Две недели назад Германия провожала Ангелу Меркель с поста федерального канцлера. Меркель была главой правительства 16 лет. Торжественная церемония проводов прошла вечером 2 декабря во дворе министерства обороны: военные в парадной форме маршировали при свете факелов, играл духовой оркестр бундесвера.

Этот ритуал называется Der Grosse Zapfenstreich, но дословно переводить «цапфенштрайх» бессмысленно, получится что-то вроде «удар по кранам», при этом имеются в виду краны пивных бочек. Действительно, когда-то именно приказ прекратить разлив пива был сигналом к отбою в военных лагерях. И сегодня, наверное, правильнее переводить это архаичное слово как «сигнал вечерней зари». Именно поэтому церемония проводится вечером.

Многие политики и медиа дежурно критиковали «цапфенштрайх» — марши военных с факелами вызывают пугающие ассоциации с эпохой национал-социализма. Значительная часть общества умилялась: политик во время церемонии может выбирать по своему усмотрению музыку, которая исполняется вместе с военными маршами и религиозными гимнами, и Меркель выбрала две популярные песни из 1960-х и 1970-х: «Для меня прольется дождь из красных роз» Хильдегард Кнеф и «Ты забыл цветную пленку» Нины Хаген.

Конечно, ничего пугающего в «большой вечерней заре» не было. Мне она показалась невероятно смешной: музыканты в стальных шлемах и унылых серых шинелях, исполняющие эстрадные шлягеры при свете факелов, выглядели так, будто Мел Брукс экранизировал «Похождения бравого солдата Швейка».

Что же до ассоциаций с эпохой тяжелого прошлого, то «цапфенштрайх» возник задолго до нацизма, пережил его и проводился даже в ГДР (с музыкой Шостаковича и русской революционной песней «Вы жертвою пали в борьбе роковой»). Сегодня эта церемония, сколь бы архаичной она ни была, не может быть однозначно атрибутирована какому-то одному времени. Это тот самый случай, который отлично иллюстрирует тезис американского историка, специалиста по истории Германии XX века Моники Блэк «прошлое не столько замещается, сколько складируется, слой за слоем, пока наконец не получится нечто довольно новое, но с корнями, остающимися так или иначе частью основания».

Это слова из новой книги Моники Блэк «Земля, одержимая демонами: Ведьмы, целители и призраки прошлого в послевоенной Германии» («Альпина нон-фикшн», перевод Натальи Колпаковой). Блэк говорит о себе как об авторе своего рода исторической этнографии с интересом к повседневности, обыденному знанию, к тем часто не осознаваемым кодам и конвенциям, с помощью которых общества создают свои представления о реальности и порядке. Такой подход позволяет сказать об обществе гораздо больше, чем политическая или экономическая история. Переехав в Берлин шесть лет назад, я не мог оторваться от первой книги Блэк, «Смерть в Берлине». Описывая практики, связанные со смертью в 1920–1960-е годы, эта работа говорила многое о том, как формировалось современное устройство Берлина — не только его кладбищ и похоронных контор.

Так же и «Земля, одержимая демонами» рассказывает о росте иррациональных настроений в послевоенной Германии — и объясняет, почему это происходило одновременно с сопротивлением денацификации. Эта эпоха, первые годы после окончания Второй мировой, особенно важна, чтобы понять, как, по словам Блэк, произошел «сюрреалистически резкий переход — от кровавой диктатуры к демократии, от широкомасштабного присвоения имущества и массовых убийств к “нормальной жизни”». Это и главный вопрос, на который хочет ответить Блэк: что это значит, если нация может так быстро перейти от строительства Аушвица к созданию мира изобилия, залитого неоновыми огнями?

Книга Моники Блэк построена вокруг двух историй — целителя Бруно Гренинга, проделавшего путь от сельского шарлатана до знаменитости, практически гуру нью-эйджа, и совершенно забытого эпизода, всплеска обвинений в колдовстве в начале существования Западной Германии, особенно на севере. В это, кажется, невозможно поверить, но судебные дела о «борьбе с ведьмами» велись вплоть до конца 1950-х годов, когда ФРГ уже становилась экономическим и политическим лидером Европы. Но, пишет Блэк, «не следует думать, будто существует четкое разделение между модернизирующейся страной и, казалось бы, архаичными страхами Небесного суда и болезни как наказания за грехи».

Почему послевоенная Германия переживала эту «демоническую одержимость»? На этот вопрос нет одного ответа. Атмосфера страха перед будущим, ожидание климатической катастрофы, неудовлетворенность повседневной жизнью и надежда на чудесное спасение были вызваны не только горьким чувством поражения, послевоенной разрухой и появлением сотен тысяч беженцев. И до прихода нацистов к власти и начала Второй мировой увлечение иррациональными практиками в Германии процветало: «… горожане и сельчане, мужчины и женщины, обеспеченные и работяги — люди из самых разных слоев общества страстно увлекались астрологией, парапсихологией, спиритизмом, хиромантией, спиритуализмом, телепатией и предсказаниями, а также оккультными течениями наподобие ариософии и теософии. Чрезвычайно неоднородная сфера медицины Германии также долго терпела процветающее народное и магическое целительство».

Этот интерес к потустороннему наложился на неготовность немецкого общества признать вину за соучастие в преступлениях нацистов и острое переживание несправедливости происходящего. Тревога и страх духовного осквернения сочетались с откровенным нежеланием денацификации. Немцы в гораздо большей степени, чем это могло показаться со стороны, идентифицировали себя с только что уничтоженным режимом. На парламентских дебатах в конце 1949-го депутаты бундестага говорили о годах унижения, но речь шла не о времени нацизма, а о послевоенном периоде. Блэк пишет о мощном защитном механизме немцев, большинство которых оказались неспособными признать даже малейшую степень противоправности, антисемитизма, преданности нацистскому государству и его политике: они «так всесторонне и позитивно идентифицировали себя с Гитлером, что после войны и поражения вынуждены были сломать все эмоциональные мосты» к нему и к прошлому, которое он символизировал, чтобы сохранить психическое здоровье. Именно этот психологический инструмент заблокировал «способность немцев открыто признать преступления Третьего рейха, испытывать стыд или чувство вины и принять собственное соучастие в произошедшем. Вместо этого они бежали в своеобразную бесконечную задачу: постоянную работу, постоянное восстановление, постоянное улучшение и подновление».

Так что массовые случаи сверхъестественных событий, происходивших в Германии после Второй мировой войны, были совсем не случайно связаны с сосредоточенностью на грехе и вине, исцелении и искуплении. Социальные связи были разрушены настолько, что «колдовство стало доступной логикой социальных отношений». То самое отсутствие рациональной проработки травмы тоталитарного прошлого и привело к поиску иррациональных путей выхода из невыносимого настоящего.

Германии понадобилось еще несколько волн денацификации и политических потрясений, чтобы выработать новые принципы общенациональной работы с тяжелым прошлым. Нельзя сказать, что они безупречны или созданы раз и навсегда. В результате сегодня немецкое, как и любое сложно устроенное, общество сочетает в себе прогрессивную гендерную политику и намерение новой правящей коалиции снизить возрастной избирательный ценз — но и религиозный страх перед изменениями климата, и архаичные церемонии с факелами, и закрытые по воскресеньям магазины.