В детстве папа часто повторял мне, что лучший отдых — это перемена деятельности. Устал делать физику — пойди отдохни: помой посуду или позанимайся английским.

В городской физматшколе, где я учился, такое понимание отдыха приветствовали: каждый день помимо обычных уроков нам задавали дополнительную работу по математике из пяти примеров, которую нужно было сдать на следующий день на отдельном листочке до начала занятий. И надо сказать, что все это меня не особенно угнетало: я обожал и папу, и школу, и английский, и — до определенного момента — математику. Но главное, что я вынес из школьных лет, это привычку много и усердно работать, а также мысль о том, что для счастья, говоря словами инженера Богомолова из незаконченной пьесы Горького, «необходимо чувствовать радость труда».

Долгое время у меня не было поводов сомневаться в истинности этой концепции. Тем более что старшей дочке Оле внушать мысль о необходимости много работать особенно не пришлось. Все вышло как-то само собой: девочка закончила музыкальную школу по классу скрипки (а это страшная пахота), потом увлеклась литературой и в старших классах чуть ли не каждый день писала до двух ночи сочинения, доклады и рефераты.

Ну мы с женой и решили, что теперь так будет всегда. Мы будем работать, много работать, а потом отдохнем — ведь это и есть жизнь, о которой мечтали герои русской классики. Будем воспитывать детей и прививать им радость труда. Но самое удивительное в детях это то, что они совершенно разные, даже родные сестры. Нашей младшей дочери Асе концепция упорной работы оказалась органически чужда. Ситуацию хорошо описывала эсэмэска, присланная дочкой с урока, который раньше назывался «природоведение»: «Сижу на окружайке. Скукотища». Мы было возроптали, но вскоре убедились, что дело не в лени: просто с самого детства Ася решительно не хотела заниматься тем, что считала скучным. К сожалению для нас, под это определение подпадало процентов восемьдесят школьной программы. Никакие мои пламенные речи про то, что если не получается, то нужно просто больше заниматься, нужно работать (и тогда, вот увидишь, получится!), не действовали. Всем давно принятым правилам Ася предпочитала свои. Например, к математике она с самого начала практиковала откровенно мистический подход: всякий раз, когда мы пытались сложить, к примеру, пятнадцать и пятнадцать, у нас получался новый, неожиданный результат. Это была неподдельная драма, с ликованием («я знаю!»), досадой («опять не то») и надеждой («может быть, сорок?»). В какой-то момент, слушая очередные Аськины страдания над таблицей умножения («Семь? Нет, погоди, тринадцать?»), я вдруг понял, что есть только один способ смягчить обоюдную пытку. Надо попытаться превратить учебу в увлекательное приключение.

Начать я решил с географии — как раз сам читал книжку про историю Британской империи. «А ты знаешь, —говорю Аське, — что еще каких-нибудь 400 лет назад человеку, ну например англичанину, чтобы выпить чаю с сахаром, надо было сначала плыть полгода за чаем на Восток, в Индию или в Китай, а потом несколько месяцев за сахаром на Запад, на Ямайку?» Подтащил ее к карте: «Вот смотри, за чаем — это вот сюда, а Африку приходилось обплывать вот здесь, с самого низа, а тут Индийский океан, и ветер дует полгода попутный, а полгода навстречу, а у них же только паруса, никакого моторчика, и если приплыл не в то время года, то сиди тут, на самом краешке Африки, и жди у моря погоды. А еще пираты, а еще цинга, это когда выпадают зубы и волосы. Так что поплывешь за чаем, а вернешься ли, бог весть… » Ася долго тревожно смотрела, как я распаляюсь, а потом сказала тихо: «Бог с ним с чаем, папусь. Может, лучше колы выпьем?»

