У меня с «Антипой» было так: я шла по Колымажному переулку из Пушкинского музея и увидела на вывеске очень красивую букву А. Потом сопоставила, что там за окнами — кафе. Обнаружила, что в нем еще и не сесть, все занято. Потом увидела, что у «Антипы» есть красивый мерч, и газета выходит, и маркеты проводятся, и поездки по городам. Занимается «Антипой» отец Андрей Щенников, в прошлом актер «Мастерской Петра Фоменко», рукоположен в сан в 2008-м, с 2016-го — настоятель храма священномученика Антипы на Колымажном дворе. Пошла с вопросами к отцу.

В одном из материалов про «Антипу» обнаружила определение «модное православие», и в целом так оно и выглядит. Недавно в вашем телеграм-канале был пост: «Пять лет назад представить, что в воскресный день будет около 250–300 причастников, не представлялось возможным». То есть «модное православие» работает?

Есть слово модное, а есть слово актуальное. Если это развивать дальше, есть слово жизненное. А если жизненное, значит, правдивое. Поэтому если мы говорим «модное», то это качество той правды реальности, которая происходит в церкви. Церковь всегда актуальна и связана с человеческой жизнью тех, кто пришел в храм. Люди стоят на службе, потом выходят во двор храма — и все вокруг должно соответствовать тому, к чему привык человек. То есть это человеколюбивый жест по отношению к современному человеку, мы должны радушно принять его.

Добавляет еще соседство с музеем, ведь у многих дорожка к вам проходит по пути в или из Пушкинского, заглядывают выпить флэт уайт и съесть киш.

Мы понимали, что находимся в особом кластере и должны гармонировать с таким удивительным соседом. Например, фасад кафе перекликается с ионическим портиком Пушкинского музея — мне показалось, что мы должны сходиться, взаимопроникать друг в друга. Важно: то, что происходит в самом храме — это таинство, которое мы должны обходить в нашем разговоре с почтительным молчанием. Оно незыблемо и не имеет никакого отношения ни к моде, ни к чему — это то, что происходит всегда и помимо нас. Это то, что называется церковью.

Я вижу городского человека, потому что я такой же. Я тот, кто живет в этом городе, кто пьет тот же самый кофе, те же самые фильмы смотрит, ходит в те же кафе, гуляет там же.

Но если говорить о том, что рядом, о нашей приходской жизни, то как настоятель, можно сказать, менеджер, я как-то оформляю эту жизнь. Приходят гости, и я должен накормить их вкусной едой, нужно, чтобы была хорошая сервировка, чтобы было приятно здесь находиться, чтобы красивая музыка звучала. А люди приходят, и они должны сначала почувствовать что-то самое первое, самое простое, самое человеческое — наше радушие. И вот человек видит вывеску, заходит в кафе, из кафе он выйдет во дворик, во дворе он увидит иконы, наш Страстной ряд, потом услышит колокольный звон, родится мысль зайти в храм. Потом он придет на службу, и на службе с ним, возможно, произойдет то откровение, которое случилось в церкви со мной. То, что вообще не от нас. Мы как будто подводим за руку к тому, что здесь происходит. Подвели и отпустили руки, потому что дальше есть только он и Господь. Дальше мы ничего не сможем сделать, но саму эту дорогу, переход, должны сделать легкой. И я как человек современный, смиренно думая о своем настоятельском послушании, предполагаю, что должен сделать этот путь понятным, и он должен соответствовать жизни современного человека, должен быть ему созвучен, а не выбрасывать сразу в иное. Церковь для очень многих — постепенная история.

А как и когда вас подвели к храму?

В 2004-м, в период исканий. Я был в таком состоянии, что меня уже вообще ничего не трогало. Подруга сказала, что можно прийти в храм пообщаться со священником. Я пришел, и меня охватила служба. Эта служба была пронзительно красива, как она и может быть, потому что это песнь земли, воспевающая красу Бога, плачущая о себе — там много разных смыслов. Это звучало в пространстве, происходило во времени, я был объят этой красотой и поражен как человек, занимавшийся искусством. Искусство — это желание остановить миг откровения и счастья, задержать его в пространстве и времени, попереживать его. Для этого существует искусство — и когда ты сам им занимаешься, и когда ты входишь в искусство другого. А я попал в нечто, существующее здесь, но как будто с раскрытым куполом в Иное. Господь открывается по-разному, меня Он позвал так — церковной благодатью. Очевидно, Он что-то имел в виду, потому что моя жизнь изменилась — в конце концов я стал священником.

Кажется, если человек с бородой и в рясе, то он некий эталон, отец, сейчас всему научит и накажет.

В том-то и дело, я не учу. Учит Господь. Я должен являть отеческую любовь. У меня много детей, и я их, честно говоря, мало чему учу. Но я их жалею, я им не выговариваю, не держу их в трепете и страхе. Я с ними добр, очень аккуратен. Священник должен быть просто добрым, наученным Христовой любовью, он должен учить ею жить других, а не являть голую информацию про Христа.

Кайф — пародия на благодать, сатанинская карикатура. Дико опасная, потому что очень похожа на правду.

