Режиссер Григорий Константинопольский рассказывает о своем новом фильме «Русский бес», непреходящей актуальности 90-х, чувстве юмора Филиппа Киркорова и формулирует смысл слова «русскость». 

Ваш фильм называется «Русский бес», но действие происходит только в Москве. Это московская история?

Ну конечно, московская. Москва — это же Вавилон. Тут крутится все и вся — большие деньги, большие амбиции, большие люди, маленькие рыбки вокруг них…

Да, но они же крутятся не только здесь. Есть еще как минимум Петербург.

Я думал туда поехать. Но мне показалось, что жирная Москва, которая так «похорошела», больше соответствует характеру моего героя, чем свободолюбивый, консервативный Питер.

Консервативный?

Ну да — в хорошем смысле слова. Он хотя бы не разрушается, как разрушается бесконечно город Москва, превращаясь в липкий химический леденец.

Что касается того, как похорошела Москва, я буквально неделю назад на площади Данте в Неаполе обнаружил ровно такие же кокошники из лампочек…

Да, вы знаете, я летом был в разных городах Европы и просто офигел от того, что чиновники, обустраивающие город — отдельная международная нация. Мозги, чувство вкуса — у них все устроено одинаково. Можно наших отправлять туда, а их забирать сюда, ничего не поменяется. Я шел по прекрасному городу Лиону и вдруг уткнулся в огромное искусственное дерево с искусственными цветами — это что вообще такое? Это как анекдот про девушку, которая приходит к пластическому хирургу и просит пришить ей на лоб член, потому что «во-первых, это красиво».

С другой стороны, у нас в городе много приезжих, которые снимают на телефон эти блистающие ворота на Манежной площади, потому что им кажется, что это красиво. Они никогда не видели, какой была Москва до того, как стала пытаться походить на среднестатистический европейский город. У Петербурга в свою очередь есть свой аромат. Он ни на что не похож — разве что на громадную холодную Венецию. К тому же в прекрасном Питере почти нет платных парковок, а я заядлый автолюбитель.

Давайте вернемся к фильму. Вы сделали «Русского беса» сразу после «Пьяной фирмы». У вас уже был готов сценарий?

В 2011 году написал. Что-то поменял перед съемками, но незначительно. Это же история не про то, что сегодня, завтра или позавчера, это пространство гораздо больше. После «Пьяной фирмы» действительно стало понятно, что кто-то может дать мне на это небольшие деньги. Государство — и Фонд кино, и Минкульт — мне как обычно отказало. Правда, я теперь и сам не хочу к ним обращаться. Пусть уж будет, как сложилось — буду и дальше снимать за полторы копейки. (Картинно рыдает.)

А на каком основании вам отказывают?

Наверное, меня просто не воспринимают как продюсера…  Впрочем, как режиссеру мне тоже отказывают. Недавно вот дали деньги на фильм «Секрет» — про группу «Секрет». Потом возникли временные трудности с бюджетом, и сейчас его делает какой-то другой человек, а я ушел на другой проект. Наверное, им показалось, что я недостаточно коммерческий режиссер. Впрочем, я не знаю.

В одном интервью вы говорили, что реальность, в которой мы живем, абсурдна сама по себе. Абсурд 90-х, которые, как говорит герой «Русского беса», не закончились, как-то отличается от абсурда нынешнего?

Сложный вопрос… В 90-х, мне кажется, веселее было. Но и тогда, и сейчас, на мой взгляд, реальность одинаково абсурдна. Одинакова она и в том, что мы говорим одно, думаем другое, а делаем третье.

Я просто иногда остроумно, а иногда не очень констатирую факты. Я всего лишь «мерзкое стекло» — зеркало.

Сейчас это, как сказать, style — как в советские годы. В 90-е, мне кажется, это троемыслие ненадолго ушло — или мне так казалось, я же был молодой. Хотя…  Мне в 1990 году было уже 26 лет. Мне, кстати, очень нравился конец 80-х. Когда стояла Берлинская стена, казалось, что это на века. А когда все это начало распадаться от беспомощности — фантастика. Наше правительство — как тогда, так и сейчас — держало нас в состоянии постоянного изумления. Прекрасно же Цой написал: «А вокруг благодать — ни черта не видать, // А вокруг красота — не видать ни черта. // И все кричат: “Ура”, и все бегут вперед, // А над этим всем новый день встает». Кто точнее сказал? По-моему, никто. Цой меня, кстати, старше всего на год, представляете? (Улыбается.)

Можете объяснить, почему все-таки ваш герой говорит, что 90-е не закончились?

