жидок./ Бьют меня в гестапо, потому что жидок. А вот философ Розанов…  да он просто дезодорант.

«Позвольте, — вмешивается в разговор Джина Бонатти, — Но что же тогда Бог? Если Розанов дезодорант, то разве Бог не касторка?»

Да иди ты на х**, видная девчонка Джина Бонатти!

Думаешь, что раз в «Фактории» нью-йоркской дрочишься, то уже и Бог — касторка? Нет! Бог — не касторка! Это ты п**да! А в Нью-Йорке тем временем выпадает снег. Из моего окна виден дуб.

День шестой

Дуб почти облетел. А вот мы с Сухотиным были этим летом в Крымских горах. Тем временем Джина Бонатти спрашивает: «А понимаешь ли ты, жидок, что такое Россия? Бывал ли ты, жиденыш, в русском лесу? Читал ли ты “Русский лес” Леонова? Бывал ли ты в русском лесу? Или в Компьенском лесу? Или в Саарбрюкене? Или же в гестапо? Пытали ли тебя в гестапо, жидок жидок жидок жидок!» Да! Я — жидок. Россия — это не березки! Россия — это богоносцы. Россия — это клейкая лента. Любовь к России — это не любовь к березкам. Любовь к России — это любовь к Ельцину. Вот что такое любовь. Бабу. Джину Бонатти любить…  Все это резина. Ты Ельцина попробуй полюби. Ты паука полюби. Ведь паук — это Россия. Паук — весь мир. А Бог — паучище!!!

Вспомним вновь сентябрьский рассвет
Вспомним Бориса Ельцина
Юности мечты сошли на нет
Больше нет Х*ельцина.
Бьют меня в гестапо каждый день
А я хочу лишь теплоты
Им Сухотина побить не лень
Во всем ты виноват, Сорокин, ты, ты, ты-ы-ы!

Во всем виновата букашка, желтая таракашка. Вот и ответ на вопрос богоносца «Кто виноват?». Я перебрасываю баллончик с дезодорантом из руки в руку.

А Топотун — он что? Топотуну жить не лень. Он займет как рублей сто пятьдесят и как пойдет есть бруснику. Думаете он поэт? Он не поэт. Он просто пиит. Он сам — пророчество крестьянина. Что же это? Сердце мое нажралось? Да ведь и Россия нажралась.

Отхлестали в гестапо меня ремнем
Днем теперь не сыщешь меня с огнем.
Топотун — просто говнобаба.
Но это — Топотун
А вот Сухотин – зае*ись парнюк!

День седьмой

«Позвольте, — спрашивает Джина Бонатти. — А ведь в Берлинском лесу собачка уже проснулась?»

А что же это за огоньки светят мне в окно? Может быть, это Сухотин бродит по Западному Берлину?

По Восточному Берлину?

По Южному Берлину?

— А-а, по Южному! Собачий берлин! Проснулась собачка! Собачка из гестапо! Собачий юг! Собачка собачка собачка проснулась!

«Позвольте, — спрашивает Джина Бонатти, — собачка ли проснулась? А где же Ельцин? Где же князь Черномырдин?»

В разговор вступает автор: «Вы знаете, Джиночка, а князь Черномырдин уже на Югорском Шаре. Черномырдин — на Югорском Шаре. С князем Черномырдиным я на пару. Почему же ты, Джиночка, говоришь, что я жидок?»

«Да это уже все равно. Тебя съел людоед».

День восьмой

— Знаешь, Борис. Если бы ты знал, как нас всех теперь штрафуют.

— Как, как?! Оштрафовали людоеда?!

— Правильно. Людоед же тебя съел? Съел. Был он рад? Рад. Вот его и оштрафовали. Да ведь что людоед? Ведь и березкам уже банка настала!

— Банка? И Розанову банка?

— И Розанову банка.

— Значит, Розанов — березка?

— Нет, Розанов — не березка.

— Как? Так кого же ты любишь, Джина Бонатти?

— Я люблю пилу. А еще мне дорог Черномырдин.

Часть третья

Гибель экспедиции

Я Черномырдин. С того света.

— Позвольте, — вмешивается в разговор Джина Бонатти, — значит, вы Иисус Христос?