Важно не кто, не что, а как. Как я говорю, как подхватываю человека, вот эта нежность, легкость, открытость, радушие — это крайне важно. И Господь дает силы на это. Я просто проводник, могу подвести человека к таинствам и показать — вот здесь Господь. И не брать на себя ответственность говорить «я что-то знаю, послушайте меня, я расскажу вам». Говорит потом Бог.

И вот у вас летом на газоне во дворике валяются на пледах расслабленные мальчики и девочки с татуировками, болтают и читают книжки. И к ним не выходят злые бабки в платках с сообщением «здесь так нельзя»…

В нашем радушии мы абсолютно не осуждаем тех, кто к нам приходит. Мне всегда была интересна такая молодежь, потому что я сам из этих расслабленных людей, из этой среды. Я вижу этого городского человека, потому что я такой же. Я тот, кто живет в этом городе, кто пьет тот же самый кофе, те же самые фильмы смотрит, ходит в те же кафе, гуляет там же. У меня такое впечатление от нашего храма, что мы на самом форпосте, на самой границе церкви, это первая входная дверь, парадная гостиная. Все самое прекрасное, важное, великое, таинственное происходит уже там, внутри, в покоях, а наш храм — это как будто открытая дверь. Мы такие: «Ребята, заходите».

А вот интересно, мне в пубертате и дальше в юности казалось, что чем хуже я буду, тем лучше. Сейчас у этих ребят по-другому? 

Мне тоже нравилось быть плохим, меня выгнали из школы — это круто было, быть плохим. Это наша с вами мифология тех самых времен — мы люди гранжа, люди «Трейнспоттинга», люди «Птюча». Наша сказка выглядела так — анорексичные модели и умирающие героиновые юноши в рваных джинсах. А сейчас другая сказка и другие герои. Ребенок еще знает Бога своей живой душой, интуицией, сверхчувством. Как птица знает полет и небо, как ребенок знает тепло матери, так он знает и Бога. Но потом происходит катастрофа взрослой жизни, и человек теряет Его, постепенно человек обрастает ложью. Мы затискиваем бесконечную великую прекрасную душу, светлый огонь, в оттиски пошлых представлений о том, какими мы должны быть, чтобы «состояться». Мир нам предлагает, и мы долго учимся быть такими — каждый знает, что такое учиться греху. Курить, пить, блудить — люди прикладывают серьезные усилия, чтобы соответствовать предложенным лекалам. Мы род человеческий, и нам не хочется прожить свою жизнь так, как Он предлагает ее теперь жить. Нам не хочется довести себя до Голгофы — зачем?! Мы предполагаем, что счастье какое-то другое. Мы хотим просто кайфа, а не счастья. В том числе к вопросу о зависимостях — это подмена одного другим. Кайф — пародия на благодать, сатанинская карикатура. Дико опасная, потому что очень похожа на правду. Но ведь все по-другому. Счастье не кайф. Это не какая-то упругая струя непроницаемого потока, которая тебя тащит, и от тебя отскакивает всякая боль. Кайф закрывает тебя от всего, ты как бы гудишь изнутри реактора, запущенного химическим компонентом, и тебя ничего не может по-настоящему тронуть, коснуться, уязвить — ты закрыт, ты в непроницаемой капсуле своей самости. А благодать — это Божие прикосновение, которое, наоборот, разрывает эту капсулу, и ты словно кишками наружу. Счастье трепетно, оно живое, и поэтому оно на грани боли всегда. Кому нужно такое счастье?

Почему обязательно «довести до Голгофы»?

Христос распятый — это ответ на вопрос о любви, потому что любовь всегда распятая. И символ любви — это не какая-то валентинка дурацкая, знаете, где сердечко разбитое. Символ любви и символ жизни — это крест, потому мы и носим его на груди. Господь перед нами на кресте, уязвимый, голый, и нас это уязвляет еще больше, чем гнев и Суд Божий. Он беззащитен, Он говорит: «Смотрите — вот что значит любовь. Это вот так происходит. Вот чего я от вас хочу». Любовь — она всегда умирает, она жертвует, она живет во имя. А мы не хотим быть уязвимыми, мы хотим закрыться, и поэтому Он со своей любовью нас раздражает и злит. Слово courage (англ.) в переводе — это и отвага, и храбрость, и мужество, и — сердечность. Мужественный равно сердечный, трепетно переживающий и поэтому берущий ответственность. Если ты входишь в любовь, то надо идти до конца. Мир ведь смертен, конечен, он в своей сути ужасен, здесь смерть пребывает. А когда думаешь про семью, про родного ребенка, про жену или мужа — как явна всегда трагедия человеческой любви?! Любовь — это когда ты видишь человека и понимаешь каким-то всегдашним дальним умом, потаенной мудростью, сверхсознанием, что с ним придется идти до конца и, конечно же, рано или поздно придется расстаться, и это будет нестерпимо больно. Поэтому-то мы так редко идем до конца. Почему теперь так мало брачных союзов? Никто не берет ответственности, никто не хочет воспринять боль, которую обязательно обнажит любовь.

А где брать силы, чтобы воспринять?

