Мой самый странный разговор с незнакомцем случился много лет назад в аэропорту Бен-Гурион. Израильские пограничники обычно энергичны и напористы, но длинная очередь на паспортном контроле привела меня к окошечку, за которым сидел расслабленный и меланхоличный молодой человек.

После стандартного набора вопросов («Зачем вы приехали? Где живут ваши родственники? Вы говорите на иврите?») пограничник неожиданно спросил, чем я занимаюсь и кто я по образованию — и столь же неожиданно воодушевился, услышав ответ.

— Вы меня поймете, мистер Калючки. Я постоянно думаю о том, что Герман Мелвилл и Николай Гоголь были в Иерусалиме в одно и то же время.
— Разве? Гоголь был в Иерусалиме в 1848 году. Я плохо помню биографию Мелвилла, но мне кажется, что он в это время писал одну за другой книги про свой морской опыт и особенно не путешествовал.

Я участвовал в диалоге, который был одновременно абсурдным и увлекательным. За мной стояла многолюдная очередь из американских паломников. Как Гоголь с Мелвиллом, они приехали не к пляжам и хумусиям, а на Святую землю. Человек в пограничной будке казался тем бабелевским персонажем, что во время Гражданской войны перекладывал в стихи похождения острослова XVIII века.

— Да, кажется, вы правы. Очень жаль. Я все время пытаюсь представить, о чем могли бы говорить два писателя — одновременно реалисты и мистики. Но как вы считаете, мистер Калючки, впечатления Гоголя могли повлиять на Булгакова?

Мы немного поговорили о Иерусалиме Михаила Булгакова и Меира Шалева. Я не мог не упомянуть Давида Шахара, и собеседник похвалил мое знание израильской литературы. Потом он с сожалением посмотрел на очередь за моей спиной, отдал мне проштампованный паспорт и поблагодарил за разговор. Мне было очень интересно, о какой литературе и какой истории он говорил со следующим путешественником — жаль, я не мог этого услышать. Было очевидно, что он не просто отвлекался от неинтересной работы. Он на самом деле одновременно находился в разных мирах — тель-авивском аэропорту XXI века и в Иерусалиме XIX-го. У него как будто было несколько жизней. Сейчас я думаю, что он мог бы быть главным персонажем романа израильского писателя Рои Хена «Души» («Фантом Пресс», перевод Сергея Гойзмана) — с той лишь разницей, что мой собеседник был явно саброй, урожденным израильтянином, а Гриша, герой Хена, родился и вырос в Бибирево. Уезжая в Израиль, Гришина семья, естественно, забрала с собой книги, и его мать Марина по этому поводу говорит: «Я думала: вот Гоголь побывал на Святой земле и ему не понравилось, так зачем тащить его туда обратно?»

Гриша не ответит на этот вопрос. Он вообще не любит вопросы своей матери: «Марина, которая и минуты не может остаться одна, заколотила в дверь ванной и проревела: “Ты там жив?” Я в ответ: “Определи понятие “жизнь”. Да она стакану с чаем не даст определения. Снова стучит: “Гриша, ты там жив?” Я ответил: “Нет!” Это заткнуло ей рот».

У Гриши сложные отношения с тем, что такое жизнь. Он убежден, что живет 400 лет, перерождаясь в разных обличьях: «Я был парнем в Венеции, женщиной в Марокко и блохой в Дахау». Гриша, каким бы именем он ни назывался в разные эпохи, убежден, что его странствия по временам и странам приведут его к поискам избавителя, родственной души, впрочем, настолько родственной, что избавитель будет напоминать самого героя: «Велик в словесах и ничтожен в делах своих…  атеист, побаивающийся Бога, человек, которому как-то раз дали пощечину, и это только рассмешило его, из тех людей, что предпочитают почитать о море, чем искупаться в нем». Но поиски своей идеальной половины, чем бы они ни были на самом деле мотивированы — страхом смерти, желанием и одновременно страхом любви, страхом перед долгой коллективной памятью, — могут привести к прямо противоположному результату. Осознанию того, как целительно одиночество. И потому человек, который готов признаться публично о своих путешествиях в мирах и эпохах, в своей обыденной реальности — толстеющий и лысеющий 39-летний мужчина, который спит до обеда и не сразу готов осознать природу своей сексуальности, и в кармане он держит бумажку с поговоркой на идиш «алэ́йн из ди нешо́мэ рейн — душа чиста, когда она одна».

Что там говорил мой собеседник-пограничник? Одновременно реалисты и мистики? Кажется, по этой классификации Рои Хен мог бы попасть в одну компанию с Гоголем и Мелвиллом, ну и не только с ними. С другой стороны, что такое «реализм», как не всего лишь изобретенный литературоведами термин? Терминов можно придумать сколько угодно. То переживание, которое приходит с острым осознанием собственного одиночества, придумать невозможно, но его можно описать. Возможно, такое описание кому-то покажется мистическим опытом. Невозможность найти родственную душу в соседней комнате заставляет пускаться на ее поиски, преодолевая мириады миров.

Не дочитав до самой последней страницы этой книги, мы не поймем, происходит ли действие «Душ» там, где действительно существуют реинкарнация и путешествия во времени (то есть в мире, сочиненном Рои Хеном), или же действие происходит в мире, который придумал Гриша, герой Хена. Рои Хен, завлит театра «Гешер», который куда более известен как драматург и переводчик с русского, английского и французского (он переводил на иврит среди прочих русских писателей Пушкина, Шаламова, Хармса и Достоевского), написал очень остроумный и очень печальный роман. Насколько мистический, настолько и реалистический. В Израиле «Души» номинированы на главные литературные премии, и я надеюсь, что мой давний собеседник, знаток литературы, почему-то носивший в тот момент форму пограничника, тоже прочитает эту книгу.