Эта первая относительная неудача меня не сломила. Я понял, что Аське, которая обожает петь, танцевать и вообще всячески выступать, комфортнее быть не слушателем или зрителем, а участником представления. Мы разыгрывали по ролям исторические анекдоты из жизни царей и императриц, а к седьмому классу добрались до «Макбета». Асе досталась, понятно, леди Макбет, чему она была страшно рада. «Одного не могу понять, — сказала она, пожимая плечами, когда мы закончили, — чего она для него так старалась, если муж такой тряпка, всего боится? Замочила бы этого Дункана, потом Макбета и стала бы сама королевой… »

Это все весело, но не особенно работает в случае естественных наук. Вспоминая, как сам в детстве часами сидел над какой-нибудь задачей (мои способности к математике были чуть выше среднего, а задачи в городской физматшколе были сложные), я пытаюсь объяснить дочери, какой это нечеловеческий кайф — все-таки найти решение после долгих мучений, проб и ошибок. В ответ Ася мечтательно рассказывает мне про модного певца Тиму Белорусских: «Представляешь, пап, он был простым официантом в кафе, потом меньше чем за час записал свой первый трек у друзей, а еще потом клип, и он собрал полтора миллиона просмотров за три дня! Представляешь? Там одни девочки потом ходили в это кафе, а им говорят: “Да, работал он здесь, но больше не работает!” Конечно, зачем ему теперь работать… »

Тут можно, конечно, посетовать на то, что это желание всего и сразу в нынешних детях связано с изменением ритма жизни: мол, время такое, другие скорости, они уже не могут долго ни на чем концентрироваться, засыпают на опере, не читают ничего, кроме инстаграма и твиттера, а вот мы в их годы…  Отчасти это, наверное, так, но с другой стороны — кто бы из нас, их родителей, отказался от мгновенного успеха? По-моему, сказка о золотой рыбке — главный русский архетипический текст, а вся наша жизнь — мечта о моментальном выигрыше и счастье, которое вот-вот само постучится в двери. Мне, например, часто грезится кто-то, ну скажем, Бог, или его Добрый помощник, который ласково шепчет мне: «Саша, послушай, ну сколько можно уже вкалывать, как раб на этих самых? Ну ты же такой хороший, давай мы уже книжку эту твою несчастную, которую никто не хочет печатать, издадим, ну или просто денег тебе дадим, чтобы никогда уже больше не пришлось работать? Чего ты больше хочешь?» И только я открываю рот и спрашиваю: «А нельзя, чтобы и то, и дру… », как свет с небес исчезает, морок рассеивается, и я просыпаюсь.

Похожие видения, разговоры с самим собой, а также легкие панические атаки привели меня несколько лет назад в кабинет психоневролога. Доктор оказался человеком веселого нрава, постоянно хихикал, подмигивал мне, разве что за рукав не дергал, и я подумал, что у него, должно быть, отменный аппетит. Прописав мне все подходящие к случаю лекарства и гимнастику для шеи, он широко улыбнулся и сказал:

— Но самое главное вот что: нужно как можно больше заниматься тем, что вам нравится, и как можно меньше тем, что не нравится.
— Что, — спросил я недоверчиво, — неужели все так просто?
— Конечно, — закивал доктор. — Вот вы что любите?
— Я люблю футбол, — ответил я. — Только не играл лет двадцать.
— Ну вот видите, — ответил врач и снова захихикал. — Значит, нужно снова начать!

Я никогда не верил в простые решения и лекарства сразу от всех болезней и недоверчиво покачал головой. Но в одном я был точно уверен: передо мной сидел человек, который очень любил свою работу и которому определенно была знакома радость труда. И еще — вот этой своей жизнерадостностью и хитрым прищуром — он кого-то мне напоминал. А, точно, мою младшую дочь.

С тех пор прошло четыре года. С алгеброй и геометрией у нас по-прежнему не все гладко, но главное, что между математикой и счастьем ребенка мы свой выбор сделали, и он окончательный. Ася играет в школьном театре и страшно этим увлечена, хотя череда репетиций, когда надо по сто раз повторять одно и то же, ее немного угнетает и она уже не так уверена, что пойдет в актрисы. Я гоняю в футбол с друзьями каждый понедельник в 10 вечера, и хоть возвращаюсь домой в час ночи, этот кайф ни на что не променяю. А старшая дочь Оля только что поступила в докторантуру в одном американском университете и готовится провести ближайшие семь лет в окружении своих любимых научных книжек. За девчонок не скажу, а мне время от времени продолжает сниться золотая рыбка. Думаю, шансы есть.