Свой тридцатилетний юбилей Россия отмечает не слишком весело. «Молодая российская демократия» перестает наконец быть такой уж молодой и встречает свою зрелость. Тридцать лет считается периодом смены поколений. Седые старцы наверху готовятся уступить свое место зрелым и сильным людям среднего возраста, а их роль достается новому, еще жадному, азартному поколению, которое все еще верит, что ему-то удастся прогнуть под себя этот изменчивый мир, а вовсе не прогнуться под него, как это делали его предшественники.

Архитекторами новой России были еще советские люди. «Бумеры», которые росли в послевоенные пятилетки, мужали под споры «лириков» и «физиков» в 1960-х, делали карьеры и матерели в годы застоя — именно они оказались у руля на крутом вираже истории. Но первыми, для кого эта новая Россия стала по-настоящему домом, стали их дети. Их называют «поколение Х». Они с равным правом могут считаться последним советским и первым постсоветским поколением. Нынешние 40–50-летние.

Детьми они еще успели поездить в последние пионерские лагеря. Влюбиться в Алису Селезневу, которая обещала им чудесное, завораживающее и «прекрасное далеко». Со школьной или институтской скамьи они попали в вихрь 1990-х, а состоялись уже в годы стабильности. Они делали карьеры и брали ипотеку в «жирные нулевые», матерели и матерились в кризисные десятые. Они — старшие сверстники страны. И им она будет принадлежать в ближайшие годы. 

Дети хаоса

На пороге взрослой жизни каждое поколение переполнено радостью и энергией. Это эйфорическое состояние счастья связано с незнанием — в юности мы все уверены, что можем менять мир и проходить сквозь стены. И лишь с годами, набивая шишки и переживая травмы, мы убеждаемся в невероятной прочности этих стен. Мир отказывается меняться под нашим напором, наоборот, он с беспощадной силой меняет нас самих, убавляя идеализм и превращая захватывающие мечты в скромные планы. Так бывает со всеми поколениями — но с каждым по-своему.

Жизнь «иксеров» началась среди хаоса, когда прежний мир рухнул. Все его ценности, традиции, образ жизни, убеждения и навыки почти мгновенно оказались на свалке истории. Поколения родителей и дедушек с бабушками почти ничему не могли научить своих подросших детей. Они сами чувствовали себя беспомощными.

Президент благотворительного фонда «Предание» Владимир Берхин вспоминает, как это было в его собственной жизни:

— 1980-е были, наверное, не лучшим временем в жизни страны. Но мои детские годы прошли вполне счастливо: ходил с отцом на рыбалку, читал Сетона-Томпсона и Джека Лондона, было много друзей. А в 1991-м, когда мне было 10 лет, что-то случилось. Родители развелись. Деньги как-то сразу кончились — иногда было нечего есть. Я свою жизнь в те годы практически не помню. Я знаю, что практически перестал ходить в школу. Жил в каком-то трансе, окруженный грезами. В школе был такой аппендикс с лестницей на чердак. И я на ней сидел целыми днями, полностью в своих мечтах. И тогда же началась религия: когда мне было десять, мама нас всех (нас три брата) отвела креститься. Я отнесся к этому вполне серьезно: занялся спасением души. Молился, старался быть праведником и ужасно переживал, что я очень-очень грешный человек. Чувствовал себя все время виноватым. В результате вырос очень закомплексованным и перепуганным мальчиком, который совершенно не умел общаться с людьми.

Духовными поисками занимается любое поколение. Но для «иксеров» они стали настоящей повинностью. Ведь прежняя система ценностей развалилась, картина мира расклеилась. Журналист Дмитрий Костенко был чуть старше Берхина. Распад Союза он встретил уже не школьником, а студентом. Молодого московского интеллигента захватила политическая лихорадка, которой болела тогда столица. Перестроечные митинги «демократов» сменились шумными демонстрациями «красно-коричневых». Портрет митингующих изменился, но радикальная молодежь ходила и туда, и туда.

— Во время перестройки был фантастический подъем и энтузиазм, — ностальгирует Костенко. — Мы все искренне верили, что завтра начнется совершенно новая, замечательная жизнь. Но потом, когда политики и лидеры, которым верил, оказываются конченой сволочью или перевертышами, идеализма становится меньше. Я не разуверился в своих идеалах, но нужно было искать для них какое-то новое выражение.

