Очень трудно понять, действительно ли те книги и музыка, без которых ты не мог в юности, так хороши, как они казались тогда. Поэтому всегда немного страшно переслушивать и перечитывать — боишься разочароваться.

Точно то же может произойти, когда ты делишься своими такими не вечными ценностями с теми, кто младше: твои бумерские радости могут оказаться в лучшем случае смешными. А еще «твои» книги, фильмы и музыка принадлежат совершенно конкретной эпохе. Они пришли во время, которое кажется бесконечно далеким и про невероятную свободу которого, увы, полноценно не расскажешь. Ту свободу нужно было прожить, а любой рассказ может скатиться в унылые старые песни о главном, стариковское «у нас была прекрасная эпоха». И потому непонятно: насколько то, что появилось тогда, в конце 1980-х и начале 1990-х, обладает долгоиграющим значением или целиком принадлежит ушедшему времени.

Меня всегда занимало, как воспринимают Егора Летова те, кому сейчас столько, сколько было мне во времена появления альбомов «Все идет по плану», «Здорово и вечно» или «Русское поле экспериментов». Последние несколько дней я переслушивал «Гражданскую оборону» и под ютубным роликом «Беспонтового пирожка» прочитал комментарий какого-то молодого человека: «Это нечестно! У моих родителей было это, а я получил Моргенштерна». Прости, дружок. Я рад, что ты можешь позавидовать своим родителям, наверняка моим ровесникам, но тебе придется идти в своей собственной тишине по убитой весне, по зеленой земле, по разбитым домам, по седым головам, по кровавым словам и, вполне может быть, даже по каким-то новым комсомольским значкам.

Я переслушивал «Гражданскую оборону», потому что прочитал книгу Максима Семеляка «Значит, ураган. Егор Летов: опыт лирического исследования» (Individuum). Про автора песни «Гражданской обороны» «Мы идем в тишине по убитой весне» Вадима Кузьмина, больше известного как Черный Лукич, Семеляк пишет: «Лукич был самый приятный человек из всей сибирской панк-тусовки». Сущая правда — общаться с Лукичом, с которым мы одно время жили в соседних домах, было чистым удовольствием. Многое и многие из «Значит, ураган» были не столько голосами на кассете, сколько естественной частью повседневного контекста. С Натальей Чумаковой, вдовой Летова и бас-гитаристкой «Гражданской обороны», мы оканчивали одну школу, мой однокурсник Игорь, в квартире которого сделаны многие фотографии ГО, ставшие культовыми, написал «Я не верю в анархию», куча друзей и тогдашних коллег училась вместе с Янкой Дягилевой — и этот список можно продолжать. И именно поэтому я не могу в полной мере оценить, насколько значителен в глобальном масштабе феномен Егора Летова и «Гражданской обороны». Именно поэтому мне интересно, как Летова воспринимают сегодняшние молодые люди. Именно поэтому книга Семеляка, возможно, лучшее, что можно сказать про «Гражданскую оборону» из 2021 года, через тринадцать лет после смерти Летова.

Слова «лирическое исследование», вынесенные в название книги, ничуть не кокетство, а довольно точное автоописание. «Значит, ураган» не биография, не история группы и не эгоцентричные мемуары в популярном жанре «я и культовый герой». Близко знавший Летова Семеляк проделывает тщательную работу, выдерживая точную дистанцию между собой и главным героем книги. А если музыкальный критик и позволяет себе то, что обычно скучно называют анализом творчества, такие наблюдения выходят за пределы пространства русского рока и потому особенно интересны: «К каким-нибудь немецким романтикам вроде…  Клейста или Гельдерлина он (Летов) был явно ближе, чем к “Автоматическим удовлетворителям”».

У «Значит, ураган» три героя. Егор Летов — объект лирического исследования. Сам Максим Семеляк, вольно или невольно написавший о себе роман воспитания. И очень густо насыщенный цайтгайст, дух времени, феномен которого в том, что совсем недавняя эпоха быстро превратилась в какую-то совершенно доисторическую и потому донельзя мифологизированную. Это не три разных повествования, потому что у Семеляка получилось рассказать о всех трех героях вместе: «Я…  вполне резонно ликовал в августе 1991-го: у свободы тогда были комфортные, благородные, сведущие, достаточно родственные и во всех отношениях передовые и патентованные лица. В октябре 1993-го благодаря Летову я в кратчайшие сроки усвоил, что свобода может идти с любой другой стороны и выглядеть совершенно иначе — она насквозь чужая, злая, архаичная, отмороженная и отталкивающая, не слишком убедительная, но оттого не менее правдивая».

Естественно говорить о свободе, ее границах и интерпретациях, когда ты говоришь о Егоре Летове. Но поскольку этот разговор может идти только в прошедшем времени, то книга Максима Семеляка в какой-то момент все же утрачивает лирическую интонацию, потому что превращается в реквием. Это странное ощущение — читая, постоянно помнить, что и главный герой, и многие его соратники, которые появляются на страницах книги (Янка, Кузя Уо, Черный Лукич, братья Лищенко), все — примерно твои сверстники — умерли. Но реквием — это самая уместная форма. Он куда лучше эпитафии.