— Я не Иисус Христос. Я рогатый Розанов.

— Розанов?

— Да не Розанов же. Розанов — не рогатый Розанов. Я Черномырдин. Я князь Богоносец! На Югорском Шаре я уже пятый месяц. В этой жизни нам все время приходится отбиваться от множества нелепых обвинений. Например, недавно Василий Розанов сказал про меня, что я — плейбой?! Да помилуйте, какой же я плейбой?! Я был полярным летчиком, а еще я газовщик. Да и это не важно. Если бы самолет мой не сгорел…  Только бы меня на Югорском Шаре и видели. А тут, пожалуйста, Черномырдин — плейбой! Да это же для меня шок какой!

Тут вмешивается в разговор Джина Бонатти:

— Шок? Шок от пакта между Гитлером и Сталиным.

— Нет.

— Шок от Ельцина?

— Нет.

— Шок от сердитого Сухотина?

— Нет.

— Но это шок или нет?

— Это шок.

— Так расскажи мне, как все было.

— На Югорском Шаре я уже пятый месяц. Борис Ельцин — черная саранча.

— Прекрати, князь! Я Джина Бонатти! Я не помидор с антенной! Я не Введенский! Бога нигде нет!

— Ты хотела сказать: «Возможно, Бога нигде нет?»

— Собачка уже проснулась. Берегись, Черномырдин!

— На Югорском Шаре я уже пятый месяц.

— Черномырдин, берегись! Опомнись, князь!

Тем временем в комнату вошел людоед.

День девятый

Березку покушали червячки.

— С Рождеством вас Христовым! Я — Иисус Христос. Меня зовут Трофим Каннибалов. Я работаю в министерстве безопасности России и веду следствие по делу экспедиции, погибшей на Югорском Шаре. Джины Бонатти больше нет, я ее скушал.

Тут вмешивается в разговор Джина Бонатти.

— А Сухотина тоже скушал?

— Я скушал Джину Бонатти. Я — четвертый Ангел. Я сам — князь Черномырдин.

— Ты всего лишь Трофим Каннибалов.

— Путь наш на Югорский Шар был не прост. Слышала ли ты когда-нибудь про речку Мудуй? А про Факторию? А про Избушку? А про мутный шар? А про Болванский нос? Про Гуляевские кошки? Про Медынский заворот? Было нас сто сорок четыре тысячи. Запечатлено двенадцать тысяч кошек. Из колена Симеонова запечатлено 12 тысяч кошек. Про Гуляевские кошки? Из колена Югорского…  Про Гуляевские кошки! Про Шараповы кошки! Про острова Зеленец! Про факторию Пса! Про Югорские Огоньки! Про речку Мудуй! Многотруден был наш путь. Он лежал через полярные станции, колодцы и родники, развалины исторического значения, озера пресные, озера соленые, озера пересыхающие, реки неисследованные, реки пересыхающие, двухколейные железные дороги, одноколейные железные дороги, узкоколейные железные дороги, дороги с твердой одеждой, вьючные дороги, тропы и караванные пути, авиалинии, морские рейсы. Путь наш шел через Китайскую стену. Человечество устало. Понимаешь ли ты это, жидовка Бонатти? Жидовка Бонатти, человечество устало. Кошки тоже устали. Меня зовут Трофим Каннибалов. Я пришел покушать кошек. Я уже начал кушать кошек. Сможешь ли ты это принять, жидовка Бонатти? Печатей — не семь! Печатей — десять. Десять печатей — это тебе не семь печатей, жидовка Бонатти. Кошки все съедены. Не бывать твоему исходу с Югорского Шара. Ты тоже скушана. Скушано Человечество. Лишь русский поэт Михаил Сухотин все еще блуждает по Берлинскому лесу в поисках ОГОНЬКОВ.

Тут вмешивается в разговор Джина Бонатти.

— Значит, Огоньки — это и есть десятая печать?

— Огоньки — не десятая печать. 26 огоньков что 26 сухатунов. А десятая печать —  серп и молот.

— А ты, ты-то кто, Трофим Каннибалов?

— Я черт. Забодаю! Забодаю! Собачку надо забодать!

