Главным источником самиздата был диван, над которым висел портрет Шопенгауэра, что само по себе было экстравагантным для советской квартиры в панельной пятиэтажке.

Диван стоял в квартире моего одноклассника, бывшего к тому же и дальним родственником. В деревянном коробе, где обычно хранят постельное белье, родители одноклассника держали разрозненные выпуски «Хроники текущих событий», еще там лежали «Дельфины и психи», «Сказка о тройке», Цветаева, Ницше и старый номер «Роман-газеты» с «Одним днем Ивана Денисовича». Повесть Солженицына, строго говоря, самиздатом не была, но где же хранить когда-то разрешенную, но теперь запрещенную литературу, как не в потайном месте?

Одноклассник говорил, что у его родителей где-то еще есть и «Камасутра», но они ее постоянно перепрятывали. Еще были красные книжечки журналов «Посев» с будоражившим воображение списком «наиболее известных выходящих на Западе русских периодических изданий». Но это называлось не «самиздат», а «тамиздат». Мы знали, что в тамиздате выходят не только журналы, но и книги, однако никто из нас, любопытных и много читавших подростков начала 1980-х, их не видел. Они стали появляться чуть позже, когда мы сходили в армию и вернулись в совершенно новую реальность, где Солженицына и уж тем более Стругацких можно было не прятать, а гордо выставлять на лучшие места книжных полок. Мой первый тамиздат появился, потому что я искал стихи совершенно определенного автора. Я еще был в армии, в полковую библиотеку приходил «Новый мир». Я ждал декабрьский номер 1987 года, потому что с гражданки родственники и друзья писали: там опубликовали Бродского. В этом номере еще было и окончание «Пушкинского дома» Битова. Строки «Как там в Ливии, мой Постум, — или где там? / Неужели до сих пор еще воюем?» и «Море гораздо разнообразней суши. / Интереснее, чем что-либо. / Изнутри, как и снаружи. Рыба / интереснее груши», прочитанные молодым человеком в стройбатовской форме посередине среднеазиатской пустыни, приводили к неизбежному выводу: выйду на дембель — непременно найду больше текстов Бродского.

Что и было сделано. Тот сборник Бродского, который мне дали, пока я был в гостях («Здесь читай, уносить нельзя»), оказался, естественно, тамиздатом и источником новомирской публикации. «Часть речи», книжка интенсивно синего цвета с невиданными шрифтами и ангелочком на обложке. На обложке было и название издательства — «Ардис». «Ардис» оказался издателем и следующего тамиздата, который уже дали с собой, правда, всего на сутки — «Лолиты». А вскоре появилось и отечественное издание «Пушкинского дома», который, как обнаружилось, был впервые опубликован во все том же «Ардисе».

Много лет спустя Андрей Битов рассказал о своих переживаниях при получении — еще в глубоко советские времена, от сотрудника американского посольства в Москве — авторского экземпляра своего романа: «Меня удивляло всe: и эта крафт-бумага, из которой был изготовлен конверт, чтобы книга не помялась, — у нас такой не было — и бронзовые заклепки, которые конверт скрепляли, — всe это было для меня поразительно. Когда я вытащил книжку и увидел, что она золотая с кровью — там цвета так подобраны, — то я подумал: ни за какие деньги я бы не мог вообразить, что она будет именно такой. Да, первые мои чувства были вполне детскими. Я перевернул книгу и прочитал сзади список литературы. Он открывался…  “Путешествием в Арзрум”, потом там шел Набоков, Мандельштам. И я понял, куда я попал. Я попал в список настоящей литературы».

Битов рассказал это в интервью Николаю Ускову, чья книга «Ardis: Американская мечта о русской литературе» недавно вышла в «Новом литературном обозрении». В этом году «Ардису», основанному американскими филологами Карлом и Эллендеей Проффер, исполняется 50 лет. Для русской читающей публики на протяжении нескольких десятков лет главным знанием об «Ардисе» был анекдот, впервые рассказанный Довлатовым в «Соло на ундервуде»: Карл Проффер ходил читать лекции в футболке с надписью «Русская литература интереснее секса». Это действительно так (Проффер носил такую футболку, что же до сравнительных достоинств русской литературы и секса, мнения могут разойтись), но история «Ардиса» куда интереснее отдельно взятой шутки эксцентричного Проффера. «Ардис» издал на русском и английском сотни новых или малоизвестных художественных произведений русских писателей, переводы, антологии и литературоведческие работы. Результатом этой работы стало совершенно иное представление — и на Западе, и, позже, в перестроечном Советском Союзе и России — о русской литературе XX века.

Впрочем, можно ли игнорировать литературный быт, рассказывая про взаимоотношения издателей, к тому же филологов, и авторов? Усков пишет биографию «Ардиса», но «Американская мечта русской литературы» оказывается куда более объемным повествованием — историей литературного и политического контекста, в котором появилось и работало маленькое издательство, сделавшее большую литературу.

Здесь есть советская культурная политика в ее бытовых формах — Усков цитирует Проффера, говорящего о писательском районе на Черняховского и Красноармейской: «Мир русских писателей и критиков тесен и централизован, зачастую династичен и, бывает, инцестуозен…  В Москве, например, сотни писателей живут в квартале кооперативных домов, специально для них построенных. Мы так и не смогли решить, усложнит ли это тесное соседство будущую историю русской литературы или сильно упростит, но факт этот надо иметь в виду».

Здесь есть сложные, полные страстей взаимоотношения писателей, скандалы и соперничество (чего только стоит история конфликта Бродского и Василия Аксенова), рассказ об издательском бизнесе «Ардиса» и рутине производственного процесса, литературоведение и судьбы эмиграции и, конечно же, то, без чего было немыслимо русское книгоиздание в Америке в 1970-х и 1980-х и путешествия рукописей и книг через границы — обыски, изъятия, невыдача виз, КГБ и ЦРУ. Наконец, здесь есть место великим случайностям, определившим фокус работы «Ардиса» — отправляясь в конце 1960-х в Москву, Профферы еще не знали, с кем именно они познакомятся. Усков пишет: «Знакомство с Еленой Сергеевной (Булгаковой) несомненно было важным, но именно “случайная удача” — Надежда Мандельштам — предопределит создание “Ардиса”. Карл Проффер признается, что они с Эллендеей плохо понимали, к кому именно их рекомендовал (американский славист) Кларенс Браун: “Тогда мы слабо представляли, кто такой Мандельштам и кто такая она…  Мандельштама мы знали по нескольким стихотворениям, которые прочли в магистратуре, и для нас все писатели того периода (начала XX века) были такими же мертвыми классиками, как Достоевский и Толстой. Отчасти из-за нашей молодости и неискушенности нам не приходило в голову, что эти писатели чуть ли не наши современники и что люди, знавшие их и даже жившие с ними, еще живы”».

Карл и Эллендейя Проффер, работавшие из своего дома в мичиганском Анн-Арборе, купленного за гонорары от перевода на русский спецификаций оборудования для КамАЗа, и их немногочисленные сотрудники сделали невероятное — создали новый канон актуальной русской литературы. И у книги Николая Ускова помимо ее очевидных исследовательских и просветительских достоинств есть, возможно, и не предполагавшийся автором, дополнительный эффект. История «Ардиса» — это еще и доказательство того, сколь много могут изменить крохотные издательства и маленькие книжные магазины.