Нужно не забыть, что в России ближайший понедельник — выходной, потому что 12 июня, День России, приходится на субботу, и его перенесут.
Жизнь на несколько стран заставляет внимательнее смотреть на календарь, как следствие, задумываться о сути всех этих праздников. Напрасно грибоедовская старуха Хлестова утверждала, что все врут календари. Ничего не врут, наоборот, говорят гораздо больше, чем может показаться. Вот общенациональные выходные Германии — сочетание средневековой традиционности (религиозные праздники) с избранными отсылками к событиям XX века (1 Мая и День немецкого единства). Удивительный российский День народного единства 4 ноября, возникший как альтернатива празднику Октябрьской революции в память о событиях 1612 года, а потом тщательно окруженный дополнительными толкованиями и смыслами, например, возводит к решению царя Алексея Михайловича сделать отмечавшийся в этот день церковный праздник Казанской иконы Божией Матери государственным. Это было в 1649-м — в том же году, когда российские крестьяне были окончательно превращены в крепостных. Но крепостное право или его отмена в 1861-м не существуют в официальном календаре.
Почему в России не отмечают день отмены крепостного права — событие невероятной исторической важности? Не отмечают потому, что ни государству, ни обществу эта эпоха отечественной истории не кажется существенной, при том что крепостное право существовало относительно недавно. При том что миллионы школьников читали и читают горькие свидетельства очевидцев этого длившегося сотни лет позора. Ну хорошо, можно забыть Радищева: «Сего… дня, пополуночи в 10 часов, по определению уездного суда или городского магистрата, продаваться будет с публичного торга отставного капитана Г. недвижимое имение… и при нем шесть душ мужского и женского полу… Желающие могут осматривать заблаговременно». Но пушкинского «Дубровского»? «… По решению уездного суда отныне принадлежите вы Кирилу Петровичу Троекурову, коего лицо представляет здесь господин Шабашкин. Слушайтесь его во всем, что ни прикажет, а вы, бабы, любите и почитайте его, а он до вас большой охотник». Или уже совсем хрестоматийного, уже цитированного Грибоедова:
Или вон тот еще, который для затей
На крепостной балет согнал на многих фурах
От матерей, отцов отторженных детей?!
Сам погружен умом в Зефирах и в Амурах,
Заставил всю Москву дивиться их красе!
Но должников не согласил к отсрочке:
Амуры и Зефиры все
Распроданы поодиночке!
Но нет. Есть два трагических события отечественной истории, которые современная русская культура практически не замечает: Первая мировая война и крепостное право. Понятно, что Первая мировая как бы заслонена для общественного сознания кровопролитием Октябрьской революции и Гражданской войны. Память о крепостничестве отсутствует в литературе, кино и общественном пространстве. Редкие публичные разговоры журналистов с историками обычно заканчиваются глубокомысленными выводами в духе «все неоднозначно» или «крепостничество было сложным экономически-правовым феноменом». В Москве десятки монументов царям и поэтам, и ни одного — крепостному крестьянину. Скромная белая колонна в Коломенском, когда-то возведенная в честь отмены крепостного права на деньги освобожденных крестьян, мало кому известна и незаметна — как и событие, которому оно посвящено.
В результате историческая картина современного россиянина сложилась самым причудливым способом: мы сегодня больше и лучше знаем про рабовладение и работорговлю в Северной Америке и их последствия для современных США. Сказав это, я вступаю на зыбкую почву сопоставлений и готовлюсь услышать возмущенное «нечего сравнивать, в России никогда не было рабства». Да, рабства в строго терминологическом смысле не было, но положение крепостных было таково, что русская литература, современная крепостничеству, описывала их как рабов. Да, историки знают, что нельзя сравнивать две совершенно разные страны и две разные экономики. Но писатели могут говорить о схожести разных опытов личной несвободы — и результат такого сопоставления зависит исключительно от писательского мастерства, а не от игры в объективность.
Эти два опыта сравнивает, сводя в одно, ничуть не историческое, а едва ли не сказочное повествование, Евгения Некрасова в книжном сериале «Кожа» — новые главы выходят еженедельно в книжном и аудиоформатах. И, предпринимая это сравнение, Некрасова на первых же страницах «Кожи» вынуждена оговариваться:
«У меня есть право писать фикшен о себе и о крепостных крестьянах, а из-за моей белой кожи у меня нет права писать фикшен о чернокожих рабах. Но, может быть, у меня есть право попытаться — из-за общности рабского опыта предков, из-за общности современного предубеждения (молниеносного — из-за небелой кожи, довольно быстрого — из-за акцента или русского имени), а главное — because of my love for black people’s literature and folklore».
Это еще один чрезвычайно грустный знак современности. На одном полюсе — «в России рабства не было». На другом — вездесущий дух американской «прогрессивной» правильности, который даже живущую в России писательницу заставляет оправдываться перед невидимыми политруками. То, что русская писательница сопоставляет опыт американского рабовладения и российского крепостничества — очень и очень важно. Совершенно некритический перенос американской идеологической борьбы на российскую (или любую другую) почву не только бессмыслен, но и просто порочен. В этом смысле (впрочем, и не только в этом) identity politics ничему не помогает, а только загоняет нас всех по своим культурным гетто. Мнение, что российский или европейский автор не может писать о судьбах чернокожих рабов, ничуть не лучше возмущения по поводу появления чернокожей актрисы в роли английской королевы в сериале «Анна Болейн». А предпринятый Евгенией Некрасовой эксперимент, книга о русской крепостной Домне и чернокожей рабыне Хоуп — это разговор не столько об истории, сколько о нас сегодняшних.