Сначала Костенко тусовался с анархистами: «Было ужасно скучно на самом деле. Какой-то Кропоткин, Абад де Сантильян, анархо-синдикалисты, XIX век. Ходили каждый день раздавать какие-то листовки, орали лозунги. Печатали какие-то унылые кирпичи с текстами давно умерших теоретиков, которые ничего не говорили про то, что делать здесь и сейчас». В 1992-м Костенко с подругой съездил в Европу и познакомился с западными единомышленниками.

— Все это показалось суперживой средой. Куча проектов, альтернативные сообщества. Какие-то сквоты с солнечной энергетикой. У немцев это все строилось на субкультуре «автономов», захватчиков домов. И из них уже вырастали политические проекты. Вот оно — живое! Альтернативные магазинчики, ветряки на крышах. Мы не зависим от государства, сами растим еду, создаем культуру, управляем своей жизнью. Свобода! Субкультура была как насыщенный раствор. Ты в него опускаешь ниточку, и на ней тут же вырастает кристалл. И я понял, что у нас надо сделать так же, — рассказывает Костенко.

Он вернулся на родину и занялся уже не столько политикой, сколько тем, что называют контркультурой. Стал издавать самиздатовскую газету «Черная звезда». Вместо скучных выдержек из фолиантов столетней давности там печатались провокационные материалы на злобу дня. «Помню, как-то опубликовали приговор Андрею Исаеву (тогда лидеру умеренных анархистов, а сегодня одному из лидеров “Единой России”. — “Москвич Mag”), вынесенный “Фронтом анархо-революционного авангарда”, — смеется Костенко. — Такое фричество мне тогда очень нравилось». «Черная звезда» публиковала то, что сегодня называется троллингом. Подчеркнуто оскорбительные, злые, иронические тексты, в которых реальность легко смешивалась с вымыслом. Особенно доставалось лидерам радикальных левых организаций. «Пикет разогнали, траву отобрали, борьба продолжается», — ерничала «Звезда» над уличными акциями радикалов.

— Это был не троллинг ради троллинга. Я хотел, чтобы эти люди обиделись, обозлились и это заставило их не уходить из движения, а заниматься им, доказывать что-то. Нас тогда обвиняли в цинизме, что у нас нет ничего святого. Потом это назовут постмодернизмом. Но для нас самих все было по-другому: мы злобно стебали и государство, и анархистское движение, но и самих себя. Так родился наш стиль. Наверное, это был единственный способ сохранить какие-то убеждения, ценности и не сойти с ума или не стать совершенно поехавшим фриком, — говорит Костенко.

Страна пребывала в состоянии свободного падения. Политические потрясения, коллапс экономики, взлет криминала. И в то же время это было временем невиданных возможностей. За считаные дни можно было стать богатым человеком или, наоборот, разориться. «Сейчас время тягучее как патока. Ты в ней вязнешь, время идет, а ты никуда не двигаешься, — говорит Костенко. — А тогда за неделю, бывало, мир переворачивался с ног на голову и обратно». И этот сумасшедший ритм наложился на молодость поколения. Конечно, эти люди верили, что они изменят мир, как никто не менял его до них.

В 1994-м Костенко с товарищами создал крупнейший в нашей истории студенческий профсоюз «Студзащита». Организация возникла со скоростью вспышки, рассказывает он. Тогда руководство старых, еще советских профсоюзов свезло в Москву молодежную массовку, чтобы подкрепить ею свои переговоры с правительством. Но пока чиновники торговались с чиновниками, буквально два радикала «увели» у них всю социальную базу.

— Вот толпа студентов стоит перед Белым домом. Ни лозунгов, ни требований. Унылые, бедно одетые люди под закопченным после переворота зданием. И туда приходим мы с Маляровым (тогдашний руководитель ВЛКСМ. — «Москвич Mag»). Я ему говорю: «Игорь, полезли на строительные вагончики, мегафон у нас есть! Заведем толпу!» Стали орать: «Наши стипендии ниже, чем у поденщика в Гватемале! Наши права нарушаются! Требуйте автономии университетов!» Толпа мгновенно заводится, — вспоминает Костенко.