Господь дает в начале пути эмпирику — опыт благодати — что-то зыбкое, тонкое, прекрасное, а потом этот дар рассеивается, как светлый туман, когда день входит в полдень. Почему? Ему важно, чтобы мы потрудились сами в этом полуденном зное человеческой смертной жизни. Когда мы в легком прекрасном опьянении Духа как на крыльях — это нас Бог несет. А где тогда мы? Нам нужно явить свой труд, свое дело. Например, в церкви есть пост, серьезная аскетичная конструкция, которая подразумевает наше воздержание. И часто возникает ощущение, как будто у тебя нет сил довести до конца, смысл рассеивается, нет вдохновения — все это кажется бессмысленным. Но именно в этот момент, как нам кажется, безблагодатный, мы должны явить свою веру и все равно следовать тому, в чем были призваны. И в этом и есть подвиг нашей веры, когда мы своей волей подтверждаем, что нам было дано по благодати.

Где грань между верой и силой воли человеческой?

Сила воли, если говорить в светском контексте, это весьма горделивое действие. Сила воли подразумевает, что мы будем что-то доказывать, себе или другим. С другой стороны, воля — это одна из основных сил человека. Вера — это апелляция к воле. Господь говорит «возлюби». Он говорит, что тебе так должно делать. Заповедь — это Его воля нам. И мы должны проявить свою волю к любви. Но не ради того, чтобы утвердить себя, а по Его воле и ради самой любви. Не ради того, чтобы что-то заиметь для себя, а преисполненные этого прекрасного смысла, что явил Он на кресте, возлюбив нас до смерти. Если мы не проявляем волю к любви, нам плохо, мы как будто завязаем в зыбучих песках, осыпаемся прахом.

Символ любви — это не какая-то валентинка дурацкая, знаете, где сердечко разбитое. Символ любви и символ жизни — это крест, потому мы и носим его на груди.

Господь призывает нас потрудиться малыми делами любви для тех, кто рядом с нами. Мы должны возлюбить ближнего. Мои ближние — это моя жена, дети, те люди, которых Господь ко мне привел, прихожане нашего храма. Это не абстрактная идея любви, это моя жизнь рядом с человеком, и я должен здесь и сейчас явить ему любовь. Есть силы — нет сил, я должен это сделать, должен явить волю. Меня призвали идти этим путем, у меня есть символ этого пути — крест. Так Господь утверждает мне Свою волю, и в делании Его заповеди я проявляю свою волю, и я крепну как личность. А если не проявляю, то не крепну, но еще при жизни рассыпаюсь в прах.

Кстати, вы знаете, что последние годы «взять аскезу» — тренд у светских дам. Типа, я не ем сахар и загадываю, что тогда у меня произойдет что-нибудь хорошее.

Это бестолковая пародия на то, что предлагает Христос. Причем человек вроде бы понимает, что в этом есть определенный смысл, но, теряя само приложение этого смысла — Бога, делает главными какие-то глубоко вторичные истории. Для сердца это как-то неосознанно понятно: если будешь сковывать себя аскезой, то вроде так оно правильно и нужно. Но для чего, если не по любви и не для ближнего? Чтобы свершиться здесь, стать успешным? Как ты можешь наслаждаться этим успехом? Ну не в аскезе же. Ты этот успех должен густо намазывать на хлеб. А это уже излишество. То есть я сейчас в аскезе, чтобы потом мне что-то получить сполна? Глупость. Бог дает всему быть самим собой. Он творит мир, предлагая ему свободу. Это божественный риск такой — создать свободу другого, в том числе того, кто может свободно не избрать Его, своего Творца. Бытие творится Богом, строится словом Божьим, но мир есть свободная сущность, он потенциально может существовать сам по себе, и мы видим эту потенциальность как смертную жизнь отпавшего от Бога мира. И, живя в этом мире, мы тоскуем о Боге, мы знаем Его фантомной памятью потерянного рая.

Вы строите свой рай на земле со вкусом. Эстетика вокруг «Антипы» — это во многом благодаря вашему артистическому прошлому?

Ну, конечно, мы же занимались искусством, у меня есть к этому навык, есть ощущение формы, вкус выработан, все это живет во мне. Я вижу красоту земли как красоту церковную. Богослов отец Сергий Булгаков говорит о софийности как о цельности идеального мира, который как будто сходится в мгновении чуда с реальностью падшего мира. Происходит скрещение века смертного с веком будущим, этого реального мира с прекрасным замыслом Бога о нем. Мир наш ниспал грехом с высоты идеи, но стремится вернуться к своему первообразу. Посмотрите на любой храм, монастырь — как все красиво, как ощутима и значима для сердца церковная красота. И как вместе прекрасно гармонируют Бог, человек и природа — они как одно целое, как один организм. Окультуренный космос, космос, вошедший в божественное совершенство — это и есть церковь. Свойство бытия — распространяться, а единственно ощутимое для нас его свойство — это красота. Смысл красоты — согласованность общего хора хвалы и благодарения Богу, который сотворил этот мир. Я, как и каждый человек, должен распространять этот рай на земле, и весь мир рано или поздно должен стать церковью.

Фото: Дима Жаров