Тут вмешивается в разговор Трофим Каннибалов.

— Думайте, что я жидовка Бонатти? Я ее забодал. Я Трофим Каннибалов. Я и есть черт. А Бонатти — это просто собачка. Свершилось! Я скушал собачку! Такая собака! Такое землетрясение! Такое великое! Югорский Шар распался на три части. Югорский Шар — это такое винцо. Кончилось винцо! Югорский Шар убежал, и гор не стало!

День десятый

Занималась поздняя рождественская заря. Белел снежок. Сухотин все еще искал огоньки. Тут-то фашисты его и накрыли. «Чем же все это закончится?» — бормотал Сухотин, погруженный в поиски огоньков. Тут-то фашисты его и накрыли. Мир трещит. Рождественский треск и запах винца наполняют этот мир. Винцо уже кипит. Фашистская Германия превращается в глинтвейн. Сухотина привели к Гитлеру.

— Сухатунчик, а это самое…  Не полететь ли нам в Стамбул?

— Я не полечу в Стамбул, Адольф, потому что ты глинтвейн. Ты — некрасивая. Осталось 25 сухотиных. А я вот — рыбка. А что же автор? А автора покоцали. Автора просто покоцали. Автор — рыбак. Автор и есть помидор с антенной. Автор пердит. Ну и что с того? Ведь и некрасивая пердит. Ведь и некрасивую скушали. И только рыбки остались. Рыбки, рыбки! Рыбки, рыбки! А давайте мы вас половим! Давайте-ка мы вас половим! Где же вы, рыбки? Раз, два, три, рыбки! Мы вас половим, рыбки!

Тут вмешивается в разговор Трофим Каннибалов.

— На ДЕСЯТЫЙ ДЕНЬ все рыбки уже кончились. ДЕНЬ ДЕСЯТЫЙ будет трудным. Раз, два, три — а рыбок-то и нет. Как же быть без рыбок, собачка? Остается теперь разве что печати покоцать. Восьмая, девятая, десятая. Еще съедим! Еще съедим, собачка! Еще съедим, Розанов! Мы с тобой — два газопровода, Розанов! Давай-ка попрыгаем! Надо бы поесть пирожков. Покоцаем печати и поедим пирожков.

— Послушай, Трофим, а может, коцать-то печати и не нужно? Ведь семь всего печатей, не десять, — смутился Розанов.

— Как?! – возмутился Каннибалов. — Мы на Югорском Шаре! А мир уже подох. И Ельцина уже нет. И Бонатти покоцали. Только вот мы с тобой как два газопровода. Теперь и ты подохнешь. Отныне быть тебе собачкой.

— Как? — растерялся Василий Розанов, — но ведь я же газопровод и дезодорант. Разве газопровод — это собачка? И разве дезодорант — это собачка.

Черт рассмеялся:

— Отныне и ты — собачка! А собачка уже подохла. Значит, ты тоже подох! И подох Розанов, и покоцал черт восьмую, девятую и десятую печати. И немало пирожков нашел он за восьмой. И лежали рыбки за девятой, и 26 бакинских комиссаров лежали за десятой.

А тем временем вдоль всего берега у самых Шараповых кошек зажигаются Огоньки.

Черт покоцал пирожки
Загорелись огоньки
Черт забацал пирожки
Загорелись огоньки

Черт брел в направлении Шараповых кошек. Огоньки горели, иногда переглядывались, улыбались друг другу.

— Он не пройдет, — сказал, улыбаясь, первый огонек.

— Он не пройдет, — сказал второй.

— Он не пройдет.

— Не пройдет…  Не пройдет…  Не пройдет…

— НЕ ПРОЙДЕТ! — сказал последний Огонек.

И в то снежное рождественское утро, в предрассветный час лишь великий русский поэт Михаил Сухотин, иногда ежась от холода и поправляя очки, все еще бродил по Берлинскому лесу в поисках Огоньков. И никого больше не было в округе. Когда рассвет, потухнут огоньки на Шараповых кошках. И Михаилу Сухотину непременно придет Разгук.

Декабрь 1992 — январь 1993 гг.

_________________

¹ Ночной клуб Knitting Factory.