В тот день по Москве прокатились нешуточные молодежные беспорядки. Пресса, телевидение были в ужасе: в Москве повторяется парижский май 1968-го! На протяжении целого года «Студзащита» не сходила с газетных полос. На волне медийного хайпа действительно возникла всероссийская структура с первичными организациями почти в каждом крупном городе. Костенко стали узнавать на улицах и в метро. А профсоюзом заинтересовались политики и политтехнологи. Это и подвело. В 1995-м Костенко заболел и на несколько месяцев выпал из жизни. А в это время началась предвыборная кампания, и многочисленные партии заманивали лидеров региональных организаций студенческого профсоюза к себе в списки или в группы поддержки. Когда Дмитрий вышел из больницы, от «Студзащиты» оставалось только название.

Будущий президент благотворительного фонда Владимир Берхин в то время думал не о революционных баррикадах и контркультуре, а о спасении души. В своей пробуждавшейся сексуальности он видел сатанинское искушение и усердно молился. Но кризис не миновал и его.

— В 19 лет случился первый серьезный кризис. Я влюбился. Натурально, я не знал, что с этим делать. У меня рвало крышу. Ведь в православной среде очень слабо понятно, что могут делать мальчик и девочка, если они не собираются жениться. И в консервативном приходе, в который я ходил, мне ничем помочь не могли. Желание быть с этой девушкой из меня просто рвалось, мне было очень-очень плохо. Я пошел к духовнику. А он…  Он был хороший священник, но для взрослых. А что сказать подростку, он в тот момент не нашел. И я тогда ушел из консервативного прихода в либеральный. Там было много молодежи, там молились своими словами. И там меня сразу спросили: а что ты можешь сделать для своих братьев? — говорит Берхин.

Так «спасение верой» превратилось в «спасение делом». Берхин стал водить приходскую молодежь в походы, организовывать дискуссии и вечера бардовской песни. На душе стало гораздо легче. Выяснилось, что можно спасать душу, не истязая себя чувством вины, а принося другим немножко добра. Берхин ездил разговаривать о Боге в подростковые колонии. Создавал группы чтения Писания. «Это было очень счастливое время, — говорит он. — У меня было надежное чувство, что я занят важным делом. Служу Богу. И людям».

Травма взросления

К началу нового тысячелетия «иксеры» набили уже много шишек. Вдруг обнаружив, что первая юность уже ушла, а вокруг подрастают те, кому можно сказать «вы, молодые», «иксеры» впервые почувствовали, что в их неудачах виноваты не только они сами. Они оглянулись в свое детство, как это сделал известный в начале нулевых хип-хоп исполнитель Вис Виталис из группы Sixtynine:

Эй, веселое поколение новое,
Хотите знать, как все это было на самом деле?
Когда не было интернета, видео, фальшивых компьютерных далей,
Как мы смотрели в наше будущее, глядели — гадали.

Оно за школьным порогом, своим сроком
Наступит.
Вот так, незаметно, по чуть-чуть, ненароком…
И мы, блин, верили, что все здорово будет,
Все будет здорово с нами в нашем прекрасном
Далеко.

«Иксеры» все 1990-е были витриной «новой России». Про них говорили «вписались в рынок». Их считали опорой рыночных реформ и «демократии». Их ставили в пример старшим, «невписавшимся». И тут выяснилось, что этот успех надуманный. На самом деле поколение встречает новый век с чувством разочарования и тяжелым посттравматическим синдромом.

Профукали все бездарно, пустыми звуками
Стало то, чему нас учили. Быть честными, чистыми…
Воспитали…  И перевоспитывали тоже по-быстрому —
Страна стала маленькой, слабенькой, гадкой.
Несогласных лечили ментовскими дубинками, лопатками
Саперными, жгли нас, давили танками.
На иглу сели хиппи, в бандиты панки канули,
На бабки нас кидали, на счетчики ставили,
Заставили нас стать теми, кем нынче стали мы,
А мы…  Верили в счастье для всех даром
И чтобы никто не ушел обиженным.
Рано радовались…  Стало нагаром
То, что казалось, в нас навсегда было выжженным,
Перегар и гарь…  Оглянись — разве это рай,
Где же те лица, что мы видели в старом кино?

Автор знал, о чем пел. Он и сам прошел этот путь: служил в армии во время Первой чеченской. Работал грузчиком, сторожем, дизайнером, журналистом, видеооператором и директором диско-клуба. Увлекался идеологией хиппи, путешествовал автостопом. Его музыкальная карьера тоже закончилась типично для поколения. Сперва яркий успех. Десятки рецензий во всех крупных СМИ. Леонид Парфенов посвятил ему один из выпусков «Намедни». Его трек «В белом гетто» два месяца держался в «Русской десятке» MTV. Контракт с крупным лейблом. Но всего через три года проект закрывается как не имеющий коммерческой перспективы. «В наше время нет места для песен протеста, / Признания вместо дождешься ареста», — сам себе пел об этом Вис.