Не закончились не только 90-е, но и 10-е годы ХХ века. Мой герой говорит про замкнутый круг, по которому мы ходим-ходим и все время наступаем на одни и те же грабли. Речь об этом, а не о поэтике 90-х — поэтике одинокого рейнджера в красной куртке с пистолетом на шестисотом «мерине».

Вы видите какой-то выход из этого круга?

Я как чукча — певец действительности. Есть ли у меня ответы — нет. Я просто иногда остроумно, а иногда не очень констатирую факты. Я всего лишь «мерзкое стекло» — зеркало.

Ну да, в «Русском бесе» выход если и есть, то только индивидуальный.

Вы правы, да. По капле выдавливать из себя плохое… И стаканами хорошее обратно. (Смеется.)

Вы сейчас после долгого перерыва сняли два фильма практически подряд. Как вы себя в связи с этим чувствуете, учитывая, что раньше перерывы были гораздо длиннее?

С «Кошечкой» и «Самкой» было примерно так же.

Но «Самка», увы, не прозвучала, «Русский бес» более эффектная вещь, по-моему.

Да нет, мне кажется, примерно так же будет. Копий мало — двести всего…  Я не уверен, что этого достаточно, посмотрим.

В конце прошлого года вы успели снять еще один фильм — «Грозу» по Островскому.

Современную версию, да.

Пьесу сильно переписали?

Местами переписал. В тех эпизодах, в которых надо было оправдать, почему люди сегодня говорят архаичным языком. Скажем, странница Феклуша у меня звезда «Битвы экстрасенсов» — шаманка, гадалка. Поэтому она и говорит про то, как земля наскочит на небесную ось. А барыня, грозящая геенной огненной, обрела фамилию Барыня и стала радикальным местным депутатом. При этом она милейшая баба в жизни, но у нее такой имидж — чтобы быть на плаву. Вообще я давно хотел «Грозу» поставить, мне кажется, она очень актуальна. Среда задавила несчастную девицу. Культ традиционного сегодня вновь очень силен.

Вы про скрепы сейчас говорите? Они давят?

Не столько скрепы, сколько люди, которые очень много о них говорят, преследуя определенные цели. Точно так же, как люди говорили «перестройка» и «гласность», решая свои конкретные задачи. Точно так же, как в 90-е говорили про «демократию» и «либерализм», решая свои практические проблемы. Как говорили про «модернизацию» и «ускорение». Как еще будут говорить про что угодно — про абстрактное «добро» и абстрактное «новое». Устремления остаются традиционными независимо от риторики.

То есть это те же люди, которые фигурируют и в «Русском бесе».

Ну да. Говорю же, я как чукча: что вижу — то пою.

А вы понимаете, что сцена, в которой сыгранный вами Черный человек в «Русском бесе» говорит про то, что 90-е не закончились, идеально отражает то, как вас воспринимают зрители? Как ретрограда, застрявшего в позапрошлом десятилетии.

Это то, как меня воспринимают некоторые кинокритики, но их мнение сильно отличается от мнения простых зрителей. А я — со своим народом. (Надувает щеки.) Да ради бога. Что пишут критики — вообще не важно. У меня в «Грозе» Кулигин — рэпер, который пишет трек «Perpetuum Mobile» и хочет найти деньги, чтобы продвигать его на «Ютьюбе». А Борис его спрашивает, зайдет ли этот трек народу. На что Кулигин отвечает: «Боря, это бомба!» Вот это важно — зайдет ли зрителям, придут ли они в кино.

А вам самому не кажется, что вы несколько выпали из времени?

Мне кажется, я очень остро чувствую современность, но говорю непопулярные вещи, например о том, что 90-е никуда не ушли. Многим это кажется дичью, ретроградством, резонерством.

Мне кажется, что свой стиль — это хорошо, а старомодный ли он? Не знаю, мне ништяк.

Я в свою очередь смотрю все новые фильмы, по возможности хожу в театр, слушаю новую музыку. Как говорила в «Курьере» Агнесса Ивановна, я смотрю телевизор и прекрасно знаю нашу молодежь — можете заменить телевизор на «Ютьюб». (На глазах седеет.)

Вам интересно?

Ну как вам сказать… Я вот смотрел «Голубого Урганта»… Мне нравится Антоха MC, нравится Дорн — они профессиональные люди, я это уважаю. Но вот вы сами это смотрели?

Да, мне было…

…скучно?

Ну да.

Там были люди в основном малопрофессиональные — с большими амбициями и малыми умениями. А самый крутой там был кто? Филипп Киркоров. Почему? Потому что ему не изменяет чувство юмора. Ваня [Ургант] это все прекрасно придумал, а Киркоров не побоялся и прекрасно исполнил. Филипп впирается на модную тусовку — праздник юности — куда его никто не звал, и начинает петь свою «Зайку» — там же все поют песни из 90-х. Он вскакивает, камера «зарезает» ему голову, а он продолжает петь. У Филиппа прекрасное чувство юмора…  (Вдруг Константинопольский сам вскакивает и начинает кричать.) Стоп! Остановитесь! «Голубой Ургант» — это же про 90-е. Девяностые в тренде, в моде, значит, и я в моде! Завидуйте мне, жалкие лузеры!

