Пытаясь отвлечься от чудовищных новостей сегодняшнего утра, я ловлю себя на том, что очень мало читал про эвакуацию. И про те несколько дней осенью 1941 года, когда операция «Тайфун» привела вермахт к Москве.

Когда город был в хаосе, власть, до того казавшаяся всесильной, на некоторое время просто перестала существовать, а москвичи пытались убежать — и нет, это не было организованной эвакуацией. Об этом эпизоде Второй мировой не писали и не пишут в учебниках. Я узнал о событиях тех дней от бабушки, когда был подростком, чье представление о войне было сформировано по большей части парадным и лживым советским кинематографом. В октябре 1941-го бабушка была студенткой консерватории, а дед, как и почти все аспиранты и преподаватели консерватории, в июле ушел в ополчение. Но 4 октября, как сухо пишут в исторических книжках, »8 Московская стрелковая дивизия народного ополчения Краснопресненского района погибла в боях восточнее Ельни». Дед выжил и вернулся в Москву. «Мы ничего не знали, — говорила мне бабушка, — и вдруг 6 октября в общежитии консерватории на Большой Дмитровке появился твой дед. Он был такой грязный, что я его не узнала. Я спросила: “Почему ты здесь? Где твоя часть?”, и он ответил: “Части больше нет. Уходи из Москвы”».

Дед после этого пошел в военкомат, а бабушка положила документы в сумку с противогазом и пошла пешком в Горький, к родителям и сыну, моему отцу, которого догадались увезти из Москвы в августе. По Владимирскому шоссе на восток медленно двигалась огромная толпа.

Я думаю, что об этих днях и исходе населения из Москвы пишут мало не только потому, что события октября 1941-го трудно вписать в официозный исторический нарратив. Пишут мало и потому, что непонятно, как это делать сейчас. И это касается как нон-фикшн, так и прозы. Особенно прозы. Нет адекватного современности способа говорить о событиях 1939–1945 годов — потому что война не стала историей. Эта травма не лечится, потому что власти не дают обществу времени на выздоровление. Между нами и войной нет ни временной, ни даже пространственной дистанции. С сегодняшнего утра война идет там, где она шла в 1941 году. И это страннейшая реальность, требующая совершенно нового языка для разговора о прошлом, которое никак не хочет заканчиваться.

Но как описать то, что не поддается, а то и сопротивляется описанию? Возможно, выйти на самую грань «нормального» художественного языка и поставить под сомнение сами границы нормальности — как это делает Линор Горалик в романе «Имени такого-то» («Новое литературное обозрение», 2022).

Одна из практически неизвестных историй из осени 1941-го — это эвакуация из Москвы пациентов и персонала психиатрической больницы №1 — «клиники Кащенко», Канатчиковой дачи. Именно про эту эвакуацию и пишет Горалик. От больницы к набережной Москвы-реки (московская топография окрестностей Загородного шоссе отлично узнается), дальше на барже по воде к Рязани, Горькому и в Казань. Но только у Горалик больница имени не Кащенко и не Алексеева, а «какого-то», а маршрут эвакуации лежит в Рязанск, Горьковск и Казанск. И это не только обычный прием «я пишу художественное произведение, любые совпадения случайны». Это способ сдвинуть реальность романа по отношению к документальной основе. Любые совпадения ничуть не случайны. В «Имени какого-то» нет жесткого противопоставления исторической основы художественному вымыслу. Они взаимодействуют нелинейно, сложно и в результате создают сюрреальный и жестокий мир, как будто созданный Босхом, пробующим себя в стимпанке.

В «Имени какого-то» Горалик совершает практически невозможное: она изобретает язык, на котором можно адекватно описывать бесчеловечное. Строго говоря, это логическое продолжение того, что Горалик сделала в своем предыдущем «взрослом» романе «Все, способные дышать дыхание».

В описании Москвы — абсолютно узнаваемая война осени 1941-го с бомбежками, смертями и дефицитом продовольствия — сохранены все исторические реалии. Но эта реальность куда объемнее, чем только материальный мир. Здесь границы между биологическим и техногенным размыты, и это лучшая метафора ненормальности войны. Пациенты больницы Кащенко куда нормальнее, чем самолеты и зенитки, потому что они остаются, пусть и нездоровыми, но людьми. Их нездоровье выглядит предельно человеческим и потому понятным. Психиатрия здесь такая же отрасль медицины, как хирургия или гастроэнтерология: врачи помогают больным.

Все, что относится к нечеловеческому миру, пугающе и иррационально. Метро и баржа, одновременно и механизмы, и существа, больны. Их можно попытаться вылечить, с трудом применяя знания человеческой медицины к этим франкенштейнам-переросткам и тем самым отвлекая ресурсы от спасения людей. Трусливые зенитки, не способные защитить больницу и пациентов от немецкой авиации, адской смеси бабочки и самолета, можно уничтожить, застрелить, как раненое животное: «Установки ПВО лежали у стены кухонного флигеля, возле вытяжек, там, где потеплее. Он прикончил каждую одним выстрелом, упирая ствол под самое дуло, туда, где на вздохе приподнималась и опадала серая, грубая, поросшая черной щетиной шкура. Густая темно-желтая кровь медленно полилась на снег». Люди убивают монстров, монстры убивают людей, а нацисты в человеческом обличье появятся лишь однажды, чтобы сообщить пленному советскому врачу о своем интересе к достижениям советской психиатрии.

Горалик последовательно делает то, что начал Иосиф Бродский, когда писал о современной и потому особенно пугающей войне в «Стихах о зимней кампании 1980 года». Там у Бродского самолет растворялся в небе наподобие моли, а танк превращался в «механического слона», который сначала задирал хобот «в ужасе перед черной мышью мины в снегу», а потом «ходил под себя мазутом». Неподконтрольное человеческой воле орудие убийства — невероятная по силе и точности метафора. Но только у Горалик эта метафора оживает, обретает объем, телесность и самостоятельность — вплоть до принятия решений. Мир вокруг баржи с врачами и пациентами, идущей по реке вроде бы к спасению, на самом деле — в неизвестность, тотально враждебен и совершенно непонятен. Но человек, несмотря на свою слабость и хрупкость, недоедание и усталость, остается способным на рациональное поведение и на помощь ближнему в этом не поддающемся здравому пониманию мире.

Книга Линор Горалик может показаться не только фантасмагоричной, но и страшной. Так и должно быть. О войне, особенно во времена, когда война снова началась, можно говорить только как о пугающем и бесчеловечном опыте.