Перед тем как отправиться обратно в будущее, Алиса Селезнева обещала подросткам 1980-х завораживающую судьбу. Они должны были стать знаменитыми художниками, изобретателями, поэтами и киноактрисами. Но вместо выставок, фестивалей и конструкторских бюро «поколению Икс» достались рынки, разборки «братков», гражданские войны и сверхсмертность. Когда эпоха хаоса ушла, в наследство остались цинизм, недоверие и подозрительность. Дотянуться до небес получилось у немногих. Но наградой для преждевременно постаревших тридцатилетних стали сытые нулевые с их потребительской эйфорией.

Рост доходов удовлетворил многих, но не всех. Ключевым измерением судьбы поколения стало неравенство. Кто-то от него выиграл, но проигравшим пришлось заплатить очень высокую цену.

У Дмитрия Костенко после веселой контркультурной молодости началась тяжелая зрелость. Сначала у него родился ребенок с тяжелым психическим диагнозом. Нужны были деньги на лечение, врачей, бесконечные программы реабилитации. Тяжелая депрессия и напряжение подкосили здоровье. Несколько лет журналист тяжело болел. «Я просыпался и думал, выдержу ли эту боль сегодня, — вспоминает он. — Врагу такого не пожелаю». Государство устранилось: каждый теперь был сам за себя. Костенко справился, но сил на искрометные тексты и общественную борьбу уже не хватало.

А вот для Владимира Берхина кризис социального государства и зашкаливающий объем человеческой беды, которая не находила утешения, стал призывом к христианскому служению. «В начале нулевых мы были просто группой православной молодежи, которая хотела понять, чего же от нас хочет Бог», — вспоминает он. Бог подал знак. У одного из товарищей Берхина возникла идея сделать архив православного аудио в только что появившемся интернете. Молодые люди собирали проповеди, лекции, колокольные звоны, литургии. Потом к аудио прибавились тексты, а позже и видео. В итоге получилась внушительная библиотека. Поскольку эпоха интернета только начиналась, аудитория тоже росла как на дрожжах. «Где-то в 2008-м мы неожиданно поняли, что у нас ежедневная аудитория — больше пяти тысяч человек. А наш товарищ до этого работал в каком-то фонде. И он сказал: а давайте тоже сделаем фонд». И три православных активиста сделали благотворительный фонд, который за следующие 12 лет собрал 750 млн рублей — прежде всего на помощь больным детям, но иногда и взрослым. Кому-то нужно было стать его директором, и им стал Берхин.

— Почему мы почти сразу «взлетели»? Может, потому что придумали крутые технические решения. Может, потому что у нас уже была довольно большая православная аудитория. Может, от того, что тогда благотворительностью еще мало кто всерьез занимался. А может, чудом Божьим, я этого не исключаю. Но уже в первый месяц мы собрали больше миллиона рублей. И очень скоро нас заметили коллеги, признали и научили всему — мы ведь сами еще ничего не умели, — говорит Берхин.

Берхин рассказывает, что сначала они не понимали, кому можно и нужно помогать. «Я просто вбил в “Яндекс” запрос — где найти подопечных». Берхин ходил по найденным в интернете адресам и просил «поделиться подопечными» — людьми, которым нужна помощь. «Но я для них выглядел слишком бомжово, и меня отовсюду выперли», — вспоминает он.

— Мы не думали ни про какие зарплаты. Для нас это было чистое служение. И мы решили, что все финансовые потоки будем держать открытыми. И с тех пор так и делаем. Поэтому я просто не могу назначить себе большую зарплату, — улыбается Берхин. — Меня не поймут.

Сам он получал крохотную зарплату, которой не хватало на жизнь, поэтому всегда подрабатывал чем придется. Занимался промышленным альпинизмом, был продавцом юридической системы «Гарант», работал школьным учителем и поваром («Помню, как мы с младшим братом варили три ведра супа на соревнованиях джиперов»). Чтобы взять это интервью, я помогаю Владимиру на очередной шабашке: мы отдираем плинтуса, соскабливаем обои и снимаем линолеум в обычной хрущевке, в которой Берхин получил ремонтный подряд.