Сейчас становится нормальной практикой сотрудничество российских кинематографистов с европейскими. Вы не пробовали поработать с кем-то в копродукции?

Нет, я никого не знаю. И меня никто там не знает. В 1990 году я был со своей студенческой работой в «Панораме» Берлинале-91. Меня в немецкой прессе называли «молодой Тарковский», а потом как-то перестали. (Рыдает.) А как же меня еще могли называть? Если русский, то непременно Тарковский.

А почему ваше кино сейчас не отправляют на европейские фестивали? Как вам кажется, оно вообще может быть понятно западному зрителю?

Мне кажется, не очень, оно слишком русское. Есть фильмы, которые сделаны специально для фестивалей, как «Нелюбовь», например. Это фильм, который был сделан, чтобы добить проклятый «Оскар» и проклятые Канны. Ничего плохого я в этом, кстати, не вижу, просто сам фильм мне не очень понравился. Хотя я был в восторге от «Елены».

Вы говорите, что у вас очень русское кино, но есть же, например, румыны, которые снимают по-своему и востребованы в мире.

Вы правы. А я недавно посмотрел иранское кино, например. «Свинья» называется. Про иранского кинорежиссера, которому не дают снимать, потому что он в черном списке и поэтому вынужден снимать рекламу — что-то до боли знакомое, не находите? Смотрел и чувствовал себя жертвой пропаганды. Мы же привыкли думать, что Иран — это исламистская Северная Корея, а это не совсем так, а может быть, совсем не так. Я, к сожалению, там не был. Там, возможно, не все слава богу, но там живут веселые, живые люди, очень похожие на нас. И весь кинематографический мир, про который там рассказывается, так похож на наш — я его неплохо знаю.

Так, мне кажется, и «Русский бес» — явление такого же рода.

Ну выходит, что нет. Ни один большой зарубежный фестиваль класса «А» картину не взял. (Топает от злобы ногами.) Может быть, я что-то сделал не так, может быть, они что-то не чувствуют… Русское жанровое кино на фестивалях вообще не воспринимают. Наше кино для них — это трое в лодке, не считая Тарковского: все плохо, серо, уныло и многозначительно. Мне кажется, они не чувствуют русскости великого Тарковского. Для них важны внешние, формальные приметы.

Меня в немецкой прессе называли «молодой Тарковский», а потом как-то перестали.

Я, скажем, плохо себе представляю на большом зарубежном фестивале, допустим, «Калину красную», хотя Фассбиндер включил ее в десятку своих любимых фильмов…  Ну что…  Пойду на почту — отправлю фильм Тарантино, может, заценит! В любом случае Василий Макарович Шукшин — очень русский автор. Там прописан код русского народа. Он мог попасть на фестивали разве что потому, что Василий Макарович был известным писателем. Ну и из-за того, что главный герой — уголовник. Но как за рубежом могли бы понять этот фильм… Не знаю. Меня все время упрекают в том, что у меня есть свой стиль, который «продвинутым» кинокритикам кажется старомодным. Ну, что я могу сказать. Мне кажется, что свой стиль — это хорошо, а старомодный ли он? Не знаю, мне ништяк.

Видимо, дело в том, что вы, в частности, цитируете в «Русском бесе» финал «Бойцовского клуба».

Я не цитирую.

Ну как это?

А, струйка дыма изо рта? Слушайте, действительно, вы сказали — я сразу вспомнил. Но я вообще об этом не думал. Мне просто хотелось сделать чувственный выстрел. Вот же как бывает! Процитировал неосознанно! Сознательно я цитировал там литературные произведения — Захар Захарович, Порфирий Петрович. А тут не специально, правда. Ну и потом не худший же источник для цитирования, согласитесь. Я бы удивился, кстати, если бы про Финчера кто-нибудь сказал, что он застрял в 90-х.

Мы с вами все время возвращаемся к тому, что вы русский автор, к вашей любви к русской литературе. Можете напоследок как-то сформулировать коротко, что такое эта самая русскость?

Хороший, сложный вопрос, надо подумать… Русскость — это некое абсолютное единство Емели, печи и щуки. То есть единство вечной лени и недовольства окружающей жизнью со способностью волшебным образом все это легко разрулить. Все, мне пора, пока, пойду вызову Яндекс-печь.

Фото:@Валерий Федорович, из личного архива Григория Константинопольского