Когда я спрашиваю, почему, собирая миллионы рублей в месяц, он просто не повысил себе зарплату, он пожимает плечами:

— Во-первых, я никогда не верил, что, если мне платить зарплату в два раза больше, я стану резко собирать в два раза больше. Я смотрел на все как на какое-то чудо и не видел связи между своими усилиями и результатами. Мотивация была чисто религиозная. И еще…  Я очень сильно себе нравился в роли благотворителя. «Под моею рукой чьи-то жизни лежат, / Я им новая мать, я их снова рожаю… » Со временем я понял, что чем больше собою любуешься, тем хуже получается.

Новый застой

Кульминацией благотворительной работы для Берхина стала история Никиты Федутинова, случившаяся в 2019-м:

— У мальчика была рестриктивная кардиомиопатия. У него постепенно умирало сердце. Чтобы его спасти, нужно было пересадить сердце. Понятное дело, детское. В России донорских органов не было. Мы нашли возможность сделать операцию в Индии. Стоило это 6 млн рублей, и мы их собрали. Никита полетел в Индию. Но пока ждали донора, он стал натурально умирать. Чтобы дать ему шанс, нужно было установить ему некий прибор, который мог поддерживать Никите жизнь примерно полтора года. Но стоил он 15 млн, плюс реанимация…  Короче, нужно было собрать 23 млн рублей. И мы решились их собирать. Откуда-то была уверенность, что это надо делать. Мы собрали эти деньги за две недели. Это была совершенно потрясающая история. Натуральное чудо. Помогали совершенно разные люди. В один день писали в ТГ-канале Russia Today и говорили на «Эхе Москвы»…  В общем, деньги собрали, установили ему этот прибор. А потом Никита умер. Я в это время был в Самаре на конференции по благотворительному фандрайзингу. Я там был герой — собрал такие деньги в короткий срок. Было утро, я пошел на пробежку. И мне приходит СМС, что Никита умер. Я почувствовал себя как полководец, который вел войска в бой, выиграл сражение. Но проиграл войну. Мне стало очень плохо.

Эмоциональное перенапряжение подорвало силы. Но дело было не только в Никите Федутинове. Исчезло что-то другое, что заставляло годами не спать, бегать и искать деньги на помощь чужой беде. «Эта история была лебединой песней. После этого ничто меня так сильно не мотивировало», — рассказывает Берхин.

Он говорит, что за дюжину лет вокруг появились гораздо более крупные благотворительные организации. Некоторые из них работают более эффективно, чем «Предание». «Они гораздо профессиональнее меня. Они выстраивают работу не по принципу “а сейчас все дружно навалимся и сделаем”. У них все как надо простроено. А у нас этого не было, но мы это компенсировали горением», — размышляет Берхин. Теперь горения стало меньше.

В благотворительность пришло новое поколение. По словам Берхина, оно сконцентрировано на технологических стартапах, стратегически мыслит, устраивает «стратегические сессии, а между ними ездит на випассаны». Но для них благотворительность — это просто работа. А поколение, к которому себя относит Берхин, «было мотивировано спасением. Мы не думали про трудозатраты, мы думали только про спасение жизней. Те люди были “священными безумцами”. А новые — менеджеры». Он признает, что благодаря рациональности «молодых», их умению привлекать звезд, работать с крупными спонсорами и госорганами система в целом стала более эффективной. Удается даже убеждать чиновников идти на необходимые реформы. Но в этой системе для него места не остается. Не потому что его кто-то прогоняет.

Берхин был одним из тех «иксеров», которым удалось пронести свой идеализм сквозь долгие годы новой России. Такие, как он, функционировали в обществе как антитела, когда страна была поражена смертельным недугом, а государство самоустранилось. Теперь, когда на пожарище возникла хорошая или плохая, но новая система, «антитела» больше не нужны организму. Иногда вопреки расхожей советской мудрости в жизни нет места подвигу.

Володя Берхин не знает, что ему делать с собой. Он просто поставил себя на паузу.

— После двенадцати лет за компьютером, — улыбается он, — самые прекрасные моменты, которые я сейчас переживаю, это когда я просто крашу стены. Врубаю себе музыку. И состояние, близкое к трансу. Я крашу стены, как если бы шел с рюкзаком к вершине. Мой брат, психолог, говорит, что мне внутри 13 лет. И так всегда будет. Я не смог повзрослеть…  Наверное, при большой нужде я мог бы стать офисным самураем и зарабатывать больше. Но мотивации делать это нет. А мотивация красить стены есть.

Фото: Peter Turnley/gettyimages.com